Дон-Кихот Ламанчский.
Часть вторая.
Глава VIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дон-Кихот Ламанчский. Часть вторая. Глава VIII. (старая орфография)

Глава VIII.

Да будет благословенно имя всемощного Аллаха, восклицает Сид Гамед-Бененгели в начале восьмой главы своего. повествования. Да будет благословенно имя Аллаха, трижды восклицает он; после чего начинает настоящую главу прославлением имени Господа потому, что читатель видит Санчо и Дон-Кихота на дороге к новым приключениям, готовясь быть вскоре свидетелем новых подвигов славного рыцаря и новых речей его оруженосца. Историк просит читателей забыть прежния похождения знаменитого гидальго, чтобы тем внимательнее следить за теми, которые готовится он совершить теперь, начиная их по дороге в Тобозо, подобно тому как прежние начал он за тонтиельской долине. И, говоря безпристрастно, то о чем просит историк - ничто, в сравнении с тем, что он обещает.

Едва удалился Караско и наши искатели приключений увидели себя наедине, как Россинант начал ржать, а осел реветь; рыцарь и оруженосец сочли это хорошим предзнаменованием. Рев осла был, однако, сильнее и продолжительнее ржания коня, из чего Санчо заключил, что ему предстоит большая удача, чем его господину; основывая это предположение на какой то неведомой нам, но как нужно думать, ведомой ему астрологии. История передает, что если ему случалось, вышедши из дому оступиться или упасть, он всегда сожалел о своем выходе, говоря, что из падения и неловкого шагу нельзя извлечь других выгод, кроме возможности сломать себе шею, или разорвать платье; и как ни был он прост, но в этом отношении, нельзя не согласиться, суждения его не слишком удалялись от истины.

- Друг мой! говорил между тем Дон-Кихот; чем дольше мы едем, тем мрачнее становится ночь, и скоро, я думаю, она станет так темна, что мы не раньше зари увидим Тобозо, куда я решился заехать, прежде чем вдаться в какое-либо приключение, чтобы испросить благословение несравненной Дульцинеи. Хранимый им, я надеюсь, и не только надеюсь, но твердо уверен в том, что восторжествую над величайшей опасностию в мире, ибо ничто не укрепляет так сильно мужество рыцарей, как благосклонность, оказываемая им их дамами.

плетня скотного двора, за которым я видел ее в то время, как доставил ей письмо с известием о сумазбродствах ваших в ущелиях Сиерры Моренны.

- Плетем скотного двора? воскликнул Дон-Кихот; Санчо! неужели ты, в самом деле, вообразил себе, что ты видел за плетнем эту звезду, блеск и красоту которой никто не в силах достойно восхвалить. Ты ошибаешься, мой друг; ты не мог видеть ее иначе, как на галерее, или на балконе какого-нибудь величественного дворца.

- Очень может быть, но только мне эти галереи показались плетнем скотного двора.

- Во всяком случае едем; мне нужно только увидеть ее, и все равно откуда бы не упал на меня лучь её красоты - из-за плетня ли скотного двора, с балкона или из-за решетки сада - он всюду укрепит мою душу и озарит мой разсудок так, что никто с той минуты не сравнится со мною мужеством и умом.

- Клянусь вам, отвечал Санчо, что когда предо мной предстало солнце вашей Дульцинеи, оно не могло озарить своими лучами ничьих глаз. Впрочем, быть может, это произошло оттого, что провеевая в то время, как я вам докладывал, рожь, она затмевалась, как тучею, густым столбом пыли, образовывавшемся при этой работе.

тех четырех нимф, которые из глубины хрустальных вод своих часто выплывали на верх и на зеленых лугах садились работать над дорогими материями, сотканными из шелку, золота и жемчугу? Над подобною работою, Санчо, ты должен был застать и Дульцинею, если только какой-нибудь враг мой волшебник, из-зависти во мне, не ввел тебя в заблуждение, переменив её вид. И кстати сказать, я очень безпокоюсь о том, не написна ли эта отпечатанная уже история моих дел - одним из этих неверных и не переполнена ли она вследствие того ложью, перемешанной с небольшой частицею правды. О зависть! воскликнул он. О, источник всех земных бед! О червь, неустанно гложущий всякую доблесть. Все другие пороки ведут нас в какому-нибудь наслаждению, но зависть влечет за собою только месть, раздор и злодеяния.

- Вот, вот именно, что я думаю, прервал Санчо; и меня, готов биться об заклад, должно быть так отделали в этой книге, что моя добрая слава пошатывается в ней, как сломанная повозка. И однако, клянусь душой Пансо, я во всю мою жизнь не сказал дурного слова ни про одного волшебника; к тому же я так беден, что не мог, кажется, возбудить зависти в себе ни в ком. Все, в чем можно упрекнуть меня, - это разве в неумении держать на привязи свой язык, и если разсудить, что я не так зол как прост, что я свято верую во все, во что велит веровать ваша святая римско-католическая церковь, что я заклятый враг жидов, то этого кажется довольно для того, чтобы историки ваши щадили меня в своих писаниях. А впрочем, пусть они пишут что угодно: бедняком был я, бедняком остался; ничего не выиграл, ничего не проиграл, и об этой книге, переходящей из рук в руки, в которую я попал, я, правду сказать, столько же забочусь, как о сгнившей фиге.

- Санчо! слова твои напомнили мне историю одного современного нам поэта. В сатире своей на придворных дам он не упомянул об одной, против которой не дерзнул открыто возстать. Разсерженная таким невниманием, дама эта побежала к поэту и просила пополнить пробел в его сатире, грозя ему в противном случае страшно отомстить. Сатирик поспешил исполнить её желание и отделал ее так, как не отделали бы ее языки тысячи дуэний. Дама осталась этим очень довольна, потому что приобрела известность, хотя и безславную. Нельзя не припомнить тут кстати и того пастуха, который с единственной целью обезсмертить свое имя, сжег причисленный к семи чудесам света знаменитый храм Дианы Эфееской, и что-ж? не смотря на все усилия скрыть его имя и тем помешать снедавшему его желанию обезсмертить себя, - мы знаем, что он звался Геростратом.

Нечто в этом же роде я сообщу тебе, рассказав происшествие с славным императором нашим, Карлом пятым. Однажды он пожелал осмотреть в Риме Пантеон Агриппы, этот некогда знаменитый храм всех богов, а ныне храм всех святых; здание наилучше сохранившееся из всех памятников языческого Рима, и красноречивее других свидетельствующее о величии и могуществе его строителей. Он устроен в виде купола, и хотя свет падает в него только чрез полукруглое отверстие на самой вершине его, тем не менее он освещается так ярко, что можно думать, будто свет входит в него безпрепятственно со всех сторон. В это-то отверстие августейший посетитель обозревал пантеон, вместе с одним молодым римлянином, обратившим внимание императора на все замечательные частности этого чудного здания. Когда император удалялся уже с своего места, проводчик неожиданно сказал ему: "государь! я не могу скрыть от вашего величества странной мысли, тревожившей меня нее время, как вы стояли у этого отверстия. Мне все хотелось столкнуть вас вниз и вашею смертью обезсмертить себя". "Не могу не поблагодарить вас за неисполнение вашего желания", ответил император, "и чтобы впредь не вводить вас во искушение, запрещаю вам отныне на всегда быть там, где буду я". С последним словом император очень любезно простился с своим проводником. Все это показывает, Санчо, как сильно в человеке желание заставить говорить о себе. Как ты думаешь, из-за чего Гораций Коклекс, обремененный оружием, кинулся с высокого моста в Тибр? Что побудило Муция Сцеволу сжигать руку свою на раскаленном железе? Что воодушевило Курция низвергнуться в огненную бездну, внезапно развергшуюся пред ним среди вечного города? почему Цезарь перешел чрез Рубикон, после стольких зловещих предзнаменований? И, наконец, в наши дни, что устремило Кортеца с горстью храбрецов на завоевание нового света? что побудило их отодвинуть от берега свои корабли и отнять у себя средства к отступлению? Всеми ими двигала жажда известности, жажда той частицы земного безсмертия, которой заслуживают их величественные дела. Но мы, христиане - католики и странствующие рыцари, мы должны скорее трудиться для славы вечной, уготованной вам в обители небесной, нежели для той преходящей известности, которая умрет вместе с этим миром. Подчиним же, Санчо, наши деяния слову той религии, в лоне которой мы имеем счастие пребывать; и убивая великанов, смирим нашу гордость, зависть победим великодушием, гнев спокойствием и хладнокровием, жадность воздержанием, сон - легкой пищей и настойчивым бодрствованием, наконец страсти верностью, которой мы обязаны избранным нами дамам. Восторжествуем над леностью, объезжая четыре части света, и отыскивая случаи, могущие соделать нас не только истинными христианами, но вместе и славными рыцарями. Вот, Санчо, ступени, по которым можно и должно достигать неумирающей славы.

- Все это я понимаю очень хорошо, отвечал Санчо, но сделайте одолжение, разъясните мне одно тревожащее меня сомнение.

- Скажите мне, где теперь эти Июли, и Августы и другие названные вами рыцари? спросил Санчо.

- Язычники, без сомнения, в аду, а христиане, если они вели на земле праведную жизнь, находятся в раю или в чистилище.

- Ладно, но скажите еще, продолжал Санчо, над прахом этих важных лиц теплятся ли никогда непогасаемые серебряные лампады? гроба, в которых схоронены тела их, украшены ли парчами и восковыми изображениями костылей, голов, ног и рук? и если не этим, то скажите, чем они украшены?

- Тела язычников, отвечал Дон-Кихот, почиют большею частию в величественных храмах; так, прах Юлия Цезаря хранится в Риме под гигантской каменной пирамидой, ныне называемой башнею Святого Петра. Гроб, обширный, как деревня, называвшийся некогда а ныне - замком Святого Ангела, скрывает в себе останки императора Адриана. Царица Артемизия схоронила своего супруга в гробнице таких размеров и такой утонченной отделки, что ее сопричли к семи чудесам света; но ни одна из этих величественных гробниц, ни много других им подобных никогда не были украшаемы парчами, или чем-нибудь другим, приличным только гробницам святых.

- Теперь, скажите мне, господин мой, что предпочли бы вы: убить великана или воскресить мертвого?

- Конечно - воскресить мертвого.

- Я тоже, воскликнул Санчо. Вы, значит, согласны с тем, что слава мужей, воскрешавших мертвых, возвращавших зрение слепым, ноги хромым, и у мощей которых стоит безсменно коленопреклоненная толпа, слава их, говорю, в этом и загробном мире выше славы всех императоров язычников и всех когда либо существовавших на свете рыцарей.

- Значит, если только у мощей святых угодников теплятся никогда непогасаемые лампады; если только над их гробницами висят восковые изображения рук и ног, если только их телеса короли и епископы носят на своих плечах, если они одни украшают храмы и алтари...

- Кончай, сказал Дон-Кихот; мне интересно знать, что ты хочешь этим сказать.

- А то, что не лучше ли нам попытаться стать святыми, и этим путем достичь той известности, которой мы ищем. Вот, например, не дальше как третьяго дня, у нас сопричислили к лику святых двух монахов, и что-ж? трудно представить себе какая толпа собралась вокруг них лобызать цепи, окружавшия тела усопших праведников. Цепи эти почитаются, как кажется, гораздо больше прославленного меча Роланда, хранящагося в оружейных залах нашего короля, которого да сохранит Господь на многия лета. Лучше, значит, быть простым монахом какого бы то ни было ордена, чем знаменитейшим рыцарем в мире. Двенадцать исправительных ударов, данных во время, угоднее Богу двух тысяч ударов копьями, нанесенных великанам, вампирам и другим чудовищам.

- Согласен, отвечал Дон-Кихот, но нельзя же всем быть монахами; Господь многоразличными путями вводить избранных в свое царство. Друг мой! рыцарство есть тоже установление религиозное, и в раю есть святые рыцари.

- Но очень немногие из них заслуживают название странствующих рыцарей, заметил Дон-Кихот.

В подобных разговорах наши искатели приключений провели целые сутки, не наткнувшись ни на какое приключение, что очень огорчало Дон-Кихота. На следующий день они увидели, наконец, большую деревню Тобозо, к невыразимой радости рыцаря и горю его оруженосца, не знавшого, где живет Дульцинея, которой он никогда в жизни не видал. Оба они приближались к деревне взволнованные: один - желанием увидеть, а другой - не видеть Дульцинеи и мыслью, что станет он делать, если Дон-Кихоту вздумается послать его к своей даме. Рыцарь решился, однако, въехать в деревню не иначе, как ночью, и в ожидании ее укрылся с своим оруженосцем в небольшой, дубовой роще, откуда, в начале ночи, они выехали в Тобозо, где ожидало их то, что разскажется в следующей главе.