Дон-Кихот Ламанчский.
Часть вторая.
Глава XLIV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дон-Кихот Ламанчский. Часть вторая. Глава XLIV. (старая орфография)

Глава XLIV.

Говорят, что в оригинале Сид Гамед начинает настоящую главу пропущенным переводчиком вступлением, в котором мавританский историк изъявляет перед самим собой сожаление, что он задумал писать такую сухую и поставленную в такия тесные границы историю, принужденный постоянно говорить только о Дон-Кихоте и Санчо, и не смея заняться описанием более серьезных и интересных эпизодов. Он утверждает, что занимать постоянно ум, перо и руку писанием все об одном, да об одном лице и говорить только устами немногих людей, это тяжелый труд, который не в состоянии вознаградить авторских усилий. Чтобы избежать этого неудобства, историк, прибегнув в первой части своей истории к маленькой хитрости, вставил в нее два эпизодические рассказа: Безразсудно любопытный и Разсказ пленного капитана, выходящие из тесных рамок его труда; о других же эпизодических рассказал он умолчать не мог, потому что в них действовал Дон-Кихот.

С другой стороны он думал и даже открыто высказал, что некоторые читатели, заинтересованные подвигами Дон-Кихота, прочтут вставные рассказы на скоро, или с заметным неудовольствием, и не обратят никакого внимания на их достоинства, которые были бы замечены, еслиб эти рассказы, не опираясь на съумашествие Дон-Кихота и глупости Санчо Пансо, были бы изданы отдельно, предоставленные самим себе.

Вот почему, ко второй части этой истории, историк не пришил ни одной повести, а рассказывает только эпизоды, вышедшие из действительных событий этой истории; да и те он излагает весьма коротко, в нескольких словах.

Обладая достаточным количеством ума, ловкости и дарования, чтобы говорить о происшествиях целого мира, историк удерживает себя, однако, в тесных границах своего рассказа и просит поэтому читателей не пренебрегать его трудом и похвалить его, если не за то, о чем он говорит, то хоть за то, о чем он молчит. После этих слов Сид Гамед продолжает таким образом свою историю:

Вечером того дня, в который Дон-Кихот подал Санчо свои советы, он вручил их своему оруженосцу написанными, сказавши, чтобы он отыскал кого-нибудь, кто бы прочел их ему. Писанные эти советы были потеряны, однако, в ту самую минуту, когда их передали Санчо. Они попали в руки герцога, который передал их герцогине, и оба они еще раз удивились уму и безумию Дон-Кихота.

Решаясь продолжать свои шутки, герцог и герцогиня в тот же вечер отправили Санчо с большою свитой в одну деревеньку, которая должна была сделаться для Санчо островом. Губернатора поручили герцогскому мажордому, человеку чрезвычайно умному и ловкому, - да и можно ли быть ловким, не будучи умным, - представлявшого графиню Трифалды так мило, как мы это видели. Следуя наставлениям, данным ему герцогом, на счет того, как обходиться с Санчо, мажордом с его талантом великолепно устроил дело.

Увидев его, Санчо в ту же минуту узнал в нем графиню Трифалды, и обратясь к Дон-Кихоту сказал ему: "господин мой, пусть чорт меня возьмет, или вы должны согласиться со иною, что дуэнья Долорида и этот мажордом одно и тоже".

Посмотрев внимательно на мажордома, Дон-Кихот ответил Санчо: "не понимаю, Санчо, к чему ты себя в чертям посылаешь? из того, что лицо этого мажордома похоже на лицо Долориды вовсе не следует, чтобы мажордом был Долоридой, иначе тут вышло бы какое то непонятное противоречие. Но теперь не время разсуждать об этом, если мы не хотим углубляться в безвыходвый лабиринт. Верь мне только, мой друг, нам обоим следует из глубины души молиться Богу: да освободит Он нас от злых волшебников и колдунов".

- Кроме того, - я не шутя это говорю, - заметил Санчо, у меня только что как будто раздался под ушами голос графини Трифалды. Теперь я замолчу; но с этой минуты буду зорко смотреть: не замечу ли чего-нибудь такого, что могло бы подтвердить или разсеять мои подозрения.

- Вот именно, что тебе следует делать, отвечал Дон-Кихот; и ты известишь меня обо всем, что узнаешь и что случится на твоем острове.

Наконец, одетый в судейское платье, с бурой камлотовой шапкой на голове, покрытый сверху мантией тоже из бурого камлота, отправился Санчо на остров в сопровождении целой толпы.

Он ехал верхом за муле, а сзади его, по распоряжению герцога, шел в новой сбруе, покрытый шелковыми попонами, осел его. От времени до времени Санчо оборачивался, чтобы взглянуть на своего осла, и так ему нравилось это общество, что он не променял бы теперь своего положения на сан германского императора. Простившись перед отъездом с герцогом и герцогиней и поцеловав им руки, Санчо отправился принять благословение своего господина. Со слезами на глазах благословил его Дон-Кихот; Санчо же плакал, как ребенок, чуть не задыхаясь от всхлипываний.

Теперь, любезный читатель, оставь в мире доброго Санчо и пожелав ему удачи, потерпи немного - в ожидании поправления твоего здоровья, что случится, когда ты узнаешь, как губернаторствовал он на своем острове; а пока удовольствуйся рассказом о том, что случилось в эту ночь с Дон-Кихотом. Если прочитав этот рассказ, ты не разсмеешься во все горло, то по крайней мере состроишь уморительную мину, потому что приключения Дон-Кихота возбуждают постоянно смех или удивление.

Говорят, что едва Санчо отправился на свой остров, как Дон-Кихот в туже минуту почувствовал глубокое сожаление об отъезде его и всю тяжесть своего одиночества; так что если бы он мог отнять у Санчо губернаторство и воротить его назад, он непременно сделал бы это.

Заметив грустное настроение его духа, герцогиня спросила Дон-Кихота: о чем он грустит? "Если вас огорчает отсутствие Санчо", сказала она, "так у меня в замке найдется довольно оруженосцев, дуэний и молодых девушек, которые с радостью согласятся служить вам".

- Мне действительно немного скучно без Санчо, ответил Дон-Кихот, но не это главная причина грусти, которую вы читаете на моем лице. Из ваших безчисленных, предупредительных предложений, я принимаю, герцогиня, только побуждение, за. ставившее их сделать, и прошу об одном: позволить мне одному распоряжаться и служить себе в своей комнате.

- Этого я ни за что не позволю, воскликнула герцогиня; я хочу, чтобы вам служили выбранные мною четыре девушки, прелестные как розы.

- Мне оне покажутся не розами, ответил Дон-Кихот, а терниями, которые будут колоть мою душу. И эти девушки войдут в мою комнату разве тогда, когда я полечу, как птица. Если вашей светлости угодно по прежнему осыпать меня вашими безценными милостями, которых я не заслуживаю, так позвольте мне распоряжаться самим собою, как я знаю, без посторонней помощи, потому что я скорее лягу в постель совсем одетый, чем позволю раздеть себя кому бы то ни было.

- Довольно, довольно, господин Дон-Кихот, заметила герцогиня; я прикажу, чтобы в вашу комнату не впускали даже мухи, не только девушки; я вовсе не намерена позволить кому бы то ни было покуситься за вашу непорочность, сияющую, как я заметила, с особенным блеском между другими добродетелями вашими. Одевайтесь же и раздевайтесь вдали от нескромного взора, как и когда вам будет угодно; никто не станет мешать вам, и в вашей комнате вы найдете решительно все, что может понадобиться вам. Да здравствует тысячу веков великая Дульцинея Тобозская, да прозвучит имя её по всему пространству земли, она достойна этого, потому что ее любит такой мужественный и непорочный рыцарь! Да преисполнит небо душу губернатора нашего Санчо Пансо желанием поскорее совершить свое искупительное бичевание, чтобы мир насладился вновь лицезрением несравненных черт вашей чудесной дамы.

эти возносятся над похвалами самых прославленных ораторов.

- Довольно комплиментов, господин Дон-Кихот, перебила герцогиня; теперь время ужинать, и герцог, вероятно, ожидает нас. Прошу вас сопровождать меня в столовую, а после ужина вы отправитесь пораньше спать; путешествие в Бандаю было не так коротко, чтобы не утомить вас.

- Я, по крайней мере, не чувствую никакого утомления, ответил Дон-Кихот, и могу поклясться, что никогда в жизни не ездил я на таком легком животном, как Клавилень; и я не могу понять, что могло заставить Маламбруно сжечь такого чудного коня.

- Вероятно, раскаяваясь в том зле, которое он сделал графине Трифалды с компанией и другим лицам, сказала герцогиня, раскаяваясь в своих волшебных злодеяниях, он хотел истребить все орудия своего волшебства, и сжег Клавиленя, как главнейшого из них, как орудие наиболее тревожившее его, переноса его из края в край. Но пепел этого коня и писанный трофей станут вечными свидетельствами мужества великого Дон-Кихота Ламанчского.

Дон-Кихот еще раз разсыпался в любезностях перед герцогиней, и поужинавши, отправился один в свою комнату, не позволив никому войти в нее; до того боялся он натолкнуться на что-нибудь такое, что могло бы поставить в опасность верность, хранимую им к своей даме Дульцинее, нося постоянно в своем воображении незапятнанный образ Амадиса, этого цвета и зеркала странствующих рыцарей. Он затворил дверь и при свете двух свечей начал раздеваться. Но снимая панталоны, он, о несчастие недостойное такой особы, заметил около двух дюжин дырьев в одном из своих чулков, просвечивавшем как сетка; это очень огорчило доброго рыцаря, и он дорого бы дал теперь за свиток зеленого шелку, так как чулки его были зеленые.

Здесь Бененгели, продолжая писать, восклицает: "о, бедность, бедность! Не знаю, что заставило великого Кордуанского поэта назвать тебя: святым, дурно принятым даром. Что до меня, то хотя я мавр, я узнал, однако, в сношениях с христианами, что святость у них заключается в милосердии, умиленности, вере, покорности и бедности, и тем не менее говорю, что тот, кто радуется своей бедности, должен считать себя человеком, особенно взысканным Богом; если только это не та бедность, о которой один из величайших святых сказал: владейте велми вещами так, как будто вы ими не владеете; это то, что называется быть нищим духом. Но ты, бедность другого рода, о которой и теперь говорю, к чему ты гнездишься по преимуществу между гидальго и дворянами? К чему ты заставляешь их глотать башмаки свои и на одном и том же камзоле носить пуговицы всякого рода: шелковые, костяные, стеклянные. Почему воротники их большею частью измяты, как цикорейные листы и не выкрахмалены? О, несчастный гидальго с твоею благородною кровью", добавляет историк, "затворивший двери, питаешься ты одною честью своею и к чему, выходя из дому, лицемерно употребляешь зубочистку ты, не съевши ничего такого, что могло бы тебя заставить чистить себе зубы. Несчастны эти щекотливо самолюбивые люди", говорит он, "воображающие будто все видят за милю заплатку на их башмаке, вытертые нитки на их плаще, пот на шляпе и голод в их желудке".

Подобного рода мысли пришли в голову Дон-Кихоту по поводу его разорванных чулков; но он немного утешился, увидев, что Санчо оставил ему дорожные сапоги, которые он предполагал надеть на другой день.

лишений своих, - грустный и задумчивый лег Дон-Кихот в постель. Он потушил свечи, но жара была невыносима и не давала ему спать. Вставши, чтобы отворить решетчатое окно, выходившее в прелестный сад, рыцарь услышал под окном чьи то шаги и разговор. В саду говорили так громко, что весь обратившийся в слух Дон-Кихот ног ясно слышать разговаривавших. .

- Не проси, Энеранция, не проси меня петь, говорил чей то голос; ты очень хорошо знаешь, что с тех пор, как этот незнакомец приехал в наш замок, с той минуты, как я его увидела, я разъучилась петь и выучилась только плакать. К тому же герцогиня спит так чутко, и я, за все богатства мира, не хотела бы, чтобы она застала меня здесь. Но хотя бы пенье мое не разбудило герцогини, к чему послужит оно, если он будет спать, и песнь моя не разбудит этого нового Энея, приехавшого сюда только за тем, чтобы сделать меня игрушкой своего невнимания!

- Не говори этого, дорогая Антизидора, отвечал другой голос. Герцогиня и все в этом заике, действительно, спят теперь, но тот, кто разбудил твою душу и царствует в твоем сердце, он, я слышала, только-что отврыл решетчатое окно в своей комнате, и потому он верно не спит. Спой же, моя раненая милочка; спой что-нибудь тихо и сладко, под звуки твоей арфы. Если герцогиня услышит нас, мы скажем, что мы поем от жары.

- Не это меня удерживает, Эмеранция, сказала Антизидора, нет! в песне своей, я боюсь открыть свое сердце; боюсь, чтобы меня не сочли безстыдной и развратной люди знакомые с непобедимой силой любви. Но я пропою; лучше чувствовать стыд на лице, чем проступок в сердце; - с последним словом она дотронулась до струн своей арфы и извлекла из них несколько томных звуков.

Дон-Кихот онемел от удивления, услышав музыку и эти слова, и ему в ту же минуту пришли на память безчисленные приключения подобного рода с решетчатыми окнами, садами, лобовыми признаниями, серенадами, обмороками, - описывавшияся в его рыцарских книгах. Он тотчас же, конечно, вообразил, что в него влюбилась одна из придворных девушек герцогини, и что стыдливость не позволяла ей обнаружить своей тайной страсти; и начал он бояться, чтобы эта девушка не вздумала обольщать его, внутренно поклявшись себе - устоять против всякого соблазна. Пламенно поручая себя Дульцинее Тобозской, рыцарь решился, однако, прослушать музыку и слегка кашлянул, в знак того, что он у окна. Это невыразимо обрадовало двух девушек, желавших только, чтобы их услышал Дон-Кихот. Настроив арфу и сыграв прелюдию, Альтизидора пропела следующий романс.

Этим окончился любовный романс Альтизидоры и началось смятение соблазняемого Дон-Кихота. Глубоко вздохнув, сказал он самому себе: "Что за несчастие мне такое? не могу я взглянуть ни на одну девушку без того, чтобы она сейчас же не влюбилась в меня. И несравненная Дульцинея не может ни минуты покойно насладиться моей невероятной верностью. Чего вам нужно, чего вы, императрицы, хотите от нее? За что вы преследуете эту молодую, четырнадцати или пятнадцати летнюю красавицу? Оставьте ее, ради Бога, в покое. Пусть она торжествует и гордится тем, что судьба отдала ей сердце мое и ключи от души моей. Знай, влюбленная толпа, что только для Дульцинеи я мягок, как воск; для других я камень и металл. Для меня прекрасна, умна, знатна, скромна одна только Дульцинея, остальные глупы, некрасивы, безстыдны, незнатны. Для нее и только для нее судьба послала меня в мир. Пусть Альтизидора поэт или плачет, пусть она отчаивается, - я слышу ту, за которую меня так терзали в замке очарованного мавра; для нее я должен оставаться верным и любовным, не смотря на козни всех волшебников в мире". С последним словом Дон-Кихот с негодованием закрыл окно, и печальный и раздосадованный, точно с ним случилось какое-нибудь особенное несчастие, лег в постель, где мы и оставим его, потому что нас ждет великий Санчо, готовый блестящим образом вступить во владение своим островом.