Дон-Кихот Ламанчский (Часть первая).
Глава XXIV, в которой продолжается описание приключения в Сиерре-Морене.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дон-Кихот Ламанчский (Часть первая). Глава XXIV, в которой продолжается описание приключения в Сиерре-Морене. (старая орфография)

ГЛАВА XXIV,
в которой продолжается описание приключения в Сиерре-Морене.

- Сенор, - начал незнакомец, обратившись к Дон-Кихоту, - кто бы вы ни были, я вам очень признателен за участие, которое вы выказываете мне, и желал бы доказать свою благодарность чем-нибудь другим, кроме слов. К сожалению, обстоятельства вынуждают меня ограничиваться одними желаниями.

- Мое участие, - сказал рыцарь, - так велико, что я готов служить вам, чем только могу. Увидав вас давеча мельком и услыхав кое-что о вас от этого вот доброго человека, который уже должен быть вам знаком, я решил не покидать этих гор, пока не отыщу вас и не узнаю от вас лично, не могу ли как-нибудь помочь облегчить ваше горе, о котором так красноречиво свидетельствует ваш настоящий образ жизни. Если же ваше несчастие из тех, которые непоправимы, то я желал бы хоть дать вам возможность выплакаться на моей груди, - на груди сочувствующого человека, способного все понять и отнестись по-братски к каждому страждущему. "Разделенное горе - половинное горе", - сказал какой-то мудрец. Если вы верите моим добрым намерениям, то заклинаю вас именем того, кто вам дороже всех на свете, сказать мне, кто вы и что побудило вас вести жизнь дикого зверя в пустыне. Клянусь орденом странствующих рыцарей, к которому я имею честь принадлежать, что я ничего так горячо не желаю, как быть вам полезным словом и делом и доказать, что еще существуют люди, думающие не столько о себе, сколько о своих ближних.

- В таком случае, - проговорил своим глухим голосом незнакомец, - дайте мне чего-нибудь поесть, потому что вот уже несколько дней, как у меня не было крошки во рту. Как только утолится мучащий меня голод, я разскажу вам все, что вы хотите знать.

Санчо и пастух поспешили открыть свои сумки и достать оттуда все, что там было, и предложили незнакомцу. Последний с жадностью принялся глотать целые куски, почти не пережевывая их.

Дон-Кихот, Санчо и пастух, усевшись вокруг него, молча ждали, когда он насытится. Козы пастуха и лошадь Дон-Кихота между тем дружно паслись на лугу, возле источника.

- Друзья мои, - заговорил наконец незнакомец, - если вы желаете, чтобы я подробно рассказал вам свое несчастие, то обещайте не прерывать меня, потому что одно ваше слово, сказанное не вовремя, заставит меня прекратить свой рассказ.

Это вступление напомнило Дон-Кихоту сказку Санчо, которая так и осталась неоконченною, потому что слушатель перебил, рассказчика.

- Я прошу вас об этом, - продолжал незнакомец, - единственно из желания как можно скорее объяснить вам причину моего скитания в горах. Вспоминать о своих прежних страданиях, - значит возобновлять их; а это, согласитесь сами, очень мучительно. Чем меньше меня будут спрашивать, тем скорее я разскажу все, не упустив ничего существенного, и тем меньше времени буду я терзаться прошлым.

Дон-Кихот от имени всей компании обещал полное внимание и безмолвие, и обитатель гор начал свой рассказ:

- Мое имя - Карденио; а родина, - один из крупных и славных городов Андалузии. Я принадлежу к благородному и очень богатому семейству. Но мое горе так велико, что никакия богатства не могут уничтожить его. Против злого рока безсильны все сокровища земли. В одном городе со мною росла девушка замечательной красоты; имя её - Люсинда. Она была из такого же знатного и богатого рода, как я. Всем бы она была хороша, если бы только не её непостоянство. Я любил ее с самого детства, да и сама она относилась ко мне с большею любовью, чем к кому-нибудь другому, за исключением своих родителей. Наши родители видели нашу взаимную склонность и не препятствовали ей, видя в нас вполне подходящую друг к другу пару. С летами любовь наша все крепла, и когда мы вступили в юношеский возраст, отец Люсинды нашел нужным просить меня не так часто посещать его дом, чтобы не давать повода к разным толкам. Это запрещение, ставившее преграду нашим свиданиям, только усилило нашу любовь, которая с каждым днем разгоралась все более и более ярким пламенем. Лишившись возможности часто видеться и говорить друг с другом, мы прибегли к посредничеству перьев, которые в таких случаях лучше языка умеют извлекать из глубины души сокровенные чувства и мысли. Ведь известно, что в присутствии предмета любви немеют самые смелые уста и остается невысказанным именно то, что так хотелось бы сказать. Обезпечив себе верную доставку нашей переписки, мы иногда по нескольку раз в день обменивались письмами, записками и даже стихами самого нежного содержания. Этим путем мы только разжигали свою страсть... О, сколько песен, полных жгучих желаний, тайных тревог, светлых воспоминаний и страстных порывов, вылилось тогда из моей души! Однако доведенный наконец до изступления от неодолимого желания быть с той, которая грезилась мне и во сне и наяву, я решился формально просить её руки и был уверен, что мне не откажут в ней. Я отправился к её отцу. Тот ответил мне на мою просьбу, что он очень ценит честь, которую я ему делаю, желая вступить в родственный союз с его семейством, но добавил, что не может дать своего согласия, пока не услышит от моего отца, что и он не имеет ничего против моего желания. "Дочь моя, - добавил он, - не из тех, которые способны насильно втереться в чужой дом или согласиться на тайный брак. Пусть ваш отец явится вашим сватом, тогда дело будет другое". - "О, я вполне уверен в согласии моего отца, - сказал я, - и сейчас же пойду просить его повторить мое предложение". Полный самых радужных надежд, я побежал к отцу. Не успел я еще и рта разинуть, как он протянул мне письмо, которое держал в руках, и проговорил: "Вот, смотри, Карденио, какую честь оказывает тебе герцог Рикардо". Нужно вам сказать, что герцог Рикардо, - один из знатнейших испанских грандов, - обладал несколькими роскошными имениями в Андалузии. Прочитав письмо, я увидел, что моему отцу нельзя было не согласиться на предложение герцога, который просил немедленно прислать меня к нему в качестве компаньона к его сыну, при чем обещал открыть мне в будущем доступ ко двору. Милость была велика, но для меня она являлась страшным ударом. Онемев от горя, я стоял пред отцом, стараясь преодолеть охватившую меня дрожь. Когда же отец сказал: "Через два дня ты отправишься к герцогу. Благодари Бога, что тебе дается возможность достигнуть того, чего многие тщетно добиваются", - я едва было не лишился чувств, так что дальнейшия его слова, вероятно, заключавшия в себе обычные родительские советы и наставления, оставались для меня пустыми звуками. С отцом спорить нельзя: воля его, какою суровою она нам ни казалась бы, священна для нас. Я отправился к герцогу, успев, однако, повидаться с Люсиндой и её отцом, которого я умолял считать меня женихом своей дочери и не обещать её руку никому, пока я не возвращусь от герцога. Тот, которого я в душе уже называл своим вторым отцом, охотно дал мне просимое слово; это немного утешило меня. Нечего и говорить, что прощание мое с Люсиндой было самое трогательное: это вы можете себе представить и без слов. Слезам, поцелуям и клятвам, казалось, не будет конца... Герцог оказал мне такой прием, что я сразу сделался предметом зависти всех окружающих его, которые стали бояться, как бы я не затмил их собою. Второй сын герцога, дон Фернандо, к которому я и был назначен компаньоном, красивый, блестящий, ловкий и легко увлекающийся молодой человек, очень обрадовался мне и с первого же дня подружился со мною, уговорив меня сойтись с ним на "ты". Так как между друзьями нет тайн, то он тут же посвятил меня в свою любовную тайну. Он был без памяти влюблен в хорошенькую крестьянку, отец которой был вассалом его отца и обладал порядочным состоянием. Охотников жениться на ней было много, но она не спешила замуж, тем более, что и отец, не желая насиловать её сердца, не торопил ее покидать его. Любовь Фернандо между тем росла с каждым днем; наконец и он решил стать в ряды ищущих её руки. Когда он сообщил мне о своем безумном намерении, я, в качестве человека старшого по летам, - положим только на два года, но все-таки более опытного, - принялся убеждать его не делать этой глупости; но, конечно, только даром потратил свое красноречие. Видя безуспешность моих стараний удержать его от этого шага, я пришел к заключению, что необходимо открыть все старому герцогу. Но пока я собирался сделать это, подыскивая удобный к тому случай, дон Фернандо как будто переменил свое намерение и сказал мне, что желал бы уехать со мною куда-нибудь на несколько месяцев, чтобы разсеяться и забыть свою любовь. Иного средства он не находил. "Отец, - говорил он, - хочет послать кого-нибудь в твой родной город для закупки лошадей. Хочешь, я упрошу его дать мне это поручение? Мы бы поехали вместе, и ты мог бы повидаться с твоими родными и друзьями. Польза и удовольствие были бы обоюдные". Обрадовавшись случаю увидать Люсинду, я, разумеется, с жаром одобрил план дона Фернандо. Старый герцог разрешил нам поездку в мой родной город. Конечно, мы остановились в доме моего отца, который был в восторге от нашего посещения. Улучив удобную минутку, я побежал к Люсинде. Она встретила меня с такою радостью, которая вполне доказывала её любовь ко мне. Ночью, когда мы остались одни с доном Фернандо, я открыл ему свою тайну и при этом так расхвалил Люсинду, что возбудил в нем живейшее желание познакомиться с нею. Уступая его настойчивым просьбам, я привел его в следующий вечер под окно комнаты моей возлюбленной, у которого всегда происходили наши тайные свидания. Красота Люсинды произвела на пылкого дона Фернандо такое впечатление, что он - как потом сам сознался - при виде её сразу забыл всех остальных красавиц, виденных им. Я заметил только, что он с той минуты стал необыкновенно молчалив, задумчив и равнодушен ко всему окружавшему его. Очевидно, в его сердце вспыхнула на этот раз истинная любовь, что, впрочем, и не удивительно, так как моя невеста была совершенством во всех отношениях. Как нарочно, дону Фернандо попалось в руки одно из писем Люсинды ко мне, из которого он понял, что она является счастливым сочетанием красоты телесной с духовною, что очень редко встречается в женщинах. Это дало ему повод говорить о моей невесте в самых восторженных выражениях, что, с одной стороны, очень льстило мне, а с другой - поселяло боязнь. В конце-концов дошло до того, что мой молодой друг ни о чем более не мог говорить, как о Люсинде. Меня начала обуревать ревность. В мою душу закрадывалось смутное предчувствие того, что готовила мне судьба. Под предлогом, что его в высшей степени интересует наша романтическая и поэтическая переписка, дон Фернандо выпросил у меня все письма Люсинды. Как-то раз она прислала записку, в которой просила меня достать ей рыцарскую повесть, под заглавием "Амадис Галльский".

Как только Карденио произнес последнюю фразу, Дон-Кихот, забыв уговор, воскликнул:

- Если бы вы в самом начале сказали, что ваша невеста читала рыцарския повести, я сразу понял бы, чего она достойна. "Амадиса Галльского" только и может читать женщина очень умная; но можно смело сказать, что эта книга и все ей подобные, описывающия рыцарский быт, способны развить самых глупых и облагородить пошлых людей. Вам следовало бы дать своей невесте прочесть и "Дон-Роджера Греческого". Я уверен, что ей очень понравились бы приключения Дараиды и Гарая и характер скромного пастушка Даринеля, сочинявшого и певшого под музыку такия прелестные буколическия песенки... Но время еще не ушло, и прелестная Люсинда еще успеет насладиться этими прекрасными сочинениями, благодаря счастливому случаю, столкнувшему вас со мною. Я надеюсь, что вы не откажетесь отправиться погостить ко мне, в мою усадьбу, где я могу дать вам прочесть более трехсот книг, одну лучше другой, и все из быта странствующих рыцарей... Впрочем, что же я говорю! Я и забыл, что вся моя роскошная, незаменимая библиотека пропала навеки, благодаря злобе и зависти преследующих меня волшебников. Простите мне, сенор, что я не сдержал своего слова и прервал ваш рассказ. Но что делать: когда при мне упоминают о чем-нибудь, касающемся рыцарства, я так же не могу смолчать, как невозможно солнцу не испускать теплоты, когда с него отдергивается ночной покров... Будьте добры продолжать свое повествование; оно интереснее всего, когда-либо слышанного иною из уст людей.

Наконец он проговорил как бы про себя, медленно, тихо и глухо:

- Никогда я не поверю, чтоб этот пресловутый Елизабад {Хирург Амадиса Галльского.} не был влюблен в королеву Мадазиму. Утверждать противное может только человек, ровно ничего не смыслящий и не видящий дальше своего носа.

- Да нет же, чорт возьми! - вскричал Дон-Кихот, весь вспыхнув от негодования. - Это возмутительная клевета! Кто будет настаивать на подобном чудовищном предположении, того я назову безчестным лгуном и вызову на поединок на каком угодно оружии, в каком угодно месте и при каких угодно условиях, хотя бы самых невыгодных для меня!

Карденио взглянул на Дон-Кихота помутившимися и блуждающими взорами. С ним начинался припадок безумия, и он точно так же не был в состоянии продолжать свой рассказ, как наш рыцарь, выведенный из себя. Все, что было нагорожено в его любимых книгах, ему казалось непреложною истиной, за которую он действительно готов был пожертвовать своею жизнью.

им рыцаря в грудь, что тот опрокинулся на спину. Желая заступиться за своего господина, Санчо бросился со сжатыми кулаками на Карденио, но тоже получил сильный отпор, от которого отлетел далеко в сторону. Не удовольствовавшись этим, сумасшедший подбежал к злополучному оруженосцу, сел на него верхом и принялся колотить кулаками. Пастуха, вздумавшого было защитить Санчо, постигла такая же участь. Справившись один с троими, Карденио захохотал и быстро удалился обратно в горы.

Обозленный неожиданными колотушками, Санчо стал осыпать упреками пастуха, говоря, что тот обязан был предупредить о сумасшествии этого горного бродяги, которого он уже знал столько времени. Пастух оправдывался, напоминая, что он не скрывал, какие с Карденио бывают припадки, и нисколько не виноват в том, что произошло. Пошел спор, мало-по малу перешедший в жестокую ссору, а потом и в ожесточенную драку. Не будь Дон-Кихота, пригрозившого обоих их заколоть пикою, если они тотчас же не усмирятся, озверевшие противники, наверное, истерзали бы друг друга.

- Зачем вы вмешиваетесь, ваша милость? - ворчал Санчо, отирая с лица пот, ливший целыми ручьями. - Ведь этот старый дурак не принадлежит к сословию рыцарей, а такой же крестьянин, как и я, поэтому я имею полное право отомстить ему за нанесенное мне оскорбление.

- Он, действительно, не рыцарь; но ты напрасно сам вызвал его на оскорбление и обвинял его в том, в чем он не виновен ни душой ни телом. Повторяю, что если вы не помиритесь тут же на месте, то оба будете иметь дело со мной.

с руганью и...

всегда готовому прощать обиды.

Пастух протянул Санчо руку, тот крепко пожал ее, и мир, к величайшему удовольствию Дон-Кихота, был вновь возстановлен.

- Ну, вот и отлично! - проговорил рыцарь. - Теперь я спокоен за вас, и мне остается только разыскать этого несчастного Карденио, чтобы заставить его досказать конец своей истории. Полагаю, что припадок его уже прошел и повторится опять не скоро.