Дон-Кихот Ламанчский.
Часть вторая.
Глава XXXV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дон-Кихот Ламанчский. Часть вторая. Глава XXXV. (старая орфография)

Глава XXXV.

В эту минуту в охотникам подъехала, в такт, под звуки музыки, триумфальная колесница, запряженная шестью вороными мулами, покрытыми белыми попонами. На каждом муле сидел верхом кающийся, одетый весь в белом, с восковым факелом в руках. Колесница эта была в два или три раза больше предъидущих. По обе стороны её шли двенадцать других кающихся, белых, как снег, тоже с факелами. Зрелище это могло изумить и ужаснуть в одно время. На троне, возвышавшемся среди колесницы, возседала нимфа, покрытая множеством вуалей из серебристого газа, на котором сияло море золотых соломинок, составлявших, если не богатый, то пышный наряд. Лицо её было закрыто шелковым, прозрачным вуалем, и из под него сквозило очаровательное молодое лицо. При свете многочисленных факелов можно было определить возраст этой нимфы и превосходно разглядеть её очаровательные черты; ей было, как казалось, не более двадцати и не менее семнадцати лет. Возле нея сидела какая-то особа в бархатном платье с длинным шлейфом, закрытая черным покрывалом.

Колесница остановилась против герцога и Дон-Кихота. Умолкли трубы и с ними арфы и лютни, помещавшияся на самой колеснице; таинственная особа в длинном платье, приподнялась с своего места, распахнула платье и, сбросив покрывало, показала высохший и ужасный лик смерти. При виде её Дон-Кихот побледнел, Санчо затрясся всем телом, герцог и герцогиня приняли испуганный вид.

"Я - Мерлин", заговорила эта живая смерть, каким-то сонным, пробуждающимся голосом, - "тот самый Мерлин, отцом которого, по сказанию истории, был чорт (ложь, признанная за правду течением времени). Я царь магии, властитель и архив науки Зороастровой, соперник веков и времен, силящихся поглотить в своих волнах подвиги странствующих рыцарей, к которым я питал и не перестану питать самое высокое уважение. Хотя волшебники и чернокнижники вообще суровы и необщительны, но я мягок, нежен, полн любви и желаний сделать всякому добро.

она обратилась в грубую крестьянку, и преисполнившись состраданием, замкнув свой дух в этот пустой, ужасный скелет, перелистовав сто тысяч книг моей сатанинской науки, прихожу теперь, о мужественный рыцарь, открыть тебе лекарство от ужасной болезни, от твоего тяжелого страдания.

О ты, слава и гордость мужей, заковывавших себя в кольчугу; свет, сияние, путеводная звезда всех, обрекающих себя на тяжелую и кровавую службу воина, забывая негу пухового ложа и сладостного сна!

К тебе обращаюсь я, рыцарь, которого никогда никто достойно не восхвалит, и скажу тебе, сияние Ламанча, светило Испании, безстрашный и мудрый Дон-Кихот, что разочаровать Дульцинею Тобозскую может только оруженосец твой Санчо, давши себе по голому телу три тысячи триста таких плетей, которые оставили-бы на его теле рубцы и следы; только этим средством можно смягчить очарователей Дульцинеи, и только затем, чтоб это сказать тебе пришел я сюда".

- Таковского нашли, воскликнул Санчо: я не то - три тысячи триста, а три плети дам себе разве тогда, когда пырну себя три раза ножем. К черту такого рода разочарования! И если господин Мерлин не нашел другого способа разочаровать госпожу Дульцинею Тобозскую, так может она и в гроб лечь очарованной.

- Но прежде ты можешь быть повешен иной, дон негодяй, воскликнул Дон-Кихот; я привяжу тебя голого к дереву и отсчитаю тебе не три тысячи триста, а шесть тысяч шестьсот плетей, от которых ты не вывернешься тремя тысячами тремя стами изворотами; и не отвечай мне на это ничего, или

- Нет, воскликнул Мерлин, Санчо должен по доброй воле, а не насильно, получить назначенное ему число плетей и при том тогда, когда ему будет угодно, сроку ему никакого не назначается. Если он, однако, хочет выкупиться за половину назначенной цены, в таком случае, он может велеть и чужой, хотя бы немного тяжеловатой руке, отсчитать ему эти удары.

- Ни собственной, ни чужой, ни тяжелой, ни легкой, никакой рукой не отсчитаются они мне, ответил Санчо; я - что ли родил эту госпожу Дульцинею Тобозскую, чтобы своим телом отвечать за грехи её прекрасных глаз? Это хорошо для моего господина, составляющого часть своей дамы, по крайней мере он на каждом шагу называет ее своею жизнью, душой и поддержкой; поэтому он может и должен отхлестать себя и сделать все, что следует для её разочарования, но чтобы я влепил себе несколько тысяч плетей из-за нее - чорта с два.

Услышав это, возседавшая возле Мерлина серебристая нимфа встала с места и, приподняв эфирный вуаль с своего более чем прекрасного лица, нагло обратясь к Санчо, сказала ему вовсе не женственным голосом: "о, злосчастный оруженосец! куриное сердце, чугунная душа, каменная грудь! еслиб тебе приказали, безстыдный негодяй, кинуться с высокой башни, торчмя головой; если-бы тебе велели проглотить дюжину ужей, две дюжины ящериц и три дюжины змей, или переколоть кинжалом жену и детей, тогда ты мог бы еще, пожалуй, корчить недовольные мины и дуть твои губки; но отказываться влепить себе три тысячи триста плетей, когда нет такого негодяя школьника ни в каком училище, которому не отсчитывали бы ежемесячно столько же, - это из рук вон; это удивляет и поражает сострадательные сердца всех слышащих и всех услышащих твой отказ. Взгляни, безчувственное одеревенелое животное своими лошаковыми глазами на зеницу моих, - сияющих, как светозарные звезды, и посмотри, как льются из них слеза за слезой, ручей за ручьем, оставляя влажные следы, полосы и борозды на прекрасных полях моих ланит. Сжалься, злобный урод, глядя, как увядает молодой мой век, не перешедший еще за другой десяток годов, потому что мне всего девятнадцать лет и нет еще сполна двадцати; умились, говорю, видя, как блекнет он под оболочкою грубой мужички. Если я не похожа на нее в эту минуту, то это только по особой милости мудрого Мерлина, возвратившого мне мою прежнюю прелесть, чтобы смягчить красотой моей тебя; ведь слезы красавицы делают тигров - овцами и скалы - мягкими, как вата. Влепи, влепи себе эти три тысячи триста плетей по твоему мясистому телу, лютый, неукротимый зверь! воодушеви это мужество, которое ты призываешь только для того, чтобы наполнить себе брюхо и рот. Возврати нежность моей коже, мягкость моему характеру, красоту моему образу. Если ты не хочешь смягчиться и послушаться голоса разсудка для меня, сделай это для бедного рыцаря, стоящого возле тебя; сделай это для господина твоего, чью душу я вижу теперь насквозь, сидящую у него поперег горла в пяти или шести дюймах от губ, ожидая твоего ответа - мягкого или сурового - чтобы выйти через рот или возвратиться назад в желудок рыцаря".

Услышав это, Дон-Кихот ощупал горло и сказал герцогу: "клянусь Богом, герцог, Дульцинея сказала правду: у меня, действительно, душа, как арбалетный орех, стала поперег горла.

- То, что а уже сказал, ответил Санчо; чорта с два, чтобы я лептьми, угощал себя.

- Плетьми, а не лептьми, перебил герцог.

- Ах, оставьте меня, пожалуста, ваша светлость, проговорил Санчо; право мне теперь не до того, чтобы замечать какую букву спереди, какую сзади ставить: эти проклятые плети, что я должен влепить себе, или мне должны влепить, до того разстроили меня, что право я не знаю, что я делаю и говорю. Хотелось бы мне только узнать от её милости, госпожи Дульцинеи Тобозской, где это она училась такой удивительной манере упрашивать человека о чем-нибудь. Её милость изволит просить меня влепить себе по голому телу несколько тысяч плетей и называет меня куриным сердцем, лютым зверем и разными другими приятными прозвищами, которых не вынес бы сам чорт. Да разве тело у меня из чугуна, что-ли? И разве мне есть особенное дело до того, будет ли госпожа Дульцинея очарована или разочарована? Чтобы меня умилостивить, она, кажись, не присылала мне никакой корзины с бельем, рубахами, платками, подштанниками (хотя я их и не ношу); и, вместо того, без всяких корзин, посылает мне руготню за руготней; разве она не знает нашей пословицы, что осел, нагруженный золотом, легко взбирается на гору, что подарки разбивают скалы, что молясь Богу, нужно бичевать себя, и что одно возьми стоит двух я дам. А господин мой, который должен бы обнять и приласкать меня, чтобы сделать мягким, как расчесанную вату, обещает вместо того привязать меня голого в дереву и отсчитать мне вдвое больше плетей, чем мне назначено. И разве все эти сострадательные сердца не должны были бы разсудить, что оне предлагают выпороть себя не оруженосцу, а губернатору, предлагают ему покушать, как говорится, меду на своих вишнях. Пусть эти господа выучатся прежде спрашивать и упрашивать и быть вежливыми, потому что неровен час и человек не всегда в хорошем расположении духа. Меня и без того всего коробит, когда я взгляну на дырья на своем зеленом камзоле, а тут меня упрашивают еще выпороть себя по доброй воле; да я также соглашусь на это, как на то, чтобы по доброй воле сделаться кациком.

- Но, друг мой, Санчо, сказал герцог, если ты не смягчишься, как свежая груша, простись тогда с островом; не могу же я послать своим островитянам такого жестокого, каменного губернатора, которого не трогают ни слезы несчастной красавицы, ни мольбы волшебника, ни могущество мудреца. Одно из двух, Санчо: или ты сам себя выпори, или тебя выпорят, или повторяю тебе: простись с губернаторством.

- Нет, нет, сказал Мерлин; здесь, на этом самом месте, в эту самую минуту, ты должен объявить свое решение. Или Дульцинея возвратится в Монтезиносскую пещеру, в образе грубой крестьянки, или в настоящем виде - её отвезут в елисейския поля, где она станет ожидать твоего искупительного бичевания.

- Мужайся, Санчо, заговорила герцогиня; отблагодари твоего господина, как следует за хлеб, который ты ел, служа у него; отблагодари достойно этого рыцаря, пред которым мы все должны благоговеть за его рыцарский характер и великие подвиги. Согласись, любезный мой оруженосец, на это бичеванье, и пусть остается чорт для чорта и страх для труса; ведь самая злая судьба разбивается о мужественное сердце, это, вероятно, известно тебе, не хуже чем мне.

Не отвечая за слова герцогини, Санчо сказал, обернувшися к Мерлину: "господин Мерлин! приходивший сюда чорт вестовщик приглашал моего господина, от имени рыцаря Монтезиноса ожидать его здесь; он говорил, что этот рыцарь хочет открыть моему господину средство разочаровать Дульцинею, почему же мы до сих пор не видели никаких Монтезиносов?

- Санчо, ответил Мерлин, этот чорт величайшая бестия и негодяй. Это я, а не рыцарь Монтезинос, и не от рыцаря Монтезиноса, а от самого себя, посылал его искать твоего господина; рыцарь же Монтезинос остался в своей пещере, ожидая времени, когда кончится его очарование. Если ему есть дело до вас, или вам до него, в таком случае я приведу его к вам куда и когда вам будет угодно. Но теперь, Санчо, соглашайся на предложенне тебе бичевание; поверь мне: оно послужит в пользу душе твоей и телу. Душе - потому, что даст ей возможность высказывать свое христианское милосердие; телу - потому, что, как мне известно, ты человек полнокровный, и тебе очень бы не мешало пустить себе немного крови.

сделаю это когда мне будет угодно, не назначая никакого срока, обещаю только расквитаться с этим долгом, как можно скорее. Пусть свет скорее насладятся красотою госпожи Дульцинеи Тобозской, потому что она, ей Богу, очень красива; я думал, она совсем не такая. Да кроме того, вот что: я могу бить себя не до крови, и если перепадут такие удары, которые только сгонят с меня мух, так они все-таки пойдут в счет. А чтобы я как-нибудь не ошибся в счете, так всезнающий господин Мерлин пусть сам потрудится считать и уведомить меня, если я не добью или перебью себя.

- Если ты перебьешь себя, так об этом не в чему будет уведомлять тебя, ответил Мерлин; как только ты отсчитаешь себе ровно столько ударов, сколько тебе назначено, несравненная Дульцинея Тобозская будет уже разочарована, и прийдет поблагодарить своего избавителя за его доброе дело. Поэтому, Санчо, не безпокойся о том, чтобы тебе не случилось как-нибудь перебить себя; Господь оборони меня обманывать кого-бы то ни было, даже волосок на голове.

- Ну, так и быть соглашаюсь на бичевание, воскликнул Санчо, только с назначенными мною условиями.

в лесу, между тем, заиграла опять музыка и раздались выстрелы. Прекрасная Дульцинея поклонилась на прощание герцогу и герцогине, низко присела перед Санчо, и колесница уехала в то время, когда на небе занималась уже румяная, смеющаяся заря. Приветствуя ее, пробуждавшиеся цветы распускали свои стебли, и, журча поверх белосерых каменьев, прозрачные ручьи катили в море, как должную дань, свои хрустальные воды. Улыбнувшаяся земля, заалевшее небо, прозрачный воздух, чистый свет, все возвещало пришествие дня; разcтилаясь уже по одеждам авроры, он обещал быть тихим и прекрасным. Довольные результатами охоты, герцог и герцогиня возвратились в замок, намереваясь продолжать свои мистификации с Дон-Кихотом, развлекавшия их более всякого другого удовольствия.