Дон-Кихот Ламанчский (Часть первая).
Глава XXV. Что еще случилось с Дон-Кихотом в Сиерре-Морене и как он совершал покаяние из подражания "Мрачному Красавцу".

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дон-Кихот Ламанчский (Часть первая). Глава XXV. Что еще случилось с Дон-Кихотом в Сиерре-Морене и как он совершал покаяние из подражания "Мрачному Красавцу". (старая орфография)

ГЛАВА XXV.
Что еще случилось с Дон-Кихотом в Сиерре-Морене и как он совершал покаяние из подражания "Мрачному Красавцу".

Дружески простившись с пастухом, Дон-Кихот сел на Россинанта и приказал своему оруженосцу следовать за собою. Санчо очень не хотелось итти, но он не смел ослушаться. Рыцарь поехал по тому направлению, в котором скрылся Карденио, и мало-по-малу углубился в самую середину гор. Санчо сгорал желанием поболтать, но не решался нарушить строгое приказание рыцаря, данное ему в этом отношении, и терпеливо ждал, когда тот заговорит первый. Наконец ему стало уже невтерпеж долее держать язык на привязи, и он, откашлявшись, начал:

- Вот что, ваша милость, отпустите вы меня с Богом к себе домой, к жене и детишкам. С ними я хоть могу наговориться досыта, когда мне захочется, а с вами мне нет никакого удовольствия: тащись тут за вашей милостью по горам да по долам, мучься, утруждай себя, к тому же не смей и рта разинуть, точно я, прости Господи, каторжный какой!.. Если бы хоть мой Длинноух был со мною, то я с ним мог бы отвести душу, а то и его нет... Ваш Россинант в роде вашей милости, тоже не больно разговорчив, и мне приходится все молчать да молчать! Язык ведь на то и привешен, чтобы ему постоянно двигаться во рту, а не лежать неподвижно; по крайней мере у меня он именно так устроен... В самом деле, что это за жизнь?! Каждый день тебя колотят ни за что ни про что, а ты не смей и пикнуть, таи в себе свою обиду, которая от этого делается втрое тяжелее... Как хотите, ваша милость, но это мне не под силу, и я прошу вас отпустить меня.

- Тебе хочется, чтобы я снял свое запрещение и дал полную волю твоему языку? - сказал Дон-Кихот. - Так бы ты прямо и заявил без всяких подходов... Хорошо, болтай себе, сколько хватит сил у твоего языка; но только пока мы блуждаем здесь, в горах, где никого нет, а в тех местах, где есть люди, ты обязан молчать все время, если я сам не заговорю с тобою.

- Хорошо, ваша милость, - обрадовался Санчо. - Лишь бы мне сейчас наговориться всласть, а вперед нечего заглядывать. Может статься, нас сегодня же и укокошат, тогда всем нашим странствованиям конец... Я, главное, желал вас спросить: с какой стати вступились вы за эту королеву Маркасину... или как там ее зовут... и что вам до того, был этот Абад её милым дружком или нет? Если бы вы, с позволения сказать, не сунулись не в свое дело, тот сумасшедший бродяга досказал бы нам свою историю, не хватил бы вас камнем в грудь и меня не попотчевал бы плюхами и пинками, которые мне вовсе не по вкусу, да и драки бы у нас с пастухом не вышло.

- Ах, Санчо! - ответил рыцарь. - Если бы ты так же хорошо знал, как я, что за благородная и почтенная дама была королева Мадазима, то, я уверен, ты теперь удивлялся бы только тому, как это я не вырвал дерзкого языка, осмелившагося произнести такую гнусную клевету на нее! Подумай-ка сам, статочное ли дело, чтобы королева, какая бы она ни была, могла унизиться до сближения с простым лекарем?.. Положим, Елизабад, о котором идет речь, был человек не глупый, знающий и ловкий, состоявший при королеве не только врачом, но и советником; тем не менее одна тень мысли о том, что она могла быть с ним в близких отношениях, достойна самого строгого осуждения и безпощадного наказания... Я думаю, что Карденио решился высказать такую непростительную дерзость только потому, что с ним начался припадок безумия.

- Вот то-то и есть, ваша милость! - подхватил Санчо. - Зачем же вам было обращать внимание на слова полоумного человека? Мало ли что сбрехнет сумасшедший, когда у него в мозгах начинается затмение! Еще ваше счастье, что он хватил вас только по брюху; а попади вам камень в голову, вас теперь, быть-может, уже в живых-то не было бы... И все это из-за какой-то бабы, которая, наверное, давным-давно уж съедена червями.

- Пойми ты, Санчо, что в этом случае самое безумие не может служить оправданием Карденио и что странствующий рыцарь обязан одинаково защищать, как от умных, так и от безумных, честь всякой женщины, тем более такой высокопоставленной дамы, как королева Мадазима, к которой я чувствую особенное уважение за её редкия качества. Не говоря уж об её чудной красоте, она отличалась блестящим умом, удивительною кротостью и терпением; с редким мужеством она переносила многочисленные и тяжелые бедствия, выпавшия на её долю. Действительно, Елизабад много помогал ей в трудные минуты своими мудрыми советами и твердою поддержкой: без него ей, наверное, не устоять бы против страшных ударов судьбы. Из этого грубые невежды и подлые клеветники и вывели заключение, будто королева была в близких отношениях с ним. Они лгут и лгут самым безсовестным образом: это я готов тысячу раз повторить каждому из них прямо в глаза.

- Ну, я этого ничего не знаю и спорить против этого не буду, - сказал Санчо. - Мне решительно все равно, какая была женщина ваша прекрасная королева: это дело её совести и до меня вовсе не касается. Вообще я знаю только себя, никогда ни во что не вмешиваюсь и в чужия дела носа не сую. Нети каждый сор у своего дома? а у чужого не пыли. Маленьким человеком я родился, таким пока и остался. Что бы там ни делала ваша королева - мне от этого ни тепло ни холодно, и нечего из-за нея лезть на дыбы. А другие пусть себе болтают про нее, что хотят: поля ничем не запрешь, и на чужой роток не накинешь платок.

- Эх, Санчо! - воскликнул Дон-Кихот, - ты вот и рад теперь, что я не могу накинуть платок на твой роток. Ну, к чему ты наговорил столько слов? к чему ведут все твои разсуждения?.. Пожалуйста, не выводи меня из терпения своими глупостями. Говори лучше сам с собою, если не можешь сказать мне ничего путного. В твоих нравоучениях я вовсе не нуждаюсь. Прошу тебя запомнить раз навсегда, что я постоянно делал, делаю и буду делать только то, что согласно с здравым разсудком и с законами рыцарства, которые я знаю лучше, чем знали все остальные рыцари в мире.

- Ну, уж ваши законы! - пренебрежительно воскликнул оруженосец. - Нашли чем хвалиться! Не из-за этих ли законов мы рыскаем, высуня язык, по горам, отыскивая какого-то помешанного, который забился неизвестно в какую щель? Если мы и вытащим его оттуда, то он, чего доброго, еще вздумает начать продолжение своей истории с того, что размозжит вам голову, а мне переломает все ребра. Это, должно-быть, будет вполне по вашим законам...

- Перестань, Санчо, говорить вздор! Меня повлекло в эти мрачные ущелья не только желание поймать сумасшедшого Карденио, но, главное, совершить здесь подвиг, который увековечил бы мое имя, прославил бы меня на весь мир и затмил бы все самые геройские подвиги моих великих предшественников на поприще странствующого рыцарства.

- А этот подвиг будет очень опасен? - с безпокойством спросил Санчо.

- Нет, сам по себе он не опасен; но ручаться за то, что он окончится благополучно, я не могу: это будет зависеть от обстоятельств и от воли судьбы... отчасти и от твоего умения.

- От моего умения?!

- Да, так как ты будешь играть немаловажную роль в задуманном мною великом подвиге. И помни, чем скорее ты возвратишься оттуда, куда я хочу послать тебя, тем легче окончатся мои страдания и начнется моя слава... Чтобы не томит тебя, я скажу, в чем дело... Нужно тебе знать, что знаменитый Амадис Галльский был одним из славнейших странствующих рыцарей... Что я говорю! Он был славнейшим, единственным, первым, безподобным... королем всех рыцарей, когда-либо подвизавшихся на свете! И те, которые утверждают, будто дон Белианис и многие другие ни в чем ему не уступают, сильно заблуждаются: ему не только не было равных, но даже и достойных быть его оруженосцами. Когда живописец хочет прославиться, он старается подражать лучшим оригиналам и берет моделью работы самых знаменитых мастеров; то же самое мы видим во всех родах искусства и занятий, служащих к возвеличению общества. Так, например, тот, кто желает приобрести репутацию человека осторожного и мудрого, должен брат в пример Улисса, которого Гомер ставит нам образцом осторожности и мудрости. В лице Энея Виргилий показал нам, как выражается сострадание сына к отцу, и вместе с тем воплотил в нем образец мудрости великого военачальника. Оба эти поэта, вероятно, изобразили нам своих героев не такими, какими они были в действительности, а какими им следовало бы быть, чтобы служить примером, достойным подражания для будущих поколений. Из этого следует, что мы, странствующие рыцари, должны подражать Амадису Галльскому, бывшему между рыцарями всех времен тем же самым, чем служит солнце для звезд, и тот, кто старательнее всех станет подражать ему, разумеется, более всех приблизится к идеалу истинного рыцаря. Всего блистательнее великия качества Амадиса Галльского - мудрость, храбрость, твердость, терпение и любовь - проявились в том подвиге, который он совершил, когда, возбудив чем-то неудовольствие своей Орианы, удалился на скалу, назвавшись "Мрачным Красавцем", каким он, действительно, и был. Так как мне легче всего подражать ему именно в этом, нежели в поражении великанов, обезглавливании вампиров, победах над великими армиями, разрушении неприятельских флотов и в противодействии злым волшебникам, - притом и это дикое место вполне подходить к моей цели, - то я и намерен сделать это сегодня же, чтобы не упустить удобного случая.

- Но что же именно вы хотите сделать в этой глуши? - спросил Санчо, почти ничего не понявший из всей рацеи своего господина.

- Да ведь я же тебе все время толкую, что хочу подражать здесь Амадису Галльскому, безумному, отчаянному, тоскующему о потерянной благосклонности своей дамы! - с нетерпением ответил Дон-Кихот. - Кстати я намерен воспроизвести и то, что сделал Неистовый Роланд, когда он нашел на коре одного дуба несомненное доказательство измены прекрасной Анжелики с Медором. В неописуемой ярости он вырывал деревья из земли, возмущал прозрачные воды ручьев, убивал мирных пастухов, поджигал и разрушал их хижины, тащил за собою волоком свою лошадь и, вообще, делал тысячи безумств, достойных вечной памяти. Конечно, я не берусь подражать Роланду, Орланду или Ротоланду - он известен под этими тремя именами - во всех его дивных сумасбродствах; но повторю только те, которые кажутся мне наиболее гениальными... Впрочем, быть-может, я ограничусь одним подражанием Амадису Галльскому, который однеми своими слезами и скорбью достиг такой славы, какой не достигал никто другой из его предшественников иди последователей.

- Ваша милость, - сказал Санчо, - насколько я понимаю своим глупым умишком, все эти нелепости проделывались рыцарями по какой-нибудь причине, взбесившей их, а вы-то во имя чего будете тут ломаться? Какая дама обидела вас или какие вы имеете доказательства, что ваша Дульцинея Тобозская изменила вам?

причины? - Решительно ничего. Вся сила в том, чтоб он сумасшествовал без всякой причины и дал своему оруженосцу повод сказать его даме: "Если он натворил таких чудес хладнокровно, то что же бы он мог наделать сгоряча!.." Впрочем, разве продолжительная разлука с моею дамой и повелительницей моего сердца не представляет для меня достаточной причины сумасшествовать и страдать? Разве ты не слышал, как мнимый пастух Амброзио говорил в своем чудном сонете, что отсутствующий боится всех зол со стороны своей возлюбленной? Не трудись, мой друг, отвращать меня от моего прекрасного и великого намерения - это будет совершенно напрасно. Сумасшедший теперь, я буду сумасшедшим до тех пор, пока ты не возвратишься ко мне с ответом на письмо, которое я попрошу тебя снести моей даме Дульцинее. Если ответ будет соответствовать моим желаниям и надеждам, то в тот же миг, когда я его прочту, прекратится мое безумие; если же Дульцинея изменила мне, то я останусь навсегда безумным, чтобы не чувствовать своих страданий. Следовательно, какой бы ответ ты мне ни принес, он все-таки будет в мою пользу: благоприятный - возвратить мне спокойствие и разсудок, а неблагоприятный - окончательно сведет меня с ума, и я не буду уже чувствовать и сознавать своего несчастия... Да, кстати, где у тебя шлем Мамбрэна? Я видел, как ты поднял его, когда неблагодарный каторжник, освобожденный мною от уз и галер, собирался разломать его, но не мог этого сделать, благодаря удивительной крепости знаменитого шлема.

- Клянусь своею бородой, речи вашей милости совсем мне непонятны, - проговорил Санчо. - С позволения сказать, мне кажется, что все ваши розсказни о рыцарстве, о ваших будущих империях, королевствах, островах и других прелестях, которыми странствующие рыцари делятся со своими оруженосцами, - одни только пустые слова. Если бы кто видел, что обыкновенный медный цырюльничий так вы принимаете за золотой шлем, то, наверное, подумал бы, что вы или шутите, или в самом деле рехнулись. Таз этот у меня в сумке, но он весь изломан и исковеркан. Я хочу взять его с собою домой, если только Господь приведет меня попасть когда-нибудь домой. Там я отдам его исправить и буду потом употреблять для бритья своей бороды, которую вы находите такою неприличною.

- Санчо, и я, с своей стороны, клянусь орденом рыцарей, что ты самый безтолковый оруженосец во всем мире!.. Неужели ты, находясь столько времени у меня в услужении, до сих пор еще не понял, что вся жизнь странствующого рыцаря кажется химерою, безумием и рядом сказочных приключений? Неужели ты не видишь, что его со всех сторон окружают сонмы невидимых волшебников, которые все переворачивают вверх ногами, всему придают неестественный вид, морочат и отводят глаза - одни с целью оказать свое покровительство, другие - для того, чтобы нанести ему вред? Вот почему та самая вещь, которая в действительности есть шлем Мамбрэна, и кажется тебе тазом, а другому может показаться еще чем-нибудь, не имеющим ничего общого ни со шлемом ни с тазом. В этом я уже вижу заботливую предосторожность покровительствующого волшебника: если бы этот драгоценнейший на земле шлем не казался людям ничего не стоящим обиходным предметом, все стали бы преследовать меня, чтобы отнять это сокровище; тогда у меня только и было бы дела, что отбиваться от желающих завладеть им. Теперь же никто не обращает на него внимания, и, таким образом, я спокойно могу пользоваться им. Неужели ты думаешь, что каторжники не унесли бы его, если бы он представлялся им в настоящем своем виде? По своей дикости и необузданности один из них только сломал его и бросил; но он этого не сделал бы, если бы его зрение не было обмануто моим невидимым благожелателем. Береги же, мой друг, этот шлем, пока он мне не понадобится. В настоящую минуту он мне не нужен. Если я найду более удобным подражать Роланду, нежели Амадису, то сниму с себя все военные доспехи, сложу оружие и разденусь донага, в знак моего глубочайшого отчаяния.

Во время этой беседы наши герои достигли до высокой и крутой скалы с острым верхом. Из скалы кристальною струей выбивался журчащий ручей и разливался по зеленой долине, окружавшей мрачный утес; кое-где стояли вековые деревья, на которых гнездились птицы. Приятный аромат каких-то нежных цветов наполнял воздух. Этот прелестный уголок так понравился рыцарю "Печального Образа", что он решился остаться здесь и, остановив коня, воскликнул:

- Жестокая! Вот место, которое я избираю для своего пребывания, чтобы вдали от света оплакивать свою горькую участь! Пусть мои слезы переполнят этот ручей! Пусть вздохи, вырывающиеся из моей наболевшей груди, проносятся бурей по вершинам этих деревьев! Пусть блекнут цветы от жара отвергнутой страсти, сжигающей мое сердце!.. О, вы, незримые гении этих пустынь, услышьте вопль злосчастного любовника, скорбящого от долгой разлуки с предметом своей любви и от ревности! Услышьте жалобы пришлеца, истерзанного суровостью неблагодарной, но одаренной Небом всеми совершенствами умопомрачающей красоты!.. О, Дульцинея Тобозская, солнце дней моих, луна ночей моих, полярная звезда моей судьбы! Сжалься над моими страданиями, вызванными твоим отсутствием, и удостой наградить словом сочувствия мою страстную любовь и непоколебимую верность!.. А вы, величавые деревья, будущие товарищи моего уединения, пусть скажет мне шелест ваших листьев, что вы охотно принимаете меня в свое общество!.. И ты, мой дорогой оруженосец, верный спутник в моих опасных странствованиях, наблюдай внимательно, что я буду здесь делать, чтобы ты мог потом подробно поведать об этом той, которая причиною всех моих неслыханных мучений!

С последним словом Дон-Кихот соскочил с коня, поспешно разседлал его и, ласково трепля по шее, сказал ему:

- Конь мой, неразлучный мой товарищ во всех моих подвигах! Получай свободу из рук того, кто сам лишился её. Ты, подобно своему господину, так же славен своими делами, как несчастен судьбою! Иди, куда влечет тебя твое собственное желание. На твоем благородном челе написано, что ни один конь не превзошел тебя в легкости и быстроте: ни Гиппогриф Астольфа ни даже знаменитый Фронтэн, так дорого стоявший Брадаманту, и потому ты достоин свободы.

- Да будет тысячу раз проклят тот, кто увел у меня моего осла! - вскричал умиленный Санчо. - Мой добрый господин, наверное, не поскупился бы и для него на ласки и похвалы. Но отпускать его я все-таки не стал бы, потому что я ни в кого не влюблен и не хочу возбуждать ничьей жалости своими страданьями в пустыне... Ваша милость, - продолжал он, обращаясь к Дон-Кихоту, - если вы серьезно решились сходить с ума и хотите послать меня итти с каким-то поручением, то вы напрасно отпускаете Россинанта на волю. Он заменил бы мне моего пропавшого осла, и это сократило бы время моего отсутствия. Если же вы заставите меня итти пешком, то я, наверное, долго не вернусь назад, потому что хожу очень плохо.

- Ну, в таком случае, бери Россинанта, - ответил рыцарь. - Пусть он послужит и тебе, как служил до сих пор мне. Имей в виду, что я отправляю тебя только через три дня, потому что в эти дни я буду делать здесь то, что должно способствовать смягчению сердца неприступной Дульцинеи.

- А что такое вы будете делать, ваша милость? - полюбопытствовал оруженосец.

- Сначала раздеру свою одежду и разбросаю свои доспехи и оружие, потом сброшусь несколько раз вниз головою с этого утеса и... вообще, натворю таких чудес, каких ты никогда еще не видывал.

- А!.. Ну, с Богом, ваша милость! Дурачьтесь себе, сколько вам угодно, раз уж это так полагается у странствующих рыцарей... Только кувыркайтесь тут поосторожнее, а то, не ровен час, вы можете так треснуться, что тут же и конец всем вашим удивительным проделкам... Но моему мнению, вам бы лучше всего кувыркаться в воде или на траве, - это гораздо безопаснее. Ведь, все равно, вы будете проделывать это только для вида. А если нужно, то я скажу вашей Дульцинее Тобозской, что вы кувыркались со всех здешних скал и еле живы от этих упражнений.

- Благодарю тебя за твое сострадание и доброе намерение, - сказал Дон-Кихот. - Но ты: не думай, чтоб я желал все это делать тут только для вида. Нет, это будет сделано мною совершенно серьезно и без малейшого обмана. Законы рыцарства запрещают нам, под угрозою исключения из ордена рыцарей, лгать и обманывать, хотя бы даже для спасения своей жизни. Поэтому, мои прыганья со скалы должны быть не поддельные, а действительные, и никаких послаблений я допустить себе не могу. Оставь мне на всякий случай мази и корпии для перевязки моих будущих ран... Как жаль, что мы лишились нашего драгоценного бальзама, одной капли которого было бы достаточно, чтобы воскресить хоть мертвого.

- Я уже докладывал вашей милости, что корпия с мазью остались в моей сумке, которую я забыл в том проклятом заколдованном замке, где меня так славно угостили, что я помню это до сих пор. Что же касается до вашего зелья, то, по-моему, оно способно скорее сделать как раз наоборот, т.-е. живого превратить в мертвого. У меня всю внутренность переворачивает, как только я услышу о нем... Да, вот что, ваша милость: нельзя ли считать уже прошедшими те три дня, в которые вы будете проделывать свои чудачества? Я вам поверю на-слово, что у вас все будет честно, без обмана, и готов наговорить вашей Дульцинее таких турус на колесах, что она только рот разинет от удивления... Пишите ваше письмо и отправляйте меня, чтоб я мог скорее вернуться и вытащить вас из этого чистилища.;

- Ну, нет, ваша милость! Кто уж раз попал в ад, тому нет выхода из него.

- Что ты хочешь этим сказать, Санчо?

- А то, что из ада никого не вытащишь; а отсюда я обязательно вытащу вашу милость, иначе пусть отсохнут у меня пятки, которыми я буду подгонять Россинанта! Посылайте же скорее меня к вашей даме. Я ей подробно разскажу о всех ваших сумасбродствах, как о сделанных уже вами, так и о тех, которые вам еще предстоит Сделать. Поверьте, что будь она хоть каменная, а я заставлю ее сжалиться над вами. Потом прилечу в вашей милости с таким медовым ответом от вашей дамы, что вы и сами не пожелаете больше оставаться в этом месте, которое, все-таки, более похоже на чистилище, чем на ад, потому что отсюда, повторяю, можно выйти, а из ада уж не уйдешь... Попасть туда легко, а назад - аминь!.. Я думаю, вам это известно не хуже моего.

- Само собою разумеется, мой друг... Мне бы теперь только хотелось знать, на чем я буду писать своей несравненной Дульцинее?

- Не забуду, не забуду, будь покоен, - ответил Дон-Кихот. - Я скорее могу забыть то, что мне обещано, чем то, что сам обещал. За неимением бумаги, мне придется писать на древесных листьях или... Впрочем, у меня ведь есть записная книжка Карденио. Я напишу в ней черновик, а ты попросишь переписать на отдельный лист бумаги в первой попавшейся деревне какого-нибудь грамотного человека: учителя или церковного ключаря. Не поручай только этого важного дела приказному, а то он так напишет, что никто ничего и не разберет.

- Великий Амадис Галльский никогда не подписывал своих писем, значит и мне не нужно этого делать, - отвечал рыцарь.

- Ну, о письме я ничего не буду говорить, - сказал Санчо. - Но записка насчет ослят непременно должна быть подписана, иначе скажут, что она подложная, и мне не видать ослят, как своих ушей. Согласитесь сами, как же могут поверить без вашей подписи?

и выдаст тебе ослят. Что же касается моего любовного письма, то ты попроси подписать под ним: "до гроба рыцарь Печального Образа". Ничего не значит, если подпись будет сделана не моею рукой. Насколько мне известно, прекрасная Дульцинея тоже не училась грамоте и никогда не видала моего почерка. Ведь наша любовь всегда была платоническою, ограничиваясь обменом одних страстных взглядов, и то издалека. Я могу со спокойною совестью покляться, что во все двенадцать лет моей безумной любви к ней я видел ее всего четыре раза. Мне даже кажется, что она не замечала, как я любуюсь ею, и никогда сама не смотрела на меня. Отец её, Лоренцо Корчуэлло, и мать, Альдонса Ногалец, так строго воспитывают ее, что она не смеет даже поднять глаз на посторонних мужчин. Эта скромность в соединении с стыдливостью и составляет одно из её безценнейших украшений, так прельщающих меня.

- Да разве ваша Дульцинея - дочь Лоренцо Корчуэлло и Альдонсы Ногалец? - с изумлением спросил Санчо.

- Да, это их дочь, достойная быть королевою! - с пафосом ответил Дон-Кихот.

не с нашу колокольню, грудь - что твоя гора, плечи - пошире моих, а голос такой, что из конца в конец деревни слышен... Да это еще что: залезла она раз на крышу отцовского дома, да и давай скликать рабочих, которые были в поле, чуть не за целую милю, и они услышали ее так же хорошо, как если бы она стояла рядом с ними. Что мне особенно в ней нравится, так это её покладливость. Спеси в ней нет ни на волос: она со всеми одинаково балагурит и возится, никем не брезгует. Из-за нея, действительно, можно не только чудить, но даже и повеситься, - она вполне этого стоить, потому что может свести с ума кого угодно... Альдонса Лоренцо! Ах, как бы мне хотелось скорее опять повидаться с нею! Она, наверное, сильно изменилась; ведь ей приходится работать каждый день в поле, под солнцем и ветром: от этого самый нежный цвет лица всегда портится... Однако, ваша милость, я теперь должен сознаться вам кое в чем, - продолжал Санчо, переменив тон. - До сих пор я сильно ошибался: я думал, что ваша Дульцинея - какая-нибудь принцесса или вообще знатная дама, достойная того, чтобы вы посылали к ней на поклон всех, кого встречали, и всегда поминали о ней с таким уважением. Но раз я узнал, что эта Дульцинея Тобозская - не кто иная, как хорошо известная мне Альдонса Лоренцо, то мне думается: на кой чорт ей все эти коленопреклоненные бискайцы, освобожденные вами каторжники и другие люди? Что ей с ними делать? Чего доброго, они еще могли попасть к ней в то время, когда она провеивала рожь или чесала лен. Ведь тогда они могли бы обругать ее, или она - их, да кстати осмеять и вашу милость за то, что вы послали их ломаться пред нею. Она к этому вовсе не привыкла и ровно ничего не поняла бы.

- Санчо, сколько раз я уже говорил тебе, что ты несносный пустомеля и напрасно пускаешься в разсуждения со своим тяжелым, неповоротливым умом! - с досадой сказал рыцарь. - Чтобы доказать тебе, что я более мудр, чем ты глуп, я разскажу тебе небольшую историю. Одна молодая, богатая, красивая и пылкая вдова влюбилась в дюжого, здорового, но очень не далекого умом парня. Узнав об этом, старший брат сказал ей: "Как это ты могла влюбиться в такое ничтожество, когда, кроме него, вокруг тебя столько ученых докторов и философов, которые все добиваются твоей благосклонности?" На это сестра отвечала ему: "Мне нужна не ученость, а любовь, к которой неуч более способен, чем какой-нибудь изможденный корпением над книгами Аристотель". И я смотрю на Дульцинею Тобозскую, как на принцессу, в том смысле, что она в моих глазах более всех остальных женщин способна любить. К тому же ты напрасно думаешь, что все эти Амарилии, Филис, Сильвы, Дианы, Галатеи, Алисы и другия красавицы, которые описываются в книгах и в театральных пьесах, когда-либо действительно существовали и были предметами любви воспевавших и воспевающих их поэтов. Это совершенно ошибочное мнение, мой друг: оне жили и живут только в воображении писателей, которые выдумывают их, чтобы казаться влюбленными или по крайней мере способными влюбляться и испытывать любовную страсть. Так и для меня. Мне совершенно достаточно только вообразить - и считаю; никто мне этого запретить не может, а более я ничего и не требую... Знай, Санчо, - если ты этого не знал раньше, - что красота и скромность в женщине для меня дороже всего, а этими двумя достоинствами Дульцинея Тобозская обладает в самой высокой степени. Никто не может сравниться с нею в красоте, и мало кто пользуется такою доброю славой, как она. Словом, я вижу ее мысленно такою, что никакия Елены, Лукреции и другия героини прошедших времен - греческия, римския или арабския - не могут сравниться с нею. Пусть каждый судит об этом, как ему угодно. Если невежды осмеют меня, то люди мудрые вознаградят меня за это своими похвалами. Прими все сказанное мною к сведению, Санчо, и намотай себе на ус.

- Слушаю, ваша милость, намотаю и не только на ус, а хоть на всю бороду. Я и так знаю, что вы мудрец, а я лишь глупый осел... Ишь, как мне все навертывается на язык слово "осел"! Никак я не могу забыть о своем Длинноухе... Ну, ваша милость, пишите теперь поскорее письма и отпустите меня с ними, а то время-то ведь идет и идет.

Дон-Кихот отошел в сторону, сел, достал записную книжку Карденио и начал быстро писать. Через несколько времени он подозвал в себе оруженосца и сказал ему:

- Я прочту тебе письмо, а ты постарайся заучить его слово в слово, чтобы потом мог повторить его писцу, в случае, если оно дорогою затеряется; это легко может быть, так как судьба, очевидно, взялась преследовать меня до конца.

- Да вы бы, ваша милость, написали его два или три раза в книжке, - предложил Санчо. - Если одно из них пропадет - другия останутся. Выучить же мне его наизусть невозможно: память у меня так коротка, что я иногда забываю даже свое собственное имя. А вы все-таки потрудитесь прочесть его вслух: оно, наверное, очень интересно, а я люблю слушать такия письма.

"Высокоименитая и могущественная дама!

Уязвленный до крови острою иглой разлуки, раненый в самую затаенную область моего сердца, я желаю вам, сладчайшая Дульцинея Тобозская, здоровья, которого лишен сам. Если ваша красота оттолкнет меня, если ваши прелести будут сокрыты от меня, если, наконец, ваша суровость не прекратится, - мне, хоть уже и привыкшему к страданиям, будет невозможно вынести столько мучений, потому что тогда сила зла, обрушившагося на меня, будет сильнее моих сил. Мой верный оруженосец Санчо Панца подробно разскажет вам, моему прекрасному и жестокому идеалу, все, что я терплю от вашей непреклонности. Если вы, сжалившись наконец надо мною, протянете мне свою прелестную ручку, - я буду спасен для блага многих; если же нет, - я прекращу течение своей жизни, чтобы покончить со своими страданиями и удовлетворит вашу жестокость. Жду от вас решения своей судьбы.

ваша подпись: "Рыцарь Печального Образа"!.. Право, я готов думать, что и в вас сидит какой-нибудь чародей, потому что вы так учены, что пред вами, кажись, даже самый умный профессор ровно ничего не значит.

- В моем звании нельзя не быть ученым, мой друг, - заметил Дон-Кихот.

- Так!.. Теперь напишите записку об ослятах. Да подпишите ее пояснее, ваша милость, чтобы сразу могли узнать ваш почерк.

- Хорошо, хорошо, - сковал рыцарь и, быстро набросав еще несколько строк в книжке, прочитал вслух:

"Племянница, выдай предьявителю этой записки, моему оруженосцу, Санчо Панце, трех ослят из пяти, находящихся в моей конюшне под твоим присмотром. Плата за них получена мною сполна от Санчо Панцы. Дано в ущельях Сиерры-Морены 26 августа текущого года".

- Никакой подписи не нужно, - возразил Дон-Кихот. - Записка эта и так действительна не только на получение трех ослят, а даже целых трехсот.

- О? Ну, в таком случае пусть так и остается. Сейчас оседлаю Россинанта, а вы между тем приготовьтесь благословить меня в путь. Поеду сию же минуту, пока еще светло. Пожалуйста, не удерживайте меня и не заставляйте смотреть на все свои чудачества, которые вы собираетесь натворить здесь. Будьте покойны, я и без того, сумею удивить госпожу Дульцинею розсказнями о ваших подвигах в честь её.

- Нет, Санчо, так нельзя, - сказал Дон-Кихот. - Обязательно нужно, чтобы ты видел меня безумствующим в самом растерзанном виде. Я проделаю дюжину или две различных сумасбродств, и тогда ты можешь с чистою совестью побожиться, что я делал и все те, которые ты вздумаешь еще присочинить. Я уверен, что тебе не наврать и половины того, что я тут в твоем отсутствии наделаю в честь несравненной Дульцинеи.

- Если вы поторопитесь, я подожду, пожалуй, - согласился Санчо. - Прошу вас только не показывать мне вашей шкуры, если не хотите, чтобы я расплакался от жалости, хотя у меня болят глаза и от вчерашних еще слез, пролитых по моем милом ослике. Если вашей милости непременно угодно, чтобы я видел ваши безумствования, то выкиньте сразу несколько штук, какие вам на ум взбредут, недолго думая и не раздеваясь... Только, право, напрасно вы меня задерживаете: самим вам прийдется дольше ждать ответа от вашей дамы и страдать. А ответ обязательно будет такой, какой желает ваша милость, потому что в случае, если госпожа Дульцинея не захочет по доброй воле написать вам, что она души в вас не чает и не дождется свидания с вами, то я отдую ее и заставлю насильно исполнить ваше желание... В самом деле, можно ли допустить, чтобы такой славный странствующий рыцарь, как ваша милость, сходил с ума по какой-нибудь... Ну, да кто она такая - это я скажу ей лично, если она заартачится!.. Мало того, я даже не постесняюсь плюнуть ей прямо в самую образину, если она вас не успокоит. Со мною ведь шутки плохи. Она мало меня знает, если вообразит, что я из тех, которые сморкаются левою ногой. Я ей покажу, как со мною дело иметь! Я...

- Ну, нет, ваша милость, - возразил Санчо: - разсудка-то у меня еще немного осталось, но мне очень досадно... Впрочем, не в том дело. Скажите мне лучше, чем вы будете питаться, пока меня нет. Неужели побежите выпрашивать еды у пастухов или отнимать у них насильно, как делает тот сумасшедший, когда на него находит?

- Это не твоя забота. Если бы у меня даже и было всего вдоволь, я все равно стал бы питаться одними плодами и растениями, которых здесь, кажется, достаточно. Понастоящему мне следовало бы даже вовсе ничего не есть и, вообще, подвергать себя самым суровым лишениям.

- Ну, как хотите!.. А как найду я сюда, в эту глушь, дорогу обратно? Вы об этом не подумали?

- Запомни хорошенько путь, по которому ты выедешь отсюда, тогда и назад легко найдешь дорогу. Впрочем, я по временам буду взбираться на вершину этой скалы, чтобы ты мог увидеть меня издалека или я тебя, когда ты будешь возвращаться. Кроме того, наломай себе побольше дрока, который растет здесь в таком изобилии, и обозначай им свою дорогу в горах; это будет самое лучшее. Тезей выпутывался из критского лабиринта по ниточке, а ты отыщешь дорогу к своему господину по веткам, - одно другого стоит.

Набрав толстый пук ветвей, оруженосец оседлал Россинанта и подошел к Дон-Кихоту попросить напутственного благословения, по получении которого, утирая кулаками глаза, он сел на коня.

- Смотри, Санчо, береги моего Россинанта, как самого себя! - сказал ему Дон-Кихот. - Никому другому, кроме тебя, я ни за что не доверил бы его.

- Будьте покойны, ваша милость, у меня Россинант будет в целости и сохранности.

- А ведь вы были правы, когда говорили, что мне нужно увидать собственными глазами хоть несколько ваших безумных штук, чтобы я мог с чистою совестью побожиться, что я видел их все... Положим, я уж и раньше имел удовольствие видеть кое-что неумное со стороны вашей милости, но все это было не то!

- Ага! - с торжеством воскликнул Дон-Кихот. - Сознался таки, что я был прав!.. Да уж поверь мне, что я напрасно никогда ничего не скажу... Погоди же, Санчо, ты не успеешь и прочесть "Отче наш", как я проделаю одну замечательную штуку...

И быстро раздевшись до рубашки, наш рыцарь ухитрился дать себе пятками два хороших пинка по тому месту, на котором обыкновенно сидят, потом сделал два прыжка кверху, несколько раз прокатился колесом и простоял минуты две на голове, ногами вверх.

Вполне убедившись собственными глазами, что его господин окончательно одурел, Санчо поспешил уехать.