Дон-Кихот Ламанчский.
Часть вторая.
Глава I.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дон-Кихот Ламанчский. Часть вторая. Глава I. (старая орфография)

Дон-Кихот Ламанчский.

Сочинение Мигуэля Сервантеса Сааведры

В двух частях.

Перевод с испанского В. Карелина.

Издание второе.

С.-Петербург.

Издание Н. А. Шигина.

1873

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. 

Глава I.

Во второй части этой истории, повествующей о третьем выезде Дон-Кихота, Сид Гамед Бененгели говорит, что священник и цирюльник больше месяца избегали встречь с общим их другом, боясь своим присутствием пробудить в нем воспоминание о недавних событиях. Тем не менее, они часто навещали его племянницу и экономку, увещевая их заботиться о хозяине дома и кормить его пищей, здоровой для желудка, и в особенности для головы Дон-Кихота, ставшей несомненным источником всех его бед. Женщины обещали исполнить все это тем старательнее, что Дон-Кихот казался им совершенно излечившимся от своего помешательства. Новость эта не могла не обрадовать наших друзей, поздравлявших себя с благими последствиями хитрости, придуманной ими для возвращения Дон-Кихота домой, и рассказанной в последних главах первого тома этой большой и истинной истории. Находя однако не совсем вероятным быстрое исцеление его, они решились сами удостовериться в том, и взаимно пообещав себе не затрогивать слабую струну Дон-Кихота - рыцарства, дабы не растравить только-что зажившей раны его, отправились к нему в комнату, где застали его сидящим на кровати, одетым в зеленый, саржевый камзол, и в колпке из красной толедской шерсти. Весь он так высох и похудел в последнее время, что походил скорей на мумию, чем на человека. Он радушно принял гостей, и на вопросы о его здоровьи отвечал с тактом и большим умом. Завязавшийся между ними разговор перешел мало-по-малу от общих раз к делам общественным и правительственным распоряжениям. Каждый из разговаривавших, сделавшись на минуту новым Ликургом или Солоном, предлагал разные меры в изменению какого-либо постановления; либо в искоренению одного из существующих злоупотреблений, и друзья, разсуждая об общественных делах, преобразовывали их на словах так хорошо, что государство казалось готово было выйти совершенно новым из их рук. Дон-Кихот судил обо всем так здраво, говорил так умно, что гости не сомневались больше в его выздоровлении, а племянница и экономка со слезами радости благодарили Творца, возвратившого разсудок их покровителю. Священник, отказавшись однако от прежнего своего намерения молчать о рыцарстве, решился окончательно убедиться: истинно или призрачно выздоровление его друга, и уловив удобную минуту, начал рассказывать последния придворные новости. Носятся слухи, говорил он, будто турки делают большие приготовления в войне, намереваясь двинуть из Босфора огромный флот: неизвестно только, на каких берегах разразится эта ужасная буря. Он добавил, что весь христианский мир встревожен этим известием, и что его величество озаботился, на всякий случай, обезопасить неаполитанское королевство от нападения со стороны островов Сицилии и Мальты.

- Его величество действует, как благоразумный полководец, отвечал Дон-Кихот, - приводя в оборонительное положение свои обширные владения, и не допуская захватить их врасплох. Но если-бы он удостоил меня чести, пожелав узнать, на этот счет, мое мнение, я бы присоветовал ему меру, о которой, без сомнения, он не помышляет теперь.

Не успел Дон-Кихот докончить своих слов, как священник невольно подумал: "да хранит тебя Бог, несчастный друг мой, возвращающийся, как кажется, к прежним сумазбродствам".

Цирюльник, думавший тоже самое, спросил Дон-Кихота, что это за мера такая, страшась, как говорил он, услышать одну из тех безсмыслиц, которые без зазрения совести вчастую предлагают королям.

- В той мере, которую я хотел бы предложить, нет ничего безсмысленного; напротив, она осмыслена, как нельзя более, возразил Дон-Кихот.

- Быть может, сказал цирюльник, но опыт показал. как часто эти осмысленные меры бывают неприменимы в делу, или просто смешны, а порой даже противны интересам народа и короля.

- Согласен, отвечал Дон-Кихот, но в моем предложении нет ничего смешного и неприменимого к делу; оно просто и применимо как нельзя более.

- Вы медлите сообщить нам его, сказал священник.

- Не тороплюсь, отвечал Дон-Кихот, потому что, правду сказать, боюсь, чтобы члены государственного совета, услышав о нем, не приписали его себе.

- Что до меня, заметил цирюльник; то клянусь пред Богом и людьми, не говорить о нем ни королю, ни Роху и ни единой живой душе, как это поется в песне священника, в которой уведомляют короля о воре, искусно уворовавшем у него сто дублонов и иноходца мула.

- Не слышал этой песни, сказал Дон-Кихот, но верю вашей клятве, знаю вас за прекрасного человека.

- Еслиб вы вовсе не знали его, заметил священник, то я готов был бы головой ручаться, что он будет, в этом случае, молчат, как немой.

- А вы, отец мой! какое ручательство представите мне за себя? сказал Дон-Кихот священнику.

- Мое звание, отвечал священник, обязывающее меня хранить доверяемые мне тайны.

- В таком случае, скажу я вам, воскликнул Дон-Кихот, что еслиб король, при звуке труб, воззвал во всем странствующим рыцарям Испании, повелевая им собраться в назначенный день во двору, то когда бы их явилось не более шести, и тогда, я уверен, нашелся бы между ними такой, который положил бы конец могуществу неверных. В самом деле: не знаем ли мы битв, в которых один рыцарь сражался с двухсот-тысячными армиями и побеждал их, точно целая армия представляла одну голову для отсечения. Велик Господь! Да, еслиб жил теперь славный дон-Белианис, или хоть простой отпрыск Амадисов Гальских, и сразясь с ними туров, клянусь, я не желал бы очутиться на месте турка. Но потерпим, Бог не покинет своего народа и пошлет ему рыцаря, быть может, менее славного, за то столь же безстрашного, как рыцари времен минувших. Дальше я молчу, Бог меня слышит.

- Пресвятая Богородице! завопила племянница. Провались я на этом месте, если дядя мой не намерен сделаться опять странствующим рыцарем.

- Да, да! сказал Дон-Кихот. Рыцарем был я и рыцарем я уѵру. Пусть турки восходят или нисходят, как им будет угодно; пусть они развертывают все свое могущество, я говорю одно: Бог меня слышит.

- Сделайте одолжение, говорите, отвечал Дон-Кихот. Мы готовы вас слушать.

- В севильском доме умалишенных, начал цирюльник: находился некогда больной, посаженный туда своими родственниками. Человек этот вышел бакалавром из оссунского университета; он впрочем одинаково рехнулся бы, еслиб вышел и из саламанского. Пробыв несколько лет в больнице, бедняк вообразил себя здоровым и написал очень умное письмо к архиепископу, умоляя его сжалиться над несчастным, - которому Бог, в своем милосердии, возвратил разсудок, - и исторгнуть его из той жалкой жизни, которую влачил он в доме умалишенных. Он писал, что родные, из корыстных видов, держут его в больнице, намереваясь до конца жизни признавать его сумасшедшим. Архиепископ, убежденный в выздоровлении этого человека его умными письмами, поручил одному капеллану справиться у директора больницы, насколько правды в том, что писал бакалавр, велев ему вместе с тем распросить обо всем самого больного, и освободить его, если он окажется правым. Директор больницы сказал приехавшему капеллану, что бакалавр остается таким же полуумным, как был; что порою он говорит весьма здраво, но под конец всегда возвращается к прежнему сумазбродству. Директор предлагал своему гостю лично удостовериться в этом, и они отправились вместе к больному. Проговорив с ним больше часу, капеллан не заметил в нем ни одного признака помешательства; напротив все, что говорил он, было так умно и так кстати, что посол архиепископа счел его вполне здоровым. Несчастный жаловался, между прочим, на директора госпиталя, говоря, что он признает его полуумным, в благодарность за подарки, получаемые от его родных. Богатство, вот величайший враг мой, говорил он; ради его, родные мои считают меня сумасшедшим, сами убежденные в том, что это ложь. Не смотря на то, они упорно отстаивают ее, не признавая видимого милосердия неба, воззвавшого меня от жизни животной к жизни человеческой. Он говорил так убедительно, что сам директор больницы заподозрил было на минуту его родственников в жестокости и алчности, а капеллан, вполне убежденный в исцелении бакалавра, решился освободить и показать его самому архиепископу, дабы и тот засвидетельствовал несомненное исцеление его. Директор больницы пытался было отклонить капеллана от принятого им решения, уверяя его, что он скоро раскается в своей поспешности; но тщетны были все предостережения опытного человека, не перестававшого повторять, что бакалавр остается таким же сумасшедшим, каким был. В ответ на все доводы директора, капеллан показал ему письмо архиепископа, и тогда директору осталось выдать бакалавру платье и поручить его капеллану.

Переодевшись, бакалавр пожелал проститься с некоторыми из своих товарищей и просил позволения у капеллана известить их. Капеллан позволил, и с несколькими другими лицами отправился вслед за освобожденным больным.

Проходя возле решетки, за которой содержался один бешеный, бывший, в ту пору, совершенно спокойным, бакалавр сказал ему: "прощай, брат! Не имеешь ли ты чего поручить мне; я ухожу отсюда, по воле Всевышняго, возвратившого мне разсудок, не потому, чтобы я это заслужил, но единственно по безпредельной благости своей. Он не забудет, мой друг, и тебя, если ты доверишься и будешь молиться ему; а пока я позабочусь прислать тебе несколько лакомых кусков, зная, по опыту, что сумасшествие чаще всего бывает следствием желудочной и головной пустоты. Крепись же, мой друг, и не падай духом, потому что в посещающих нас бедствиях малодушие только усиливает страдания и приближает последний наш час".

Услышав это, другой бешеный, сидевший напротив, быстро приподнялся с старой рогожки, на которой он лежал совершенно голый, и закричал во все горло, спрашивая: какой это умник уходит из больницы, не в меру окрепнув телом и душой?

- Это я! отвечал бакалавр, мне не к чему оставаться здесь после той милости, которую Господь явил мне.

- Смотри, мой друг! говорил ему полуумный, не сглазил бы тебя чорт. Послушайся-ка меня и оставайся лучше здесь, чтобы не трудиться возвращаться назад.

- Ты! ты здоров? ну Бог тебе в помощь, воскликнул бешенный, только клянусь верховным владычеством олицетворяемого мною Юпитера, я поражу Севилью - за то, что она дарует тебе свободу - такими ударами, память о которых пройдет из века в век; аминь. Или ты не ведаешь, безмозглый бакалавр, о моем всемогуществе? Не ведаешь ли ты, что я громовержец Юпитер, держащий в руках моих громы, которыми могу разрушить и в пепел обратить мир. Но нет, я не до конца прогневаюсь на невежественный город; а ограничусь лишь тем, что лишу его на три года небесной воды, считая с того дня, в который произнесен этот приговор. А! ты здоров и свободен, а я остаюсь в моей тюрьме полуумным. Хорошо, хорошо, но повторяю: пусть знает Севилья, что я прежде повешусь, чем орошу ее дождем.

Все с удивлением слушали эту нелепицу, когда бакалавр живо повернувшись к капеллану и взяв его за руки, сказал ему: "не обращайте, пожалуста, внимания на угрозы этого полуумвого, потому что если он, бог громов, Юпитер, то я, бог морей, Нептун, и следственно могу дождить на землю всегда, когда это окажется нужным.

"Очень хорошо, очень хорошо", проговорил капеллан, "но тем временем не нужно раздражать Юпитера, а потому, господин Нептун, потрудитесь вернуться в вашу комнату, мы зайдем за вами в другой раз."

Все присутствовавшие при этой сцене разсмеялись изумлению капеллана; бакалавра же переодели в прежнее платье, отвели в его комнату, и делу конец.

что дальше носа ничего не видом. Неужели вы не знаете, что все эти сравнения ума с умом, мужества с мужеством, красоты с красотой и рода с родом всегда неуместны и не нравятся никому. Милостивый государь! я не бог морей Нептун, и нисколько не претендую слыть человеком высокого ума, особенно не имея счастия быть им, что не помешает мне однако говорить всему миру, как опрометчиво он поступает, пренебрегая возстановлением странствующого рыцарства. Увы! с растерзанным сердцем вижу я, что развращенный век наш недостоин пользоваться тем неоцененным счастием, которым пользовались века минувшие, когда странствующие рыцари принимали на себя заботы оберегать государства, охранять честь молодых девушек и защищать вдов и сирот. Ныне же рыцари покидают кольчугу и шлем для шелковых и парчевых одежд. Где теперь эти богатыри, которые всегда вооруженные, верхом на коне, облокотясь на копье, гордо торжествовали над сном, голодом и холодом? Где, в наше время, найдется рыцарь, подобный тем, которые после долгих, утомительных странствований по горам и лесам, достигнув морского берега, и не находя там ничего, кроме утлого челнока, безстрашно кидались в него, пренебрегая яростью волн, то подбрасывавших к небу, то погружавших их в пучину океана; что не мешало этим рыцарям приплывать на другой день к незнакомой земле, удаленной от их родины тысячи на три миль и обезсмертить себя там подвигами, достойными быть увековеченными на чугуне и мраморе? Праздность и изнеженность властвуют ныне над миром и позабыта древняя доблесть. Где встретим мы теперь рыцаря мужественного, как Амадис, гостеприимного, как Тирант Белый, самоотверженного, как Родомонт, мудрого, как король Сорбин или Пальмерин Английский, предприимчивого, как Рейнальд, изящного, как Лисварт Греческий, столь израненного и стольких изранившого, как Белианис, непобедимого, как Роланд, очаровательного, как Рожер, предок герцогов Феррарских, как говорит об этом в своей истории Турпин. Все они и с ними много других, которых я мог бы поименовать, составили славу странствующих рыцарей, и к рыцарям, к их несокрушимому мужеству, я советовал бы теперь воззвать королю, если он ищет верных слуг, которые шевельнули бы бородами турок. Но, я должен сидеть в моей келье, из которой запрещено мне выходить; и если Юпитер, как говорит синьор Николай, не хочет дождить на нас, то я сижу здесь затем, чтобы дождить на себя всегда, когда мне вздумается. Говорю это в тому, дабы многоуважаемый господин цирюльник знал, что я его понял.

- Вы напрасно сердитесь, заметил цирюльник, видит Бог, я не желал огорчить вас.

- Напрасно или не напрасно - про то мне знать, отвечал Дон-Кихот.

- Милостивые государи! вмешался священник, я бы желал разъяснить одно сомнение, порожденное во мне словами господина Дон-Кихота.

- Сделайте одолжение, ответил рыцарь.

развлечения праздной толпы.

- Вот заблуждение, в которое впадают многие, отвечал Дон-Кихот; и я не раз вынужден был озарять светом правды это сомнение, ставшее почти общим. По временам старания мои были безуспешны, но в большой части случаев я убеждал неверующих в этой истине, столь ясной для меня, что кажется, я могу описать вам Амадиса так, как будто я видел его воочью. Да, это был человек высокого роста, с белым, подвижным лицом, с окладистой, черной бородой, с гордым и вместе мягким взглядом; человек, не любивший много говорить, редко сердившийся и скоро забывавший свой гнев. Я нарисовал Амадиса, как мог бы нарисовать вам портреты всех славных рыцарей, потому что из описаний, оставленных историками их, очень не трудно составить себе полное понятие об осанке, росте и наружности каждого известного рыцаря.

- Если это так, сказал цирюльник, то дайте нам понятие о росте великана Моргана.

- Существуют ли на свете великаны? это вопрос спорный, отвечал Дон-Кихот, хотя священное писание, которое не может лгать, упоминает о великане Голиафе. В Сицилии найдены остовы рук и ног, которые должны были принадлежать людям, высоким как башни. Во всяком случае, я не думаю, чтобы Морган отличался особенным ростом. История говорит, что ему случалось проводить ночи в закрытых зданиях; если же он находил здания, способные вмещать его, то ясно, что рост его был не Бог знает какой.

- Правда! сказал священник, слушавший с удовольствием бредни Дон-Кихота, но что думаете вы о Роланде, Рейнальде и двенадцати перах Франции?

и разным негодяям. Что до Роланда, Ротоланда или Орланда (он известен под этими тремя именами), то я, кажется, не ошибусь, сказав, что он был широкоплеч, средняго роста, немного кривоног, с смуглым лицом, с жесткою русою бородою, с грубым телом, отрывистой речью и угрожающим взглядом. Все это не мешало ему, однако, быть человеком предупредительным, вежливым и прекрасно образованным.

- Если Роланд походил на нарисованный вами портрет, сказал цирюльник, то я нисколько не удивляюсь, что прекрасная Анжелика предпочла ему маленького, безбородого мавра, ставшого властелином её красоты.

- Эта Анжелика, отвечал Дон-Кихот, была взбалмошная и ветренная женщина, прославившаяся красотой и своими скандалезными похождениями. Жертвуя наслаждению репутацией, она отвергла сотни благородных рыцарей, полных доблести и ума, для маленького безбородого пажа, без роду и племени, единым достоинством которого была безграничная преданность своему престарелому повелителю. Вот почему певец Анжелики, после этой непростительной слабости, перестает говорить о своей героине, и чтобы никогда больше не возвращаться к ней, круто заканчивает свою историю этими стихами:

Быть может скажет в будущем искуснейшая лира,

- Странно, заметил цирюльник, что между столькими поэтами, воспевавшими Анжелику, не нашлось ни одного, который бы сказал о её легкомыслии?

- Еслиб Сакрипант или Роланд были поэтами, отвечал Дон-Кихот, то я уверен, они порядком бы отделали эту взбалмошную красавицу, подражая большей части отверженных любовников, мстящих своим возлюбленным пасквилями и сатирами; мщение, недостойное, впрочем, благородного сердца. До сих пор, однако, не появилось ни одного злого стиха против этой женщины, ворочавшей полумиром.

- Странно, сказал священник; но не успел он договорить этого слова, как послышался громкий крик племянницы и экономки, покинувших незадолго перед тем кабинет Дон-Кихота. Друзья поднялись с своих мест и поспешили узнать причину поднявшагося шума.