Дон-Кихот Ламанчский (Часть первая).
Глава XXII, о том, как Дон-Кихот освободил нескольких людей, которых вели туда, куда им не хотелось итти.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дон-Кихот Ламанчский (Часть первая). Глава XXII, о том, как Дон-Кихот освободил нескольких людей, которых вели туда, куда им не хотелось итти. (старая орфография)

ГЛАВА XXII,
о том, как Дон-Кихот освободил нескольких людей, которых вели туда, куда им не хотелось итти.

Сид Гамед Бен-Энгели, автор этой правдивой и поучительной истории, говорит, что когда Дон-Кихот и его оруженосец Санчо окончили вышеприведенную беседу, то рыцарь увидел человек двенадцать пешеходов, скованных по рукам и вдобавок соединенных, точно бусы в четках, одною железною цепью, обернутою у каждого вокруг шеи. Партию эту сопровождали двое верховых с аркебузами и двое пеших - с пиками и мечами.

- Вот ведут каторжников на галеры, - заметил Санчо.

- Каторжников? - с изумлением повторил Дон-Кихот.

- Ну, да, - ответил Санчо. - Разве ваша милость никогда не слыхали, что преступников ссылают на галеры, где они обязаны работать на короля?

- Неужели король насильно ссылает своих подданных на галеры? - продолжал изумляться рыцарь.

- Не король ссылает их, - возразил оруженосец, - а суд приговаривает преступников работать королю на галерах.

- Приговорены они или нет, но довольно того, что они идут не по собственному желанию.

- Еще бы по собственному! Кону охота итти на каторгу!

- В таком случае это дело касается меня, давшого обет препятствовать всякому насилию и поддерживать угнетенных! - вскричал Дон-Кихот, порываясь вперед.

- Ваша милость, - остановил его оруженосец, - что вы хотите делать? Подумайте о том, что законы, суд и король никого не насилуют, - они только наказывают людей за совершенные ими преступления.

В это время партия ссыльных поравнялась с Дон-Кихотом, который вежливо спросил у одного из конвойных:

- Соблаговолите, сенор, сказать, куда и за что вы ведете этих несчастных людей скованными и на цепи?

- Это каторжники, осужденные судом служить королю на галерах, - ответил конвойный. - Более я ничего не могу сообщить вам, да вам не зачем и знать это.

- Вы очень обязали бы меня, - продолжал все также вежливо Дон-Кихот, - если бы соблаговолили сообщить мне, хотя вкратце, в чем состоит преступление каждого из этих бедных людей и кто они.

- У нас имеется список всех этих негодяев, в котором подробно обозначены их звание и преступления, - вмешался в разговор другой конвойный. - Но нам некогда останавливаться, доставать этот список и читать вам его. Если хотите, поезжайте с нами и разспрашивайте их сами. Может-быть они вам кое-что и разскажут. Кажется, этот сорт людей любить хвалиться своими подвигами и будет очень рад найти внимательного слушателя.

Получив это разрешение, рыцарь подъехал к первому попавшемуся на глаза арестанту и спросил его, за что он попал на цепь и под конвой.

- За то, что я был влюблен, - ответил каторжник.

- Что!.. Только за это?! - воскликнул рыцарь. - Если посылают на галеры только за любовь, то мне первому давно бы уже пора быть там.

- Моя любовь была совсем не такая, как воображает ваша милость, - начал объяснят каторжник. - Я, изволите ли видеть, так горячо полюбил корзину с бельем и так крепко прижимал ее к своей груди, что если бы не вмешалось правосудие, то я и сейчас держал бы ее в своих объятиях. Поймали меня с нею и нашли, что я не имею законного права владеть ею. Суд приговорил меня ко сту ударов плетью и к ссылке на три года на галеры. Утешаюсь тем, что эти три года скоро пройдут, и я потом опять буду в состоянии делать, что хочу. Оно, пожалуй, даже и интересно побывать на широкой ниве...

- Что это за "широкая нива"? - перебил Дон-Кихот.

- А это значить - грести на галерах, идущих по морю, - ответил каторжник.

Дон-Кихот пожал плечами и обратился со своим вопросом к следующему каторжнику, который был до того грустен и убит, что даже не ответил ему ни слова; за него сказал его товарищ:

- Как! Разве музыкантов тоже отправляют на галеры? - воскликнул Дон-Кихот.

- Отправляют, - ответил первый каторжник. - Нет ничего опаснее, как распевать в тисках.

- Однако пословица говорит, что песнью можно облегчит всякое горе, - заметил рыцарь.

- А у нас, ваша милость, совсем наоборот, - сказал каторжник. - Как за поешь, так на всю жизнь беду и наживешь.

- Честное слово, ничего не понимаю! - произнес Дон-Кихот, с недоумением глядя на каторжника.

- Я вам объясню, в чем дело, - вмешался один из конвойных. - У этих мерзавцев "петь в тисках" значит отвечать на допросы под пыткой. Этот "певец" был на пытке и сознался, что промышлял кражей скота. За это "пение" его и присудили к шестилетним каторжным работам на галерах и к двум стам ударам плетью, которые он уже получил, от этого и выглядит таким невеселым. Впрочем, пригорюнился он и оттого, что товарищи насмехаются над ним за трусость. У них считается героем тот, который ничего не скажет под пыткой; на такого и мы смотрим с уважением. Эти люди находят, что не зачем сознаваться, если нет свидетелей, как было в этом случае. Со справедливостью этого мнения нельзя не согласиться.

- Разумеется, - сказал Дон-Кихот и обратился к третьему арестанту с тем же вопросом, как к двум первым.

Тот бойко ответил:

- Я отправляюсь на пятилетнюю галерную службу за неимением десяти золотых.

- Я охотно дал бы тебе даже двадцать, чтобы только избавить тебя от этой службы, - сказал рыцарь.

- Жаль, что я не знал этого раньше! - воскликнул каторжник. - Будь у меня эти двадцать золотых, я так хорошо смазал бы язык моего стряпчого, что тот, наверное, обелил бы меня. Теперь же ваши деньги мне так же мало могут принести пользы, как если б я был на необитаемом острове, где ни за какие сокровища нельзя ничего достать... Эх, чтобы нам с вами встретиться месяцем раньше, добрый господин! Я гулял бы теперь на свободе, чем тащиться на цепи, точно дикий зверь... Ну, да ладно! Может статься, нагуляюсь еще и потом.

Четвертый каторжник, к которому обратился Дон-Кихот, быль человек почтенного вида, с длинною седою бородой. Он молча зарыдал, когда рыцарь предложил ему свой вопрос, и за него ответил другой:

- Этот почтенный бородач должен пробыть четыре года на галерах после того, как его в пышной одежде провезли верхом по городским улицам.

- Значит, его выставили к позорному столбу и содрали с него большую пеню? - спросил Санчо.

не гладят.

- О колдовстве я ничего не говорю, - сказал Дон-Кихот, - но что касается его посредничества в сердечных делах, то за это можно бы отправлять его на галеры разве только в качестве начальника на них. Быть посредником между влюбленными вовсе не так легко, как вы думаете. Для этого нужно много ума и ловкости; кроме того, нужно уметь хранить тайны. Я нахожу, что подобные деятели могут быть весьма полезны в обществе, если только они люди вполне порядочные. По моему мнению, следовало бы даже установить контроль над лицами, берущимися за такия деликатные дела, и подвергать их известному испытанию, чтобы убедиться в их пригодности к исполнению тех обязанностей, которые они берут на себя. Число этих посредников должно бы быть строго определено, и всех их следовало бы приводить к присяге, чтобы они не могли изменить доверяемым им тайнам. Этим путем можно бы устранить много зла, происходящого единственно от того, что большинство таких маклеров берется совсем не за свое дело. У нас промышляют сердечными делами люди совершенно невежественные и темные: глупые служанки, безтолковые лакеи и молодые пажи, которые в важных случаях, когда нужно действовать как можно хладнокровнее и решительнее, теряются до того, что не в состоянии отличить правой руки от девой и, как говорится, дают супу простыть на пути от тарелки ко рту. К сожалению, здесь не время и не место распространяться об этом интересном вопросе, который является животрепещущим для всего общества. Когда-нибудь в другой раз я изложу лицам, которым об этом надлежит ведать, свое мнение по этому поводу, а пока ограничусь только следующим замечанием: тяжелое впечатление, произведенное на меня видом этого почтенного старика, осужденного на галеры за исполнение поручений людей, страдающих от любви, немного ослабилось, когда я узнал, что он обвинен и в колдовстве. Лично я убежден, что в мире нет ни заговоров ни других каких-либо средств, способных влиять на нашу волю, как это думают люди легковерные. Нам дана свободная воля, против которой ничего не могут сделать никакия ухищрения колдунов. Все напитки, мази, амулеты и разные другия штуки, которые навязываются нам знахарями и знахарками за большие деньги, способны только отравить человека или свести его с ума, но отнюдь не могут заставить его полюбить того, кого он не желает любить. Все это чистейший вздор, потому что воля наша, повторяю, свободна.

- Ваша правда, сенор, - сказал старик. - Я вовсе и не виновен в колдовстве, потому что тоже не верю в него. Что же касается до помощи влюбленным, то я, действительно, оказывал ее, не видя в этом ничего дурного. Я желал только способствовать счастию людей и никогда не думал, чтобы за это можно было притянуть меня к ответственности. А между тем мое желание добра другим привело меня на галеры, с которых я, конечно, никогда не вернусь, так как я уже стар и, кроме того, страшно страдаю каменною болезнью, которая в последние дни стала мучить меня сильнее прежнего.

Тут старик опять расплакался так горько, что Санчо разжалобился и подал ему монету в четыре реала, чтобы доказать ему свое участие.

Дон-Кихот стал разспрашивать следующого ссыльного, который был студентом и поражал всех товарищей и конвойных своим красноречием и наглостью.

и доказали это судьям. Протекции у меня не было, денег тоже, ну, и присудили меня к пребыванию на галерах в течение шести лет. Хотел было я апеллировать, но разсудил, что лучше этого не делать, чтобы не влетело еще больше. Шесть-то лет я и не увижу как пройдут, а потом вознагражу себя с избытком за вынужденную скромность в неволе. Теперь позволю себе сказать вам еще вот что: если вам угодно подать что-нибудь на дорогу нашей компании, то можете быть уверены, что мы все всегда будем молиться о вашем здоровье, долголетии и счастье.

- Я думаю оказать вам более существенную помощь, - произнес Дон-Кихот и повернулся к следующему арестанту.

Тот, которого он теперь стал разспрашивать, был человек лет тридцати, прекрасно сложенный и красивый, только немного косоглазый. Он был скован иначе, чем остальные ссыльные. Цепь обвивала его всего в несколько рядов и заканчивалась двумя широкими кольцами вокруг шеи; от одного из этих колец спускались до поясницы два железных прута, к которым шли цепи от ручных кандалов. Благодаря этим приспособлениям, несчастный не мог ни руку поднять ни голову опустить и вообще был страшно стеснен во всех своих движениях. Дон-Кихот полюбопытствовал узнать, за что это его так нарядили.

- А за то, - ответил конвойный, - что он один натворил разных гадостей больше, чем все его товарищи, вместе взятые. К тому же он такой отчаянный, что мы опасаемся, как бы он ни ухитрился удрать даже при таких предосторожностях. Вы, я думаю, и сами поймете это, если я скажу, что этот молодчик называется Xинесом Пассамонтским; кроме того, он известен еще и под прозвищем Хинесиля Парапильского...

- Ну, это не правда, господин комиссар, - перебил каторжник. - Мое имя - Хинес, а фамилия - Пассамонгь; прозвища же у меня никакого нет, и я не понимаю, откуда вы его взяли. Вообще вы любите привирать, как я замечаю, и...

- Стану я молчать, когда про меня врут Бог знает что!

- Разве тебя не прозвали Хинесилем Парапильским?

- Прозвать-то, может-быть, и прозвали, да только я не принимаю этого прозвища, потому что оно мне не нравится, и я добьюсь, чтобы меня никогда больше не называли так... Господин рыцарь, - обратился он к Дон-Кихоту, - если вы желаете дать нам что-нибудь, то давайте скорее и убирайтесь отсюда. Ваши разспросы только зря подымают в нас желчь, в особенности во мне. Я действительно - Хинес Пассамонт и написал свою историю собственною пятерней. Больше вам нечего и знать обо мне.

- Да, это верно, что он сам написал свою историю, - подтвердил конвойный. - Говорят даже, что он заложил ее в тюрьме за двести реалов.

- А разве она так хорошо написана? - спросил рыцарь.

- Так хорошо, что эта повесть заткнет за пояс жизнеописание Лазарилла Тормесского и всех подобных ему героев, - ответил арестант. - В ней столько правды и полезных указаний, что ей, в сущности, и цены нет, если хотите знать.

- А как озаглавлена ваша книга? - продолжал Заинтересованный Дон-Кихот.

- "Жизнь Хинеса Пассамонта".

- Как же может быть она окончена, когда я сам еще не кончил жить? Она начинается днем моего рождения и прерывается на этом новом присуждении меня к каторге...

- Так вы уже не в первый раз идете туда?

- Нет, я уж имел удовольствие пробыть там четыре года и отлично знаю вкус как черствых сухарей, так и воловьих жил {Плетей.}. По правде сказать, я возвращаюсь туда довольно охотно, потому что там мне можно будет не спеша докончить свою книгу; на испанских галерах свободного времени вполне достаточно, чтобы в десять лет написать все то, что мне хотелось бы передать потомству.

- Вы человек не глупый, как я вижу, - сказал Дон-Кихот.

- Если эти "умные" люди - негодяи, то вполне понятно, если на них сыплются разные "несчастия", - съязвил конвойный.

- Острите, острите, господин комиссар, - подхватил каторжник. - Но вы напрасно язык чешете. Не вам судить нас; ваше дело только вести нас, куда вам приказано. Еще не известно, как сложится ваша собственная жизнь. Бывают такия обстоятельства, когда самый честный человек может попасть в "негодяи"... Впрочем, что об этом толковать, - надоело... Знай каждый себя, а других разбирать ему нечего. Все равно, как ни копайся в чужой душе, ничего в ней не поймешь, потому что там такая темь, что Боже упаси!..

В ответь на это комиссар замахнулся было бичом на Пассамонта, но Дон-Кихот бросился вперед, отвел удар и горячо проговорил:

- Прошу не трогать его! Довольно с вас и того, что он весь закован в железо; было бы совершенно безполезною жестокостью сковывать и его язык... Братья, - продолжал он, обратившись к каторжникам, - из всего сказанного вами я вывожу заключение, что вы наказываетесь за простые ошибки, что жизнь, которая вас ожидает, не может быть вам по вкусу, и что вы идете на галеры против своей воли. Я вижу также, что недостаток мужества одного из вас при допросе, неимение денег у другого, простое увлечение третьяго, пристрастие и поспешность судей относительно вас всех - довели вас до того грустного положения, в котором вы сейчас находитесь. Особенной вины я не нахожу ни в ком из вас, и потому считаю себя обязанным показать вам, для чего Небо послало меня в мир, внушило мне благородное желание сделаться странствующим рыцарем и повелело дать обет поддерживать слабых и угнетенных в их борьбе с сильными и несправедливыми. Но так как я сознаю, что никогда не следует прибегать к насилию, не попытавшись сначала добиться цели мирным путем, то и попрошу господ конвойных снять с вас оковы и отпустить с Богом на все четыре стороны, не дожидаясь, чтобы я вынудил их на это. Найдется и без вас кому служить королю на галерах и с большими правами на это, чем ваши. Конечно, было бы гораздо лучше, если бы на галеры принимались люди, готовые служить там по собственной охоте, как, например, добровольно идут в солдаты. В сущности, обращение в рабов людей, созданных Богом свободными, - возмутительнейшая несправедливость... В самом деле, господа конвойные, отчего бы вам не отпустить этих несчастных людей? Вер они лично вам не причинили никакого зла? Пусть они идут себе с миром, куда хотят. Если они грешны, то пусть судит их Верховный Судья. Он всегда, по Своему Собственному усмотрению, награждает добрых и наказует злых. Нам же, людям, не менее их грешным, не подобает быть ни судьями их ни палачами, особенно, когда мы сами не обижены ими... Прошу же вас честью, господа, немедленно освободить этих несчастных, заблудшихся людей. Если вы сделаете это доброе дело, я сумею потом отблагодарить вас достойным образом; в противном же случае я силою своей руки, вооруженной копьем и мечом, заставлю вас исполнить мое требование.

Да и с какой стати делать нам это?... Вот что, сенор, перестаньте, пожалуйста, городить вздор и поезжайте себе своею дорогой, не вмешиваясь больше не в свое дело... Да поправьте у себя на голове таз, который того и гляди совсем съедет вам на нос.

- А, ты еще издеваешься надо мною! Да знаешь ли ты, что ты не стоишь даже моего мизинца! - вне себя от гнева крикнул Дон-Кихот и бросился на комиссара с такою стремительностью, что тот не успел даже приготовиться к обороне и в одно мгновение ока оказался выбитым из седла и распростертым на земле, притом и опасно раненым.

Это неожиданное нападение сначала ошеломило всю стражу; но вскоре она пришла в себя, сплотилась вместе и дружно атаковала рыцаря, замахиваясь на него своими аркебузами и пиками. Не сдобровать бы нашему герою, если бы каторжники не обрадовались удобному случаю освободиться и не стали все на его сторону, совокупными усилиями сбросив с себя кандалы. Произошла страшная кутерьма. Конвойные совсем растерялись, имея теперь против себя вместо одного человека - четырнадцать, так как Санчо тоже вмешался в дело и стал усердно помогать Хинесу Пассамонту снимать с него цепи, кольца и путы. Как только с этого смелого человека упал последний кусок железа, связывавший его, он бросился на комиссара, вырвал у него аркебуз и начал прицеливаться то в одного конвойного, то в другого, не делая, однако, ни одного выстрела. Через несколько минут и остальное оружие конвойных очутилось в руках каторжников, так что конвойным оставалось только убраться. Они так и сделали, прихватив с собою раненого товарища. В бегущих градом сыпались камни, попадавшие им то в спину, то в голову, пока не положило предел этой бомбардировки разстояние; но по равнине долго еще разносился торжествующий хохот освобожденных каторжников.

Когда горячка окончилась, Санчо не на шутку струсил, опасаясь, как бы разбежавшиеся конвойные не донесли обо всем "Святой Германдаде", которая строго наказывала за такие подвиги, какой только что совершил Дон-Кихот.

- Ради Бога, - говорил оруженосец своему господину, - скроемтесь скорее в горах, чтобы не попасться в руки служителям "Святой Германдады", которая нам не даст спуска, если узнает, что мы натворили.

свою признательность за оказанную им услугу. Наверное, вам всем известно, что и Господь Бог не терпит неблагодарности. Вы все должны видеть и чувствовать сделанное мною вам добро. В благодарность за это я требую, чтобы вы, захватив с собою обрывки цепей и обломки уз, от которых я вас освободил, всею компанией отправились прямо отсюда в Тобозо. Там вы представитесь моей даме, несравненной Дульцинее, передадите ей, что рыцарь "Печального Образа" шлет ей свой привет, и разскажете во всех подробностях то, что я сделал для вашего освобождения. После этого вы можете итти туда, куда вас тянет собственное желание.

- Желание ваше, господин рыцарь, исполнить невозможно, - ответил Хинес Пассамент от имени всех своих товарищей. - Если мы пойдем все вместе по большой дороге да еще с нашими знаками отличия, то не успеет еще окончиться нынешний день, как нас сцапает "Святая Германдада", и тогда никому из нашей компании не сносить головы. Во избежание этого удовольствия, мы должны итти порознь и пробираться где-нибудь сторонкою, по самым глухим местам. Все, чего вы, наш избавитель, можете потребовать от нас, это - выпить за ваше здоровье в какой-нибудь корчме; особенно, если вы пожалуете нам на это малую толику презренного металла. Это мы охотно сделаем, и пусть оно заменит наше путешествие в Тобозо. А надевать снова цепи и кандалы, только что снятые нами, и подставлять свои спины под удары плетьми мы вовсе не желаем, да вы и не имеете права требовать от нас этого, если не хотите испортить все дело.

- А, так ты не желаешь исполнить моего законного требования! Не хочешь быть благодарным! - вскричал Дон-Кихот. - Ну, так клянусь всем рыцарством, я заставлю тебя одного итти туда, куда мне угодно, и даже во всем твоем железном уборе!

Поняв наконец, что рыцарь, должно-быть, не в своем уме, Пассамонт мигнул своим товарищам. Те мгновенно набрали кучу камней и стали бросать ими в Дон-Кихота. Как нарочно, Россннант заупрямился и не желал двинуться с места, хотя и в него летели камни. Санчо спрятался за своего господина и таким образом избежал новых побоев. Один из каторжников, отличавшийся геркулесовскою силой, поднял громадный булыжник и так ловко направил его в рыцаря, что тот свалился с седла и лишился чувств. С испуга слетел со своего осла и Санчо. Пользуясь удобным случаем, каторжники сняли с Дон-Кихота все, что только можно было, за исключением доспехов. Студент разошелся до того, что схватил упавший с головы рыцаря таз и стукнул им несчастного рыцаря несколько раз по голове; затем исковеркав "знаменитый шлем Мамбрэна" до полной негодности, бросил его. Обобрав Дон-Кихота, каторжники взяли у Санчо кафтан с провизией и потом со свистом и гиком скрылись в ближайший лес. На месте побоища остались только Дон-Кихот с Россинантом да Санчо со своим ослом. Рыцарь, уже очувствовавшийся, скорбел о том, что люди могут быть так неблагодарны; а Санчо мучился мыслью о "Святой Германдаде" и тужил о похищенной провизии. Одни животные стояли совершенно апатично.