| Автор: | Сервантес М. С., год: 1604 |
| Категория: | Роман |
ГЛАВА XXVII
Важное происшествие
Николас похвалил выдумку священника, и положили немедленно приступить к делу. Взяли у трактирщицы ее платье и головной убор. Николас вздумал подвязать бороду из бычачьего хвоста, густую и рыжую, которую нашел в трактире и взял без позволения хозяина. Хозяйка спросила, с каким намерением так наряжались, и после описания глупостей Дон Кишотовых без труда узнала рыцаря с бальзамом и с оруженосцем - воздушным летателем. Тогда пересказала все происходившее в трактире, не забыв и приключения, которое Санко скрывал с таким тщанием. Между разговоров помогала она священнику одеваться в женское платье: нарядила его в юбку из алой байки, с черными атласными полосами, в зеленый бархатный корсет, обшитый белым атласом и современный королю Вамбе55. Священник не захотел надеть чепчика; украсил голову спальным своим колпаком, вместо покрывала завесил лицо куском черной тафты и сверх всего нахлобучил на глаза большую распущенную шляпу свою, которая играла роль зонтика. В таком прекрасном уборе, завернувшись в епанчу, сел он по-женски, боком на лошака; цирюльник, спрятав в карман долгую, рыжую бороду, сел на своего, и оба простились с хозяином, хозяйкой и Мариторною, которая дала слово помолиться о успехе их предприятия.
Санко, покушав, сидел за воротами трактира. Он засмеялся, увидя маскерад; священник сообщил ему свой план и уверил, что не было иного средства извлечь Дон Кишота из пустыни, принудить скорей сделаться императором и скорей наградить оруженосца. Санко все принимал за чистые деньги, благодарил их, просил священника отклонить рыцаря от епископства и, обещав молчать, поехал с ними в Сиерру Морену. В тот же вечер поспели они к въезду в горы, где и провели ночь. Там отец Перо Перес сообщил одно сомнение свое цирюльнику. Ему казалось непристойным в сане священника разъезжать по большим дорогам, одевшись по-дурацки в женский корсет и юбку. Они согласились поменяться масками: священнику быть конюшим, цирюльнику - принцессою. Николас простился с длинною, рыжею бородою, снял с отца Переса женское платье, завязал полосатую юбку и прекрасный бархатный корсет в узел, чтобы тогда нарядиться, когда ближе подъедут. С утром они пустились в путь, и Санко, их провожатый, рассказал дорогою приключение с сумасшедшим, не упомянув, однако ж, для некоторых особливых причин, о найденном чемодане и деньгах. Наконец приближились к тому месту, где нарезанные ветки показывали дорогу. Остановились совет советовать, и было решено: посланнику отправиться вперед и дать отчет рыцарю в своем посольстве, сказать, что принцесса Дульцинея довольна своим обожателем; не пишет для того, что писать не умеет, и повелевает рыцарю, под опасением гнева своего, явиться к ней в Тобозо. Посланник, вытвердив свою роль, обещал дать знать священнику на что решится господин Дон Кишот, и оставил своих товарищей на лугу, осененном густыми деревьями и орошенном источником.
Август был уже в половине, а жар был чрезвычайный; священник и цирюльник, сидя под тению на берегу ручья, спокойно дожидались возвращения Санки. Вдруг неподалеку от них послышался голос унылый и приятный, который пел не простую деревенскую песню, а следующий романс:
Час, место и приятность голоса несказанно удивили священника и Николаса; они встали, пошли к холму, на котором слышалась песня, и увидели на утесе молодого человека, сходного с тем, которого Санко им описал в истории сумасшедшего. Незнакомец посмотрел на них без робости и без досады. Он сидел на вершине утеса, повеся голову, как человек, погруженный в мысли. Священник тотчас узнал Карденио, которого участь так его трогала. Он подошел к нему, поклонился, дал ему почувствовать, что знает его историю, и к выражениям нежного, непритворного участия примешал несколько слов утешительных, которые тронули сердце бедного безумца. Карденио в ту минут был тих и спокоен; припадок сумасшествия в нем не действовал. Удивленный словами, которых не надеялся слышать в дикой и безмолвной пустыне, он отвечал с чувством:
- Вижу, что небо всегда помнит несчастных; оно посылает вас ко мне: вы ангел-утешитель, вы умеете говорить с бедными страдальцами, лишенными всего, и разделять их бедность! Ах! Не судите меня строго, пожалейте безумца: я безумец оставленный, забытый; рассудок мой расстроен и слаб; иногда прихожу в себя, узнаю, к великой горести, что в минуты забвения делаю другим вред: плачу, но слезы не помогают; исступление мое возвращается, и я опять несчастен, опять виновен. Ах! Только одно меня извиняет, моя ужасная судьба! Я всякому спешу рассказать ее, всякий из жалости меня прощает. Согласитесь меня выслушать, у вас сердца не жестокие.
Наши странники того и хотели. Они с благодарностию согласились на предложение Карденио, сели подле него, и молодой человек начал повесть свою почти так же, как и в то время, когда богатырь наш, ревностный защитник прелестей Мадазины, ему помешал и с ним поссорился. В этот раз не было ни помешательства, ни ссоры. Карденио, досказав до того места, на котором остановился, продолжал:
- Люцинда в одном томе "Амадиса" прислала ко мне следующую записку:
Люцинда к Карденио
"Всякий день люблю тебя сильнее, всякий день нахожу в тебе новые достоинства. Без тебя нет для меня радости в будущем. Для чего ж откладывать? Батюшка тебя любит, желает моего счастия: поговори с ним, открой ему свое сердце; он, верно, исполнит желание детей своих. Друг мой! Перестань медлить; ах! Если пропустишь время, если судьба разлучит меня с тобою!"
Фернанд прочел эту записку.
"Батюшка, - сказал я Фернанду, - по тех пор не согласится на этот брак, покуда герцог Рихард не скажет ему прямо, что намерен для меня сделать".
Фернанд взялся уговорить батюшку и уничтожить препятствия. Изменник! Вероломный! Человек безжалостный! В ту самую минуту, когда моя душа без всякого страха со всею чистотою дружбы открылась перед тобою, ты рыл у ног моих пропасть! Жестокий! Что я тебе сделал? Я любил тебя нежно и пламенно; сердце мое не знало подозрения; и как было можно подумать, что счастливый, очаровательный Фернанд, которого богатство, знатность и красота пленяли славнейших красавиц, позабудет все, и добродетель, и дружбу? Без пощады разрушит счастие своего друга; единственное, последнее счастие! Бесполезные жалобы! Моя судьба влекла Фернанда к сему преступлению.
Фернанда со слезами благодарности. В тот же вечер увиделся с Люциндою, рассказал ей обо всем; Люцинда, как и я, поверила Фернанду: брак наш казался ей несомненным. Она только просила меня возвратиться скорее. Не знаю, от чего был я печален, имел горестные предчувствия! Никогда прежде сего наши разговоры не были так унылы; никогда тень беспокойства и ревности не помрачала души моей, восхищенной присутствием Люцинды. Я мог говорить и думать об одних только прелестях, добродетели и непорочности моей несравненной Люцинды! Она также осыпала меня похвалами. Когда хвалит любовь, то самолюбие молчит. Всякий раз повторяли мы одно и то же, для других не интересное, для нас милое, восхитительное, потому что мы говорили друг с другом. Но сей последний разговор! Ах, какая разница! Мы только что плакали. Люцинда, прощаясь со мною, терзалась; я удалился от нее с ужасным предчувствием.
На другой день поутру я уехал; отдал письмо Фернандово его брату, который принял меня ласково и удержал при себе несколько дней, прося не показываться герцогу, от которого таили сию посылку денег. Я ждал целые четыре дня, страдал и собрался уже ехать назад, как вдруг один человек, покрытый потом и пылью, вбежал в мою горницу задыхаясь; он спешил рассказать мне, что, проходя нечаянно по одной улице около полудня, был кликнут из окна прекрасною, расплаканною девушкою, которая, с видом отчаяния, сказала ему: "Ради Бога, если ты христианин, если есть жалость в твоем сердце, не откажи несчастной, доставь как можно скорее это письмо по адресу!"
- Она бросила мне, - продолжал посланный, - эту бумагу и этот платок с пятьюдесятью реалами и золотым кольцом. Я только что исполню ее просьбу, она захлопнула окно; а я, тронутый больше ее слезами, нежели подарками, поспешил к вам и в шестнадцать часов пробежал осьмнадцать миль.
Я с трепетом развернул письмо, и вот что было написано в нем рукою Люцинды:
"Фернанд - злодей! Он обманул тебя! Он просил руки моей для себя! Судьба моя решена! Батюшка ослепился выгодами такого союза и дал слово Фернанду. Завтра ввечеру соединят нас тайно, в присутствии нужных свидетелей. Ты можешь представить себе, как я мучусь. Но я знаю, что делать! Ты увидишь, умею ли тебя любить и противиться злодеям".
Как описать вам мое состояние по прочтении сего ужасного письма! Я дрожал, не мог держаться на ногах, не мог ничего чувствовать. Но скоро бешенство распалило мою душу. Мужество и силы мои возвратились; я полетел к Люцинде и поспел в город к самой ночи. Прямо с мула я бросился к ее окну; она меня ожидала. "Карденио! - сказала она. - Минуты дороги; послушай: я одета к венцу; изменник Фернанд, батюшка и свидетели ждут меня в ближней зале. Вот что будет последним ответом твоей Люцинды".
все бегали и суетились. Я прокрался в залу, в которой ожидали жениха и невесту; стал в окне, закрылся гардиною; всех видел, не будучи видим; в зале, ярко освещенной, было множество слуг. Дон Фернанд вошел первый с одним из двоюродных братьев Люцинды, которого выбрал в свидетели. Я удержал свое бешенство, не имея оружия. Через минуту явилась Люцинда с матерью и двумя из своих женщин: она была вся в бриллиантах, в белом атласном платье. Не скучайте сими подробностями: они для меня дороги; все еще для меня живо! Сии воспоминания меня терзают и вместе служат мне утешением.
Приходской священник не замешкался. Он соединил руки супругов и спросил у Люцинды, как водится: согласна ли она дать руку свою дон Фернанду? Я протянул голову и дожидался, не смея дышать, ответа. Люцинда! Люцинда! Кто бы это подумал после того, что она мне сказала? После всех ее клятв! И зная, что мое спокойствие, мое блаженство, моя жизнь зависели от одного слова!.. Несчастный, я смею жаловаться! Я, который не имел духу вскричать: "Люцинда, ты моя! Рука твоя принадлежит мне; кто разорвет наши узы? Тебя принуждают к измене, к вероломству! Ты произнесешь мой смертный приговор. Сохрани жизнь мою, Люцинда, не будь убийцею своего супруга!.." И я промолчал! И я не бросился на Фернанда, не удушил его своими руками... Нет! Я заслужил свои страдания, заслужил гораздо больше. Священник ждал ответа Люцинды... Люцинда бледная, как полотно, трепетала, едва держалась на ногах и, опустив голову, долго не отвечала. Тогда ее мать к ней наклонилась: я не мог видеть Люцинды, я услышал, казалось, услышал то ужасное слово, которое уничтожило бытие мое. Окаменев от удивления, от горести, я не верил, не хотел верить, чтобы это был голос Люцинды! Сомнение исчезло, когда Фернанд надел обручальное кольцо на палец невесты. Люцинда без чувств упала на руки своих женщин. Ее вынесли; ее мать и Фернанд пошли за нею; а я, забыв себя, не видя никого, не боясь быть узнанным, не зная, куда идти, и даже не чувствуя жажды мщения, которая до тех пор меня мучила, побежал из горницы с горестным воплем. Думаю, что в ту минуту рассудок мой помешался. Помню, как во сне, что, выбежав из дому, вскочил я на своего мула, который все еще стоял у ворот, и скоро очутился вне города. Я ехал целую ночь; одна только мысль занимала меня и теперь занимает; ужасная мысль, что Люцинда - изменница, что Люцинда забыла меня для Фернанда, предателя Фернанда, которого знатность и богатство прельстили Люцинду. Но сердце мое все еще защищало ее. Я представлял себе ее тихость, её застенчивость, ее робкую покорность своим родителям. Привычка находить в ней все совершенства, привычка, драгоценная моему сердцу, побеждала мое негодование. Я обвинял судьбу, а не Люцинду. С такими горестными мыслями я спешил, не зная сам куда; не останавливаясь, доехал до сих гор; лошак мой упал мертвый; я сам, истощенный усталостию, голодом и растерзанный отчаянием, бросился на песок, чтобы умереть на месте. Не знаю, долго ли я лежал, не знаю, что случилось со мною; только, пришедши в память, увидел себя, окруженного пастухами, которые, конечно, мне помогли. Я уже не чувствовал голоду, был спокоен и узнал, с крайнею горестию, что обидел сих добрых людей. Со всем тем они меня не оставляют; кладут хлеб в таких местах, в которых я чаще бываю. Этот хлеб служит мне пищею; когда я сыт, мне лучше; говорю с пастухами; узнаю, что иногда их оскорбляю, и плачу от горести. Я слишком беден, я против воли делаю зло своим благодетелям!
- Люцинды нет! Когда эхо, повторив мое горестное восклицание, умолкает, мне кажется, что я еще беднее, еще несчастнее! На свете ничего не осталось для меня, кроме воспоминаний ужасных, терзающих сердце! Но я к ним привязан. Не старайтесь меня утешить! Я никогда не найду утешения, потому что никогда не забуду Люцинды! И не хочу забыть ее! Мои мучения мне дороги. Люцинда, изменив мне, знала, что я буду несчастнейшим - и не смягчилась. Страдая, исполняю волю моей Люцинды - как же мне разлюбить мои страдания? Может быть, она меня забыла! Может быть, никогда мысль о бедном безумце не возмущает ее сердца - ах! Пускай будет всегда спокойна! Я не всего лишился, если Люцинда счастлива!
Так говорил Карденио. Священник, тронутый до слез, хотел утешать его, но голос, унылый и приятный, который послышался неподалеку от них, отвлек его внимание.
Примечания
55 ...современный королю Вамбе. "во времена царя Гороха". Вамба - готский король (672--680).
56 ...Голубок уединенный! ...Я увяну -- навсегда! -- У Сервантеса стихотворение написано в жанре-размере "овильехо" (от из 3-х октав, обращенных от имени лирического героя к дикому голубю, живущему в горах (ramier de la montagne), тоскующему, как и он, по своей возлюбленной. Жуковский перевел стихотворение близко к французскому оригиналу, сохранив деление текста на октавы, композицию произведения, его настроение и даже усилив мотивы одиночества, смерти от утраченной любви. До нас дошел беловой автограф с небольшими поправками (л. 10). Он помещен в подборке "Том II", на правом поле напротив последнего стиха пронумерован цифрой "2", на этом же правом поле напротив последнего стиха есть помета Жуковского: "поправить последнюю строфу". Исправлений, действительно, больше всего в 3-й строфе, хотя они есть и в 1-й: 4-стих - "Жизнь печальну (полюбил) разлюбил!", 8-й стих - ("Ах, удел такой жесток!) Ты грустишь и одинок!"; в 3-й строфе 2-4-й стихи: "(Знать,) Иль тебе наскучил я? / Ты (сюда) в сей лес уединился, / (Я вздохнул - уж нет тебя!) Я тоской прогнал тебя!".