Дон-Кихот Ламанчский.
Часть вторая.
Глава XXVII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дон-Кихот Ламанчский. Часть вторая. Глава XXVII. (старая орфография)

Глава XXVII.

Сид Гамед Бененгели, летописец знаменитых событий, описываемых в этой книге, начинает настоящую главу следующими словами: клянусь, как христианин католик. По поводу этого выражения переводчик замечает, что если историк - мавр (он был действительно мавр) говорит: "клянусь, как католик", то ясное дело, он обещает этими словами быть правдивым, как побожившийся католик, рассказывая о Дон-Кихоте и о том, это был Петр и его ворожея обезьяна, изумлявшая своим даром весь окрестный край. историк говорит, что тот, это прочел первую часть его труда, вероятно, не забыл Гинеса Пассамонта, освобожденного Дон-Кихотом из цепей вместе с другими каторжниками в Сиерра-Морене, - благодеяние, за которое ему так дурно отплатили эти неблагодарные, погрязшие во грехах люди. Этот самый Гинес Пассамонт, называемый Дон-Кихотом Гинезилл Дарапильский украл, как известно, у Санчо осла, событие, подавшее повод упрекать историка в недостатке памяти, потому что в типографии забыли напечатать как и когда Санчо нашел своего осла. Повторим же еще раз как было дело: Гинес украл у спавшого Санчо осла, воспользовавшись уловкой, употребленной Брунелем при осаде Альбраки для того, чтобы вытащить коня из под Сакристана. Как и когда Санчо нашел своего осла, это уже рассказано. Гинес же, убегая от правосудия, преследовавшого его за многия, часто весьма искусные плутни, описанные им самим в довольно большой книге, решился проскользнуть в королевство аррагонское, и завязав себе левый глаз, обзавелся театром марионеток, которыми он двигал так же ловко, как играл стаканами. Купив себе еще обезьяну у христиан, освобожденных из неволи в Варварийских землях, он выучил ее вскакивать в нему, по данному знаку, на плечо, и как будто шептать ему что-то на ухо. Обзаведшись театром и обезьяной, он прежде чем приезжал в какую нибудь деревню, собирал по соседству от разных знающих лиц сведения о том: что делается вокруг? как кто живет? не случилось ли по близости чего-нибудь особенного, и если случилось, то, что именно? Разузнав и запомнив хорошо все это, он приезжал в соседнее село, показывал там свой театр, разыгрывал разные довольно избитые, но интересные истории, и по окончании представления показывал свою ученую обезьяну, отгадывавшую, по словам его, настоящее и прошедшее, но не будущее. За ответ брал он, обыкновенно, два реала; иногда дешевле, смотря по обстоятельствам. И так как он являлся в домах, тайны которых были ему несколько известны, то хотя бы даже у него ничего не спрашивали, чтобы ничего не платить, он подавал однако своей обезьяне известный знак и потом уверял, что та открыла ему какое-нибудь происшествие, действительно случившееся в доме. Благодаря подобным уловкам он пользовался огромным доверием толпы, которая просто бегала за ним; и так как никто не допытывался каким образом узнает все его обезьяна, поэтому он втихомолку смеялся себе над верившими ему простяками, набивая деньгами их свой карман. Когда он приехал в последний раз в корчму, он в ту же минуту узнал Дон-Кихота и Санчо, и ему не трудно было повергнуть в изумление рыцаря, его оруженосца и всю окружавшую их публику. Дорого, однако, обошлось бы ему на этот раз его ремесло, еслиб Дон-Кихот, поражая короля Марсилио и его кавалерию, опустил немного ниже свою руку. Вот все, что можно сказать о Петре и его обезьяне.

времени. Преследуя свое намерение, ехал он двое суток, не встретив ничего, достойного быть описанным. На третий день, въезжая на один холм, он услышал стук барабанов, звуки труб, шум аркебуз и ему показалось, что это проходит полк солдат. Желая увидеть их, он пришпорил Россинанта и въехал на вершину холма. Но тут вместо солдат, Дон-Кихот увидел внизу, на поляне, толпу, человек в двести, вооруженную всевозможным оружием: пиками, аллебардами, арбалетами, бердышами и несколькими щитами. Спустившись вниз, он подъехал так близко к толпе, что мог различить цвета, знамена её и прочесть девизы. Особенное внимание его обратило на себя белое атласное знамя, на котором, в миниатюре, нарисован был чрезвычайно натурально ревущий осел с высокой головой, открытым ртом и высунутым языком. вокруг него, большими буквами, написаны были эти два стиха:

Прочитав их, Дон-Кихот понял, что это собрались крестьяне из деревни с ревущими по ослиному алькадани. Санчо, сказал он, крестьянин, передавший нам событие с ослом, ошибся, назвав ревунов регидорами, из надписи видно, что это альхады.

- Да может быть они тогда были регидорами, а теперь стали алькадами, ответил Санчо; и разве не все равно: ревели ли алькады или регидоры, лишь бы кто-нибудь ревел, а алькад, или регидор, это все равно.

думая, рыцарь подъехал к крестьянам, к великому неудовольствию Санчо, не жаловавшого подобного рода встреч. Толпа разступилась и охотно впустила рыцаря, полагая, что это какой-нибудь воин с её стороны. Приподняв забрало, гордо и смело подъехал Дон-Кихот к знамени, на котором нарисовав был осел, и там его окружили начальники партии, оглядывая его с головы до ног, потому что он удивил их столько же, как и всех, кому случалось видеть его в первый раз. Заметив с каким немым вниманием все смотрят на него, Дон-Кихот решился воспользоваться минутой всеобщого молчания и, возвысив голос, громко сказал: "храбрые люди! прошу не перебивать меня, пока я не наскучу вам, или не скажу чего-нибудь неприятного для вас. Если же случится что-нибудь подобное, тогда, по первому знаку вашему, я положу печать на уста мои." Крестьяне в один голос просили его говорить, обещая охотно слушать. Получив это позволение, Дон-Кихот продолжал: "добрые люди! я странствующий рыцарь. Оружие - мое занятие, а мой долг - оказывать помощь всем нуждающимся в ней. Несколько дней тому назад, я услышал про случившуюся с вами неприятность и узнал причину, заставившую вас взяться за оружие. Я серьезно думал, не один раз, о вашем деле, и пришел в тому заключению, что вы сильно ошибаетесь, считая себя оскорбленными. Один человек, это бы он ни был, не может оскорбить целой общины, если только не обвинить ее в измене, потому что в последнем случае нельзя знать, кто именно изменил в её среде. В пример этого я вам укажу на Диего Ордонес Лару, вызвавшого на бой целый город Замору, так как он не знал что один Велидо Дольфос совершил преступление, убив изменнически своего короля. Он вызвал поэтому на бой весь город, все граждане которого должны были отвечать за преступление, совершенное в среде их; на всех их должна была обрушиться рука мщения. Диего, правда, немного увлекся в этом случае, потому что к чему ему было вызывать на бой мертвецов, воды, не рожденных еще младенцев и тому подобное; хотя, впрочем, ничто не в силах обуздать языка, когда гнев выступает, так сказать, из берегов. Если же один человек не может оскорбить государство, область, город или общину, то вам, ясное дело, не в чему выходить на бой, чтобы отмстить за оскорбление, которого не существует. Подумайте: не странно ли было бы видеть, еслиб Кавалеросы {Так называли жителей Вальядолида, в воспоминание Казеллы, погибшого за эшафоте.} корчемники, мыловары, коты {Так назывались жители Толедо, Гетафы и Мадрида.} убивали всякого называющого их этими именами, или всякого, кому ребятишки дали какое-нибудь прозвище. Что было бы, еслиб жители всех этих местечек жили в вечной войне между собою, занимаясь одними драками? да сохранит нас от этого Господь. В благоустроенном обществе граждане должны браться за оружие, жертвуя собой и своим достоянием только в четырех случаях. - Во-первых, для защиты католической религии; в-вторых, для защиты собственной жизни, что совершенно в порядке вещей; в третьих, для защиты чести ближняго и своего имущества; в четвертых, для защиты своего короля в законной войне. Наконец, в пятых, если хотите, или вернее, во вторых, для защиты отечества. К этим пяти главным можно присоединить несколько второстепенных причин, которые могут по всей справедливости, побудить нас взяться за оружие. Но обнажать его за пустяки, за шалости и шутки, которые могут скорее разсмешить, чем оскорбить, право, друзья мои, это в высшей степени безумно. К тому же мстить несправедливо, - а справедливо мстить нельзя, - значит попирать законы исповедуемой нами религии, повелевающей нам любить даже врагов и благословлять ненавидящих нас. Заповедь эту, как кажется, с первого взгляда, исполнить довольно трудно, но это только так кажется тем, которые принадлежат больше миру, чем Богу, и у которых плоть торжествует над духом. Истинный Богочеловек, Иисус Христос, в устах которого ложь не мыслима, поведал нам, как учитель и законодатель наш, что иго его блого и бремя легко. А мог ли он заповедать нам исполнять невозможное? И так, добрые люди, законы Божеские и человеческие приглашают вас успокоиться и положить оружие.

- Чорт меня возьми, пробормотал под нос себе Санчо, если господин мой не богослов, то похож на него как яйцо за яйцо.

Дон-Кихот остановился за минуту - перевести дыхание, и видя, что все продолжают внимательно молчать, хотел было продолжать свою речь, но к несчастию, оруженосцу его тоже пришла в эту минуту охота блеснуть своим умом. Видя, что рыцарь остановился, он решился говорить дальше: "господин мой, Дон-Кихот Ламанчский," начал он, "называвшийся некогда а теперь называющийся можете сделать, как последовать его совету; я готов отвечать, если окажется, что вас обманули. Да и в самом деле, не страшная ли это глупость сердиться за то, что пришлось услышать чей-то рев. Клянусь Богом, бывши мальчишкой, я ревел всякий раз, как мне приходила охота, и никому до этого дела не было. И ревел, я вам скажу, не как-нибудь, а так, что как зареву бывало, так все ослы вокруг разом отзовутся на мой рев, и, не смотря на то, я все-таки оставался сыном честных родителей. Мне, я вам скажу, завидовали даже четыре самых важных человека в селе, да плевать я на это хотел. И что я не лгу, так вот послушайте, как я реву: вы знаете, кто научился реветь, или плавать, тот никогда не забывает этого." С последним словом Санчо сжал нос и заревел так сильно, что огласил своими звуками окрестные холмы и долины. На беду его, один из крестьян, услышав рев его, вообразил, что он заревел в насмешку над толпой, и подняв огромную дубину, хватил ею так сильно вдоль всей спины Санчо, что несчастный оруженосец без чувств повалился на землю. Дон-Кихот, в ту же минуту, устремился с копьем своим на дерзкого крестьянина, но на помощь последнему явилось столько народу, что Дон-Кихоту не было ни какой возможности отмстить обиду, нанесенную его оруженосцу. Напротив, чувствуя, что его самого осыпают градом каменьев, видя безчисленное множество направленных на него аркебуз и арбалетов, рыцарь повернул Россинанта и во всю прыть умчался от врагов своих, моля из глубины души Бога спасти его от этой опасности. Он то и дело втягивал в себя струю свежого воздуха, чтобы убедиться, не задыхается ли он, находясь в постоянном страхе, как бы пущенная сзади пуля не вошла в плечо его и не вышла через грудь; но вооруженная толпа удовольствовалась бегством его, не послав во след ему ни одного выстрела. Удалившись на значительное разстояние, Дон-Кихот оглянулся назад, и видя, что его догоняет никем не преследуемый Санчо, решился обождать его. Крестьяне же, не расходясь, оставались на месте до самой ночи, и так как враги их не приняли битвы, поэтому они с радостью и торжеством возвратились назад; и еслиб знали эти добрые люди обычаи существовавшие в древней Греции, они, вероятно, воздвигли бы на месте ожидания триумфальную колонну.