Дон-Кихот Ламанчский.
Часть вторая.
Глава XXXVIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дон-Кихот Ламанчский. Часть вторая. Глава XXXVIII. (старая орфография)

Глава XXXVIII.

Вслед за музыкантами в сад вошли двенадцать дуэний, выстроенных в два ряда и одетых в длинные, монашеския платья с белыми кисейными покрывалами, закрывавшими их до самых краев платья. Позади их, оруженосец Трафалдим Белая Борода вел за руку графиню Трафалды. Хвост или шлейф, или зовите как хотите продолжение её черного платья из тонкой нескрученной шерсти, был разделен на три части, поддерживаемые трень пажами, одетыми тоже в черное. Каждый паж с поддерживаемым им острым концом шлейфа представлял весьма правильную геометрическую фигуру; увидя этот треххвостный шлейф, не трудно было догадаться, почему графиня называлась Трифалды. Сид Гамед Бененгели говорит, что она действительно так называлась, хотя собственное имя графини было Волчина, данное ей потому, что в её графстве водилось много волков, и что если-бы так вместо волков водились лисицы, тогда она называлась бы Лисиной, принимая во внимание существовавший в её графстве обычай давать господам имена соответственно тому, чем изобиловали их мнения. Благодаря, однако, своему своеобразному, совершенно нового рода шлейфу, графиня оставила имя Волчины для имени Трифилды.

Тихо, как процессия, двигалась графиня и её двенадцать дуэний, закрытые не сквозными, а такими густыни вуалями, что сквозь них не было видно решительно ничего. При появлении этой процессии герцог, герцогиня, Дон-Кихот и все остальные лица, бывшия в саду, встали с своих мест. Приблизившись в герцогу, дуэньи остановились и разступились в обе стороны, чтобы дать пройти графине, не покидавшей руки Трифалдина. Герцог, герцогиня и Дон-Кихот сделали шагов двенадцать на встречу ей. Упавши на колена перед хозяевами замка, Долорида сказала не столько нежным и звонким, сколько сильным и жестким голосом:

- Ваши величия, не будьте так предупредительны и любезны к вашему всенижайшему слуге, то есть служанке; меня такое одолевает горе, что я не чувствую себя в силдах ответить на вашу любезность. Мое неслыханное, удивительное несчастие уносит мысли мои, сама я не знаю куда, должно быть очень далеко, потому что чем больше я ищу их, тем меньше нахожу.

С последним словом, и подав графине руку, он помог ей приподняться с колен и посадил ее возле герцогини, принявшей дуэнью Долориду, как нельзя лучше.

Дон-Кихот все время молчал, а Санчо умирал от желания увидеть в лицо графиню Трифалды, или какую-нибудь из двенадцати дуэний; сделать этого ему, однако, не удалось, пока сами дуэньи не приподняли добровольно своих вуалей. Никто между тем не трогался с места, и воцарившееся с саду молчание прервала, наконец, сама дуэнья Долорида. "Я уверена, пресветлейший герцог, предивнейшая герцогиня, предобрейшие служители", сказала она, "что прегорчайшая судьба моя встретит в премягчайших сердцах ваших столько же ласковый, сколько сострадательный и великодушный прием; горе мое в состоянии разжалобить мрамор, размягчить алмаз и расплавить сталь самых твердых сердец. Но прежде чем поразить ваши слухи, чтобы не сказать ваши уши, прошу вас, скажите мне, в вашем ли высоком обществе находится рыцарь славнейший, Дон-Кихот Ламанчейший и его Пансо оруженосейший".

- Пансо здесь, воскликнул Санчо, предупреждая всякий другой ответ, и дон господин Ламанчейший тоже здесь; и вы можете, дуэнниссима Долородиссима, говорить, что вам угодиссимо, и мы готовиссимы быть вашими слугамиссимы.

- Если ваша скорбь, скорбящая дама, сказал в эту минуту, встав с своего места, Дон-Кихот, может ожидать облегчения от силы и мужества какого-нибудь странствующого рыцаря, то как ни слабо мое мужество, как ни слаба моя сила, они тем не менее готовы всецело служить вам. Я Дон-Кихот Ламанчский, призванный пособлять страждущим и недуждущим. Поэтому, графиня, вы можете, не заискивая наперед ничьего расположения, прямо и без обиняков, рассказать, какого рода ваше несчастие. Будьте уверены, что вас слушают люди, съумеющие помочь, или по крайней мере сочувствовать вам.

Услышав это, Долорида готова была броситься и даже бросилась к ногам Дон-Кихота, и, силясь обнять их, воскликнула: "перед твоими ногами и стопами, как перед поддержкой и опорой странствующого рыцарства, склоняюсь я, непобедимый рыцарь, и хочу облобызать эти самые ноги, от ступней которых я " Обратясь затем к Санчо и взяв его за руку, Долорида сказала ему: "и ты вернейший из всех оруженосцев, служивших странствующим рыцарям в веках настоящих и прошлых, ты, чья доброта длиннее бороды спутника моего Трифалдина, славься тем, что служа великому Дон-Кихоту, ты служишь в извлечении всем безчисленным рыцарям, опоясывавшим себя когда бы то не было мечом. Заклинаю тебя твоею верностью, твоей добротой, будь моим заступником и ходатаем перед твоим господином, да поможет он, не медля ни минуты, этой всеумиленнейшей и пренесчастнейшей графине".

- Милая дама! отвечал Санчо; пусть моя доброта длиннее бороды вашего оруженосца, - это для меня не важно; важно то, что бы разлучаясь с жизнью, душа моя не оказалась бы без бороды, а до здешних бород, право, мне нет никакого дела. И я, без всяких упрашиваний и выпрашиваний ваших, попрошу моего господина, - я знаю он меня любит, особливо теперь, когда у него есть одно дело до меня, - помочь вашей милости, чем он может. Но разскажите ваши несчастия и предоставьте делу сдеаться самому; никто, в таком случае, поверьте, не останется в накладе.

Герцог и герцогиня, устроившие это приключение, умирали со смеху, слушая все эти речи и удивляясь искуству и ловкости графини Трифадлы.

Севши на свое место, графиня так начала свой рассказ: "в славном царстве Кандае, находящемся между великим Талробаном и южным морем, в двух милях от Комаринсуого мыса, царствовала королева дона-Магонция, вдова своего повелителя и мужа, короля Архипелага. От брака их произошла на свет инфанта Антономазия, наследница королевства; эта инфанта Антономазия воспитывалась и возрастала под моим опекунством и надзором; так как я была самая древняя и самая благородная дуэнья её матери. Переживая день за днем, воспитанница моя достигла, наконец, четырнадцатилетняго возраста и стала такой красавицей, что сама природа не могла создать ничего лучше. Но кроме того, что она была красавица, она в добавок вовсе не была дура; а напротив, так-же умна, как прекрасна, а была она, да есть и теперь, - если только неумолимые Парки и ревнивая судьба не пересекли нити её жизни, чего оне, конечно, не сделали: - небо не могло дозволить, чтобы земле причинен был такой страшный вред, чтобы кисть прекраснейшого винограда была сорвана зеленою с ветви; если-ж этого не случилось, так, повторяю, она остается и теперь прекраснейшей особой на земле. В эту прекраснейшую особу, которую не может достойно восхвалить мой неповоротливый, тяжелый язык, влюблялось безчисленное множество туземных и иностранных принцев. И между ними, один простой, при дворе находившийся, рыцарь, разсчитывая на свою молодость, красоту, живость своего ума и свои достоинства, дерзнул обратить взоры на эту чудесную красоту. Если вашему величию не скучно слушать меня, так я вам скажу, что этот рыцарь был поэт, знаменитый танцор и к тому еще не то что играл, а почти говорил на гитаре; наконец, он так мастерски делал птичьи клетки, что мог бы, в случае нужды, добывать себе средства в жизни одним этим искуством. Подобного рода достоинства и таланты могут перевернуть гору, не то что сердце слабой девушки, и однако они не могли бы одолеть крепости моей воспитанницы, еслиб безстыдный вор не употребил сначала всех своих усилий - одолеть меня саму. Этот извращенный бездельник задумал прежде всего прельстить меня и заставить увлеченную им, легкомысленную гувернантку вручить ему ключи от крепости, вверенной её охранению. Один Бог знает какими талисманами обворожил он меня и подчинил себе мою волю. В особенности пошатнул он и опрокинул твердость мою несколькими куплетами, которые он напевал, по ночам, под решетчатым окном моим, выходившим на маленькую улицу, где он обыкновенно гулял; один куплет, если память не изменяет мне, был такой:

Куплет этот показался мне золотым, а голос, пропевший его - медовым. Видя до какой беды довели меня эти куплеты, я подумала что прав был Платон, советуя изгонять из благоустроенных государств поэтов. Право, их следовало бы изгнать, по крайней мере эротических; потому что они пишут стихи, не в роде жалобных песней маркиза мантуанского, которые забавляют женщин и заставляют плакать детей, а что-то в роде сладких терниев, пронзающих душу и сжигающих ее, как гром, не трогая платья. Кроме того пел он еще такой куплет:

и иного других куплетов пел он мне в этом роде, то есть в таком, который очаровывает в пении и восхищает в чтении. О, Боже, что у нас делалось, когда наши поэты принимались сочинять так называемые seguidillos, на какие-нибудь пустынные острова; хотя, впрочем, виноваты не они, а те простяки, которые их хвалят и те глупцы, которые им верят. И еслиб я была такой хорошей дуэньей, какой мне следовало быть, я конечно, не растаяла бы от их сладких слов и не верила бы подобным изречениям: и другим таким же прелестям, которыми наполнены их писания. И чего не наговорят они, когда пустятся обещать феникс Аравии, корону Арианы, коней солнца, перлы южного моря, золото Пактола и бальзам Понкоиа. У них как то особенно быстро начинает бегать перо, когда им приходит охота обещать то, - это впрочем им ничего не стоит - чего они никогда не в состоянии будут дать. Но, несчастная, что я делаю, чем я занимаюсь? Какая глупость, какое неблагоразумие, заставляет меня рассказывать чужие грехи, когда на душе у меня лежит столько собственных. О, горе мне, горе! Не стихи победили меня, а моя собственная глупость, не серенады разнежили меня, а мое преступное неблагоразумие. Мое невообразимое невежество, моя слабая сообразительность открыла дорогу и приготовила успех дон-Клавию, - так звался тот рыцарь, о котором я говорю. При моем посредничестве, под моим покровительством, он приходил не один, а много раз в спальню Антономазии, обманутой не им, а мною; приходил он к ней, правда, под именем законного мужа, потому что, хотя я и грешница, а никогда бы не позволила, чтобы дон-Клавио прикоснулся в подошве туфлей Антономазии, не сделавшись прежде её мужем; нет, нет, этого бы я никогда не позволила. Замужество должно непременно предшествовать подобного рода делам, тогда только я соглашусь вмешаться в них. И в этом деле была только одна дурная сторона, именно неравенство с обеих сторон; дон-Клавио был простым рыцарем, а инфанта Антономазия наследницей царства. В течении некоторого времени она скрывала эту интригу, отводила от нее глаза, но скоро особенно сильное развитие стана Антономазии должно было, как мне казалось, выдать её тайну. Это заставило задуматься нас всех, и мы, посоветовавшись втроем, сообща решили, что прежде чем вполне обнаружится несчастие, случившееся с Антономазией, дон-Клавио попросит руку её у великого викария, в силу данного дон-Клавию Антономазией письменного обещания - быть его женою, - написанного и утвердившагося в уме моем с такою силою, что сам Самсон не вырвал бы его оттуда. Мы показали виварию письмо Антономазии, открывшей свою тайну без всякой особенной формальности, и викарий засвидетельствовал все это у одного честного придворного алгазила.

- Как, воскликнул Санчо, в Кандае тоже водятся поэты, алгазилы и seguidillos? Клянусь Богом, мир, как видно, везде один и тот же. Но, госпожа Трифалды, поторопитесь вы немного с вашим рассказом, потому что уже не рано, и я умираю от любопытства узнать, чем окончилась эта длинная история.

- Это я вам сейчас скажу, ответила графиня.