Дон-Кихот Ламанчский (Часть первая).
Глава XIV, в которой приводится посмертное произведение Хризостома и повествуется о неожиданном появлении красавицы Марселлы.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дон-Кихот Ламанчский (Часть первая). Глава XIV, в которой приводится посмертное произведение Хризостома и повествуется о неожиданном появлении красавицы Марселлы. (старая орфография)

ГЛАВА XIV,
в которой приводится посмертное произведение Хризостома и повествуется о неожиданном появлении красавицы Марселлы. 

ПЕСНЯ ХРИЗОСТОМА.

Жестокая! Неужели ты хочешь, чтобы мой язык оповестил миру о всех мучениях, которым ты меня подвергаешь? В таком случае мне придется заимствовать у самих фурий их злобу и бешенство.

"И я сделаю это; горе, терзая мою душу, побуждает меня к этому. Я должен излить весь тот яд, который сжигает мое сердце и причиняет мне муку тысячи смертей.

"Выходите из своих лесов дикия чудовища; идите смешивать свои крики с моими стенаниями! Медведи и тигры, дайте мне свой устрашающий язык! Гордые львы, научите меня своему рыканью!

"Ветры, не откажите мне в шуме своих бурь, дайте мне силу своего рева! Молния, дай мне свои огни! Ураганы, дайте мне свое бешенство! Море, одолжи свой гнев! И ты, ад, отдай мне все свои ужасы!

"А ты, мрачный тиран царства любви, имя которому - ревность

"Смерть, немедленная смерть - вот мой удел! Нет мне другого исхода. Жившему в несчастье от несчастья же следует и умереть! Судьба, я сдаюсь и не молю тебя более о пощаде: доверши же последним ударом начатое тобою!

"Выходите из своих черных бездн: и ты, Тантал, вечно мучимый неутомимою жаждой; и ты, злополучный Сизиф, неслыханные преступления которого наказываются пыткою, нарочно для тебя придуманною.

"И ты, Прометей, служащий вечною добычей жадному коршуну, никогда не могущему насытиться, сколько бы он ни клевал тебя; и ты, бедный Иксион, прикованный цепями к раскаленному колесу; и вы? черные сестры, прядущия нить наших дней!

"Приведите с собою из ада неумолимого Цербера! Весь ад зову к себе в этот страшный день: пусть его пламя, его вой и скрежет зубов его грешников сольются в один стон, и этот стон пусть будет погребальным гимном несчастному мученику любви!"

не отдавала предпочтения.

- В пояснение этого я должен сказать вам, - проговорил Амброзио, - что Хризостом в последнее время своей жизни, когда писал это стихотворение, находился вдали от своей возлюбленной, в надежде, что разлука, быть-может, заставит его забыть свою мучительницу; но, вместо забвения, в его душу закралась ядовитая змея, называемая ревностью, жалящая одинаково больно, - имеется на это основание или нет. Честь Марселлы нисколько не страдает от этой неосновательной ревности. Все знают, что Марселла жестока, но даже самые злые её враги не могут обвинить ее в чем-нибудь другом, предосудительном для молодой девушки.

Вивальдо хотел было прочесть еще одно стихотворение, но вдруг взгляд его остановился на чудном видении, внезапно появившемся неизвестно откуда. Это была сама Марселла. Прекрасная как ангел, стояла она на вершине той скалы, у подножья которой лежало тело её злополучного поклонника. Все, видевшие ее в первый раз, глядели на нее в немом восхищении, пораженные её, действительно, неземною красотой.

Один Амброзио бросал на нее взоры, полные ненависти.

- Чудовище жестокости, ядовитая змея! Зачем явилась ты сюда? - воскликнул он дрожащим от негодования голосом. - Чего ты ищешь здесь? Неужели тебя привлекла жажда торжества над трупом погубленного тобою? Или ты задумала оскорблять его и мертвого, когда он уже не в состоянии защищаться? Может-быть, ты намерена осквернить его память какою нибудь гнусною клеветой?... Скажи же нам, чего ты хочешь? Говори, не стесняясь: из уважения к памяти покойного, мы, друзья его, не сделаем тебе ни малейшого зла, как бы мы ни негодовали на тебя.

в страданиях и смерти Хризостома. Удостойте, благородные сеноры, и вы, друзья-пастухи, выслушать, что я имею сказать в свое оправдание. Все говорят, будто Небо одарило меня такою красотой, что никто не может взглянуть на меня безнаказанно, т.-е. не полюбив меня. Если это верно, то неужели я, в свою очередь, должна любить всех, влюбившихся в меня? Я знаю, что мы любим все красивое; но справедливо ли заставлять это красивое насильно любить нас за то лишь, что оно своим свойством возбудило в вас любовь? Подумайте и о том, что человек, влюбленный в красавицу, может быть сам уродом, способным внушить к себе одно отвращение. Но допустим даже, что красота обоих равна; так неужели одно это должно обязательно обусловить и равную любовь с обеих сторон. Красота, очаровывая взоры, не всегда очаровывает сердце... Если бы одна красота действовала на сердце, то мы видели бы вокруг себя только безпорядочное брожение ненасытных желаний, безпрестанно меняющих предметы своей любви. Если же любовь не может и не должна быть навязываема, то как же винить меня за то, что я не ответила на взаимность Хризостома? Если Бог создал меня красивой, то сделал это помимо моей воли, - я Его об этом не просила. И как змея нисколько не виновата в том, что у нея в жале скрыт смертельный яд, так и меня нельзя обвинять в том, что я красивее других. Красоту честной женщины можно сравнить с пылающим огнем или неподвижно лежащим мечом: тот жжет, а этот ранить лишь тех, которые прикасаются к ним. Душевные достоинства - вот истинная наша красота, без которой мы не можем быть прекрасными. И неужели женщина обязана жертвовать собою мимолетной прихоти мужчины, обыкновенно даже улетучивающейся еще скорее самой вызвавшей ее красоты?.. Я родилась свободною и, дорожа свободою, хочу вести уединенную жизнь. Рощи, горы и зеркальные воды окрестных ручейков - вот единственные поверенные моих тайн и властелины моей красоты. Прямо, открыто и честно отказала я всем претендентам на мною руку, и если этот отказ не образумливает их, если они продолжают утешать себя несбыточными надеждами, - то я спрашиваю, кого обвинять: мою ли жестокость, или их упрямство? Вы говорите, что намерения Хризостома были чисты, и что я поэтому напрасно оттолкнула его. Может-быть. Но не объявила ли я ему на этом самом месте, где его теперь хоронят, в ту минуту, когда он открылся мне в любви, что я намерена жить одинокой, не связывая ни с кем своей судьбы и оставаясь верной своему обету - отдать одной природе то, чем она одарила меня? Если и после этого повязка не упала с глаз его, если он упорствовал плыть против течения, итти наперекор судьбы, то удивительно ли, что он потонул в море собственного неблагоразумия? Если бы я его обманывала, я была бы безчестна; а если бы я отдала ему свою руку, я изменила бы своему святому обету. Он упорствовал, и это упорство довело его до отчаяния... Неужели и после моего объяснения у вас хватит духу обвинять меня в его страданиях и смерти? Обманула ли, прельщала ли, увлекала ли я его? Изменила ли я моей клятве ради кого другого? Обещала ли я кому другому свое сердце? Нет, - говорите вы. Так за что же вы меня проклинаете? За что называете меня жестокой и неверной? Может-быть Небо и предназначило мне мужа, наперекор моему обету, но пока я его еще не вижу и не ищу... Пусть запомнят мои слова все, пораженные моей красотой. И если теперь еще кто умрет из-за меня, то пусть знают, что он умер не от ревности и не от моего презрения, потому что женщина, ни в кого не влюбленная, не может ни в ком возбудить ревности, и выводить кого нибудь из заблуждения вовсе еще не значит оскорблять его презреньем... Пусть тот, кто зовет меня змеей, уходит от меня подальше; пусть не преследует меня тот, кто считает меня жестокой, и оставит в покое тот, кто клеймит меня названием вероломной! Пуст знают они, что это ядовитое, злое, коварное существо не только не ищет их, а напротив - избегает. Повторяю: если пламенная страсть сгубила Хризостома, то можно ли в этом обвинять мое благоразумие? Пусть же никто отныне не приходит смущать моего уединения и не будет настаивать, чтобы я сделалась клятвопреступницей. Я обладаю состоянием, доставшимся мне от моих родителей, и я не гоняюсь за чужим. Судьба дала мне возможность быть свободной, - так неужели же я добровольно пойду в рабство? Я никого не ненавижу и никого не люблю. Никто не может сказать, что я обманула того-то, польстила тому-то, посмеялась над тем-то и любила того то. Простая беседа с пастушками моей деревни и забота о моих стадах, которой я все цело посвятила себя, составляют для меня всю прелесть жизни. Желания мои не влекут меня дальше этих гор, а если когда и возносятся над ними, то лишь затем, чтобы созерцать вечную красоту небес, куда должен стремиться дух наш, как в обитель, из которой он спустился на землю и в которую опять должен возвратиться.

С последним словом красавица, не дожидаясь ответа, скрылась в зелени деревьев, покрывавших склоны горы. Несколько мгновений все стояли как очарованные; но потом двое, позабыв все, что говорила прелестная пастушка, а помня только её обольстительную красоту, собрались было последовать за нею; но Дон-Кихот, заметив это, решился воспользоваться случаем, чтобы торжественно заявить себя рыцарем-защитником женщины.

- Не советую никому итти за Марселлой, если он не хочет иметь дело со мною! - воскликнул рыцарь, хватаясь за рукоятку своего меча. - Она доказала, что нисколько неповинна в смерти Хризостома, и ясно дала понять, что не желает быть ничьей женой. Пусть же отныне никто не преследует ее своею любовью; пусть пользуется она уважением всех благомыслящих людей, потому что в целой Испании она одна, быть-может, ведет такую чистую жизнь.

Под влиянием ли угрозы Дон-Кихота, или вследствие просьбы Амброзио - не задерживать более похоронного обряда, никто не тронулся с места, пока гроб не опустили в могилу и не сожгли среди печальной толпы всех рукописей и книг покойного. Могилу прикрыли обломком скалы, в ожидании мраморного памятника, заказанного Амброзио, сочинившим для него следующую эпитафию:

Усыпав могильный холм зеленью и цветами, толпа разошлась, засвидетельствовав Амброзио свое искреннее участие в постигшем его горе. Дон-Кихот распростился с ним, с сенором Вивальдо и его спутниками, которые, ради своего развлечения, убедительно просили его сопутствовать им в Севилью, уверяя его, что нигде во всем мире нет места, более интересного для искателя приключений, потому что там чуть не на каждой улице разыгрывается разных драм более, чем в иной целой стране. Дон-Кихот поблагодарил сеноров за любезное предложение и за расположение к нему, но объявил, что ему нельзя ехать в Севилью, пока он не очистит окрестностей вблизи своей родины от разбойничьих шаек и всякого рода злодеев. Вивальдо и его спутники, видя непреклонность рыцаря, не стали более настаивать. Пожелав ему всего лучшого, они поехали своею дорогой, внутренно посмеиваясь над полоумным гидальго. Последний же отправился отыскивать Марселлу, с целью предложить ей свои услуги на тот случай, если молодую девушку будут очень безпокоить преследования её поклонников. Однако дело сложилось иначе, чем он предполагал, как мы увидим в следующей главе.