Дон-Кихот Ламанчский.
Часть вторая.
Глава II.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дон-Кихот Ламанчский. Часть вторая. Глава II. (старая орфография)

Глава II.

Виновником тревоги оказался Санчо, хотевший войти к Дон-Кихоту, не смотря на сопротивление его племянницы и экономки. "Что нужно здесь этому лентяю, этому бродяге?" кричала экономка: "Ступай, любезный, домой, нечего тебе здесь делать, это ты совращаешь и уговариваешь нашего господина рыскать, как угорелый, по большим дорогам".

- Хозяйка сатаны! отвечал Санчо; не врите так безбожно; не я совращаю, а меня совращают и уговаривают рыскать по белому свету, меня увлек господин ваш из дому обманом, обещав мне остров, ожидаемый мною по сю пору.

- Какого острова ему здесь нужно, кричала экономка, что это какой-нибудь лакомый, съестной кусок этот остров, что-ли?

- Лакомый то лакомый кусок, отвечал Санчо, только не съестной, а такой, который стоит четырех городов и целой провинции.

- Но тебя не пустят сюда, невежа, грубиян, продолжала экономка, ступай пахать землю и позабудь о своих небывалых островах.

Священник и цирюльник от души смеялись слушая этот забавный спор, но Дон-Кихоте, хорошо зная своего оруженосца, боялся, чтобы он не дал, по своему обыкновению, воли языку, и остановив экономку приказал впустить Санчо. В ту же минуту священник и цирюльник простились с своим другом, отчаяваясь в его излечении. Они видели, что теперь он больше, чем когда-нибудь заражен своим проклятым рыцарством.

- Вспомните мое слово, говорил священник цирюльнику, если друг наш не пустится в новые странствования в ту минуту, когда мы меньше всего будем этого ожидать.

- Непременно. Но меня не столько удивляет помешательство господина, сколько наивность его оруженосца, который так вбил себе в голову этот остров, что его ничем не вышибешь теперь из нея, ответил цирюльник.

- Да хранит их Бог. Мы же не перестанем ни на минуту следить за ними, и посмотрим чем кончатся сумазбродства рыцаря и его оруженосца, этих двух людей как будто созданных друг для друга, так что глупость одного дополняет сумасшествие другого.

- Ваша правда, интересно знать, что выдумают они теперь, оставшись вместе.

- Мы узнаем это от домашних нашего друга, от них ничто не ускользнет.

Между тем Дон-Кихот запершись с своим оруженосцем говорил ему:

- Санчо! грустно мне было узнать, что ты всюду говоришь, будто я насильно оторвал тебя от твоей семьи, точно я сам не покидал своей. Мы вместе уехали, странствовали по одной дороге, испытывали одну и туже участь; и если тебя подбрасывали один раз на одеяле, то меня чуть не сто раз били палками; вот единственное преимущество, которое я имел перед тобой во все время наших странствований.

- Оно так и должно быть, отвечал Санчо, потому что, по вашим собственным словам, вся горечь приключений должна быть выпиваема рыцарями, а не оруженосцами их.

- Ты ошибаешься Санчо, сказал рыцарь, вспомни эти олова: quando caput dolet...

- Я не знаю иных языков, кроме своего природного, перебил Санчо.

- Когда страдает голова, с ней страдает все тело, заметил Дон-Кихот. Я, господин твой. Голова тоuо тела, часть которого составляешь ты, мой слуга; поэтому претерпеваемое мною страдание должно отразиться на тебе, как твое на мне.

- Оно то должно быть так, но только когда меня, несчастный член какого то тела, подкидывали на одеяле, голова моя прогуливалась тогда за стенами двора, глядя на мои воздушные путешествия, и не ощущая при этом ни малейшей боли. Между тем, я думаю, что если члены известного тела должны страдать при страдании головы, то и голова, в свою очередь, должна была бы страдать при всяком страдании частей её тела.

- Неужели-же ты думаешь, Санчо, что я смотрел хладнокровно, как тебя подкидывали на одеяле? Не думай и не говори этого, мой друг; будь уверен, что я страдал в эту минуту больше тебя. Но потолкуем об этом когда-нибудь на свободе. Теперь, Санчо, скажи мне откровенно, что говорят обо мне наши крестьяне, дворяне, рыцари? Что думают они о моих подвигах, о моем самоотвержении, о моем намерении воскресить странствующее рыцарство. Разскажи подробно все, что слышал ты обо мне, не приукрашивая, не добавляя и ничего не убавляя, помня, что верный слуга должен говорить своему господину всегда и везде голую правду; и знай, мой друг, что еслиб обнаженная истина всечасно возставала пред сильными мира сего, то мы жили бы в золотом веке, называемом и без того золотым, по сравнению его с веками минувшими. Помни это, Санчо, и отвечай прямо на мои вопросы.

- Извольте, но только не сердитесь когда я вам скажу, без всяких украшений все, что я слышал о вас.

- Говори откровенно, и я не думаю сердиться на тебя.

- Так скажу я вам по правде: все говорят, что вы рехнулись, да и я вместе с вами. Дворяне говорят, будто вы не имели права прибавлять к вашей фамилии дон и называть себя рыцарем, владея всего на всего четырьмя виноградными деревьями и несколькими десятинами земли с рвом спереди и позади; рыцари очень недовольны, что в ним пристал простой гидальго, особенно те из них, которые не только в рыцари, да не годятся и в оруженосцы, которые чистят сажей сбрую и заштопывают черным шолком свои зеленые носки.

- Это меня не касается. Я всегда прилично одет и никогда не ношу платья с заплатами; с дырами, быть может, но только с дырами, сделанными оружием, а не временем.

- На счет же вашего мужества, благородства и ваших подвигов, мнения розны: одни говорят, что вы довольно забавный полуумный; другие - что вы храбры, но безтолковы; третьи - что вы благородный сумазброд; все же, вообще, так хорошо честят вас, как лучше и придумать нельзя, еслиб даже захотеть.

- Санчо, ответил Дон-Кихот, чем возвышеннее наши достоинства, тем сильнее злословят их; ты это ясно видишь теперь. Многие ли из великих исторических лиц не были оклеветаны? Юлий Цезарь, этот славный полководец прослыл за эгоиста, неряху и развратника. Великого Александра обвиняли в пьянстве. Проводивший жизнь свою в баснословных подвигах Геркулес прослыл человеком изнеженным и сладострастным. О брате Амадиса дон-Галаоре говорили, что он безпокоен и неуживчив, а о самом Амадисе, будто он плакса, не хуже любой женщины. Поэтому, бедный мой Санчо, я нисколько не огорчен всеми этими слухами, утешая себя тем, что несправедливость людей была уделом многих великих мужей, ставших удивлением мира.

- Но позвольте, на средине дороги не останавливаются; заметил Санчо.

- Что же еще? спросил Дон-Кихот.

- А то, отвечал Санчо, что, до сих пор, я подчивал вас медом, если же вы хотите звать побольше, то я приведу сюда одного человека, который доскажет вам остальное. Сын Варфоломея Караско, Самсон, приехал вчера вечером из Саламанки, где он получил звание бакалавра; узнавши о его приезде, я отправился поболтать с ним, и узнал от него, что в Италии отпечатана книга, которая называется: славный и многоумный рыцарь Дон-Кихот Ламанчский. В этой книге говорится только о вас и обо мне; и если верить Караско, так я выставлен в ней за показ всему миру под моим настоящим именем Санчо Паесо. В книгу эту всунута и госпожа Дульцинея Тобозская и многое другое, происшедшее между мной и вами. Я перекрестился, по крайней мере, тысячу раз, не понимая, какой чорт рассказал это все описавшему нас сочинителю.

- Нужно думать, что книгу эту написал какой-нибудь мудрый волшебник, потому что от них не скрыто ничего, заметил Дон-Кихот.

в Валенсии.}.

- Это мавританское имя - сказал Дон-Кихот.

- Очень может быть; мавры, как слышно, любят бадиджану - отвечал Санчо.

- Этого я не знаю, но если вам желательно, чтоб я привел сеюда самого бакалавра, то я полечу к нему быстрее птицы, сказал Санчо.

Санчо тотчас же побежал за бакалавром, с которым он вскоре вернулся к Дон-Кихоту, и тогда между ними завязался преинтересный разговор, переданный в следующей главе.