Дон-Кихот Ламанчский.
Часть вторая.
Глава III.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дон-Кихот Ламанчский. Часть вторая. Глава III. (старая орфография)

Глава III.

Дон-Кихот крепко задумался, в ожидании прихода Караско. Он никак не мог ожидать, чтобы история его подвигов была обнародована в то время, когда мечь рыцаря еще дымился кровью его врагов. И он вообразил себе, что вдохновенный своим даром, историю его написал какой-нибудь волшебник, друг или недруг его: друг: с целию возвеличить и вознести его превыше всех рыцарей мира; недруг - с целию омрачить его славу и низвести его ниже последняго оруженосца. "Я, однако, не припомню", говорил он сам себе, "чтобы кто-нибудь писал историю оруженосцев, и если правда, что история моя напечатана, то, как история странствующого рыцаря, она должна быть благородна, возвышенна и правдоподобна". Вспомнив однако, что историк его мавр, как показывало слово сид, а потому от него, как от мавра, трудно ожидать правды; он начал бояться, чтобы мавританский писатель не представил с неприличной стороны любви рыцаря в Дульцинее, и тем не омрачил бы её незапятнанной славы. Не смотря на то, он был уверен, что автор воздаст должную хвалу редкому постоянству и безграничной преданности своего героя избранной им даме, отвергшого из-за нее столько царственных женщин, чтобы не омрачить ни одною тенью верности клятв, данных им Дульцинее.

Приход Караско и Санчо оторвал Дон-Кихота от этих мечтаний, и рыцарь, как бы внезапно пробужденный от глубокого сна, встретил своего гостя и принял его с нелицеприятным радушием.

Не смотря на свое имя, Самсон Караско был человек лет двадцати пяти: бледный, низкий, худой, умный и большой насмешник. Круглое лицо, большой рот и вздернутый нос сразу показывали в нем человека, не считавшого особенным грехом посмеяться на чужой счет. Войдя в Дон-Кихоту, он кинулся пред ним на колена, прося у него позволения облобызать его руки. "Синьор", сказал он ему: "клянусь этим платьем святого Петра - хотя я и не вознесся еще над четырьмя первыми учеными степенями - вы славнейший из всех прошедших, настоящих и будущих рыцарей; и да благословится имя Сид-Гамед Бененгели, приявшого на себя труд написать ваши несравненные подвиги; да благословится десять раз имя того, это перевел эту историю с арабского языка на кастильский и тем доставил нам возможность насладиться чтением одной из самых увлекательных книг".

Приподняв Караско, Дон-Кихот спросил его: "скажите, неужели, в самом деле история моих дел уже написана и притом мавританским историком"?

- Да, отвечал Караско, не только написано, но и отпечатана уже более чем в двенадцати тысячах экземплярах в Лиссабоне, Валенсии, Барселоне, говорят будто ее печатают даже в Анвере, и я нисколько не сомневаюсь, что некогда ее станут всюду печатать и переведут на все языки.

- Ничто не может более обрадовать каждого благородного человека, сказал Дон-Кихот, как видеть еще при жизни напечатанною историю своих дел, видеть себя при жизни окруженным общим уважением и ореолов незапятнанной славы.

- О, что до славы, ответил бакалавр, то, в этом отношении, вы недосягаемо вознеслись над всеми странствующими рыцарями в мире, потому что мавританский историк на своем, а христианский за своем языке старались обрисовать характер ваш в самом ослепительном блеске, выказав с самой возвышенной стороны вашу неустрашимость в опасностях, твердость в превратностях жизни, терпение в перенесении ран, и наконец платоническую любовь вашу к донне Дульцинее Тобозежой.

- А! воскликнул Санчо. Я, правду сказать, не слыхал до сих пор, чтобы госпожа Дульцинея называлась донной; она просто Дульцинея, без всяких донн; и вот вам первая ошибка в вашей истории.

- Это дело не важное, возразил бакалавр.

- Конечно, не важное, подтвердил Дон-Кихот. Но скажите, пожалуйста, продолжал он, обращаясь к бакалавру, какие из моих подвигов в особенности прославлены?

- В этом отношении мнения расходятся, отвечал Караско. Одни превозносят битву вашу с ветряными мельницами, другим более понравилось приключение с сукновальнями; третьи - в восторге от вашей встречи с двумя великими армиями, оказавшимися стадами баранов, четвертым понравилось, в особенности, приключение с мертвецом, везомым в Сеговию. Многие, наконец, восхищены приключением с освобожденными вами каторжниками, но самое большее число читателей говорит, что битва с Бисвайцем затмевает все остальные ваши подвиги.

- Описана ли в этой истории, спросил Санчо, встреча наша с ангуезскими погонщиками, когда чорт дернул Россинанта искать полдень в четырнадцатом часу.

- В ней описано решительно все, и при том с малейшими подробностями, отвечал бакалавр. Автор не забыл ничего, даже кувырканий Санчо на одеяле.

- Не на одеяле, а в воздухе - пробормотал Санчо.

- Что делать? заметил Дон-Кихот; нет истории, в которой бы не было своего высокого и низкого; это особенно применимо к историям странствующих рыцарей, их не всегда приходится наполнять одними счастливыми событиями.

- Правда ваша, такая правда, ответил Караско, что многие находят даже лучшим, еслиб автор умолчал о некоторых палочных ударах, так щедро сыпавшихся на рыцаря Дон-Кихота во многих встречах.

- Они, однако, нисколько не вымышлены, заметил Санчо.

- Тем не менее о них, действительно, лучше было бы умолчать. сказал Дон-Кихот. К чему говорить о том, что нисколько не может возвысить достоинства и интереса рассказа, и что унижает при том избранного автором героя. Неужели, в самом деле, Эней был так набожен, как говорит Виргилий, а Улисс так мудр, как повествует Гомер?

- Но, позвольте вам заметить, что между поэтом и историком существует некоторая разница, сказал бакалавр. Поэт рисует события не так, как оне были, а как должны бы быть; историк же - раб события, он не смеет ничего вычеркнуть в нем и ничего добавить к нему.

- Чорт возьми! воскликнул Санчо, да если этот мавр не врет, то говоря о палочных ударах, выпавших на долю моего господина, он, вероятно, не молчит и о тех, которые выпали на мою - потому что палка никогда не касалась плечь моего господина иначе, как касаясь в то же время меня в полном моем составе. Это, впрочем, нисколько не удивительно; при страдании головы, страдают все члены, говорит господин Дон-Кихот.

- Как ты злопамятен, Санчо, сказал Дон-Кихот; ты никогда не забываешь того, что хочешь помнить.

- Да могу ли я позабыть эти удары, когда следы их еще свежи на моих боках, - ответил Санчо.

- Молчи и не перебивай господина бакалавра, пусть он передаст все, что говорится обо мне в моей истории.

- Роль, а не ролю, перебил Караско.

- Вот нашелся новый поправчик, воскликнул Санчо. Да если мы этак будем продолжать, так верно ничего не узнаем при жизни.

- Да отступится от меня Бог, отвечал бакалавр, если Санчо не второе лицо в истории Дон-Кихота, и даже существуют люди, предпочитающие оруженосца рыцарю. Говорят только, что Санчо очень легковерно принял за чистую монету остров, обещанный ему его господином.

- За горою есть еще солнце, сказал Дон-Кихот, и Санчо с летами станет опытнее и способнее управлять островом.

- Уж если я не способен управлять островом теперь, воскликнул Санчо, то не сделаюсь способнее и в Мафусаиловы лета. Беда не в моих способностях, а в том, что мы не знаем, где найти этот остров.

- Санчо! предайся во всем воле Бога, без которой не падает с дерева ни единый лист, отвечал Дон-Кихот; и тогда, быть может, все пойдет к лучшему.

- Ваша правда, проговорил Караско; и если будет на то воля Бога, то Санчо получит скорее сто островов, чем один.

- Видел я, сказал Санчо, губернаторов, которые не стоят моего мизинца и, однако, они пользуются полным почетом и едят с серебряных блюд.

- Это губернаторы не островов, а чего-нибудь более сподручного им, заметил Караско, потому что губернатору острова нужно быть, по крайней мере, человеком грамотным.

взвешивая свои слова, когда писал обо мне; иначе, клянусь Богом, я закричал бы так, что меня услышали бы глухие.

- А я клянусь, отвечал Караско, что о вас закричали бы тогда как о чуде.

- Дело не в чуде, сказал Санчо, а пусть каждый обращает внимание на то, что говорит о ком бы то ни было, и не пишет всего, что взбредет ему на ум.

- С недостаткам этой истории, продолжал бакалавр, относят еще приклеенную к ней автором повесть Безразсудно-любопытный,

- Готов биться об заклад, воскликнул Санчо, что эта собака автор совал в свою книгу, как в чемодан, все, что попадалось ему под руку.

- Если это правда, заметил Дон-Кихот, то историк мой оказывается не мудрым волшебником, а невежественным болтуном, писавшим наобум, подобно живописцу Орбанея, который на вопрос, что намерен он рисовать, отвечал: что случится; и однажды нарисовал петуха, под которым нужно было подписать: "это петух". Боюсь, как бы не вышло чего-нибудь подобного и с моей историей; как бы не понадобились и к ней подобные комментарии.

- О, в этом отношении будьте. покойны, сказал Караско: она написана чрезвычайно ясно; нет человека, который не в состоянии был бы понимать ее. Ее перелистывают дети, хвалят старики, а молодежь просто пожирает ее. Словом, все ее читают и перечитывают; и теперь чуть кто-нибудь завидит тощую клячу, как уже кричит: вот Россинант! Но самый больший восторг книга эта возбудила в пажах. Трудно найти переднюю вельможи, в которой бы не нашлось экземпляра Дон-Кихота; и не успеет один паж прочесть ее, как уж другой, с нетерпением, выхватывает у него книгу; и все они, кажется, желали бы в одно время иметь ее в своих руках. Ко всему этому нужно сказать, что книга эта представляет самое приятное и невинное развлечение, из всех существовавших доселе. В ней нельзя найти ни одного слова, которое бы пробуждало в душе читающого преступную мысль, нет толкования, которое бы не было строго православным.

- Человека, написавшого иначе, следовало бы сжечь живым на костре, как делателя фальшивой монеты, сказал Дон-Кихот. Не понимаю только, что побудило автора вклеивать в мою историю эпизодическия события, не имеющия ни малейшого отношения ко мне. Это тем удивительнее, что мои похождения, без всяких прибавлений, могли, кажется, доставить ему богатый и разнообразный материал. Да, одними только моими мыслями, страданиями и слезами, моими безгреховными помыслами и геройскими предприятиями, можно наполнить столько книг, сколько написал Тозтадо. Из всего этого я заключаю, господин бакалавр, что человеку пишущему необходимо обладать большим запасом зрелой мысли и опытности. Только великим умам дана способность остроумно шутить и говорить колко и хорошо. Вы знаете, в комедии труднее всего обрисовать роль глупца, потому что нужно быть очень неглупым человеком, чтобы съуметь во время прикинуться дураком. Умалчиваю об истории - святом труде - в котором должна царствовать одна истина, что не мешает некоторым господам изготовлять и продавать историческия книги, как блины, целыми дюжинами.

- Без сомнения, заметил Дон-Кихот; но сколько сочинений превозносятся до небес, пока остаются в портфелях авторов и обращаются в ничто, при появлении своем на свет.

- Не мудрено, отвечал Караско; печатное сочинение разбирается на свободе, когда представляется возможность подметить в нем малейшую ошибку; и чем известнее писатель, тем тщательнее подмечают, обыкновенно, все его недостатки. Наши великие поэты, наши славные историки всегда находили толпу завистников, которые сами не создав ничего, с каким то злым удовольствием строго критикуют всякое чужое творение.

- Тут нет ничего удивительного, сказал Дон-Кихот; сколько вы встретите богословов, удивительно критикующих чужия проповеди, и которые между тем сами говорили бы несравненно худшия.

- Согласен, отвечал бакалавр, но, во всяком случае, этим строгим ценсорам не мешало бы быть несколько снисходительнее, не мешало бы помнить: что если сам добряк Гомер дремлет под час, то все же он долгое время должен был бодрствовать, чтобы создать свое вековечное творение. Нет возможности обойтись без промахов в труде, требующем много времени и усилий. К тому же, Бог весть, не увеличивают ли еще поэтического очарования, производимого известным сочинением, эти легкия пятна, - считаемые критиками за ошибки; подобно тому, как родимые пятна на некоторых лицах, вместо того, чтобы безобразить их, придают им, напротив, особенную прелесть. Во всяком случае, человек, пускающий в свет книгу своего сочинения, подвергает себя, я думаю, большому испытанию, потому что нет сочинения, которое нравилось бы всем без исключения.

- Напротив, отвечал бакалавр, как безгранично число безумцев, так безгранично число её поклонников. Автора её упрекают только в недостатке памяти, потому что он забыл упомянуть о воре, укравшем осла у Санчо. В самом деле, нам говорят, что осел украден, а между тем чрез несколько страниц мы опять встречаем Санчо, благополучно разъезжающим на этом же самом осле, не зная, как и где нашел он его. Автор молчит также о том, куда девал Санчо сто монет, найденных им в известном чемодане; о них нет потом и помину, а между тем все интересуются знать, что с ними сталось.

- Господин бакалавр! отвечал Санчо, я не могу ответить на ваши вопросы теперь, потому что у меня разстроен желудок, и я спешу вылечить его двумя стаканами чего-нибудь крепительного. Хозяйка моя ждет меня, но как только я покончу с желудком, я сейчас же приду ответить вам на счет осла, денег, словом на счет всего, что вам будет угодно спросить меня. При последнем слове Санчо скрылся, не ожидая ответа бакалавра.

Дон-Кихот оставил Караско обедать у себя, вследствие чего в обеду рыцаря приготовили лишнюю пару голубей.

За обедом гость и хозяин только и говорили о рыцарях; после обеда они немного отдохнули, и когда вернулся Санчо стали продолжать прерванный разговор.