Дон-Кихот Ламанчский (Часть первая).
Глава XVII, о том, как священник и цырюльник достигли своей цели, и о других интересных событиях.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дон-Кихот Ламанчский (Часть первая). Глава XVII, о том, как священник и цырюльник достигли своей цели, и о других интересных событиях. (старая орфография)

ГЛАВА XVII,
о том, как священник и цырюльник достигли своей цели, и о других интересных событиях.

Не имея в своем распоряжении много свободного времени, друзья Дон-Кихота, священник и цырюльник, решили немедленно же приняться за выполнение своего плана. Цырюльник выпросил у хозяйки корчмы юбку и головной убор, за которые он, не имея с собою денег, оставил ей в заклад свой новый камзол. Священник устроил себе длинную бороду из рыжого коровьяго хвоста, висевшого, вероятно, в виде украшения на стене в корчме.

Хозяйке хотелось узнать, на что им понадобились эти вещи, и священник в коротких словах рассказал ей о сумасшествии их приятеля гидальго, вообразившого себя рыцарем и скитающагося но окрестностям под именем Дон-Кихота Ламанчского, и сообщил о плане, который они задумали для его излечения. Хозяйка и её муж тотчас же догадались, что этот сумасшедший не кто иной, как их недавний странный гость, слугу которого проезжие купцы подбрасывали на одеяле. Они, в свою очередь, рассказали все, что натворил у них Дон-Кихот и что вообще произошло во время его пребывания в корчме.

менее продолжали быть предметами гордости их владелицы. На голову ему она надела белый тюлевый чепчик с широкими красными шелковыми лентами. Вместо покрывала она привязала вокруг чепчика и спустила на лицо ряженого кусок тонкой черной тафты. Надев поверх всего этого широкополую и длинную мантию священника, цырюльник помог ему подвязать длинную бороду. После этого они оба вышли на двор и сели на своих мулов.

Простившись со всеми, не исключая и кривой Мариторны, обещавшей молиться об успешном окончании их доброго дела, друзья Дон-Кихота двинулись в путь под предводительством Санчо, которого посвятили в свое предприятие.

Санчо, нахохотавшись всласть над маскарадом, затеянным его спутниками, сталь рассказывать, как они с Дон-Кихотом встретили в горах сумасшедшого Карденио, но умолчал о находке чемодана и того, что в нем заключалось: он все-таки не настолько был прост, чтобы вредить своим собственным интересам.

Пропутешествовав около суток, наши путники достигли того места, где дальнейший путь был обозначен ветками дрока, разбросанными оруженосцем Дон-Кихота.

- Ну, теперь до места пребывания господина не далеко, - сказах Санчо. - Не мешало бы вам, господин цирюльник, забыть теперь, что вы, благодаря Бога, не баба, а мужчина... Спаси Господи, рыцарь вздумает пойти мне навстречу и услышит, как вас называют по имени, данном вам при крещении! Тогда вся ваша затея и пропала.

ли ты Дульцинее письмо, то скажи, что передах, но получил от нея ответ на словах, потому что его прекрасная дама не умеет писать. Ответ же должен состоять в том, что она де зовет рыцаря к себе немедленно, по очень важному делу, и что она страшно разгневается на него, если он не исполнит её требования. А мы с кумом тем временем постараемся настроить его так, чтобы он после свидания с Дульцинеей отправился завоевывать себе империю. Насчет же архиепископства ты не бойся: ради тебя мы ни за что не допустим его до этой мысли.

- Будьте покойны, я не проболтаюсь, где не надо, - ответил Санчо. - Дай вам Господи на много лет здоровья за то, что вы обещаетесь не давать ему возможности сделаться архиепископом, в случае если ему это взбредет в голову. Раз я в священники не гожусь, то и ему совсем не к чему лезть в архиепископы... Не угодно ли, я поеду вперед и передам моему господину ответ госпожи Дульцинеи? Может-быть он захочет тотчас же ехать к ней. Тогда я приведу его сюда, и дело обойдется без лишних хлопот для вас. Что вам зря-то болтаться по горам.

Спутники Санчо очень обрадовались его предложению, тем более, что солнце страшно пекло, а они как раз находились в лощинке, где было так прохладно, что они не прочь были бы отдохнуть в ней.

Оруженосец нашего рыцаря отправился вперед, а священник с цырюльником спешились, пустили своих мулов пастись на зеленой траве, а сами улеглись под тенистыми деревьями.

Через несколько времени слух их был поражен чистым и звучным голосом, певшим что-то не далеко от них. Они никак не ожидали встретить в пустыне такого прекрасного певца и потому переглядывались в изумлении, не веря своим ушам.

Песня закончилась глубоким вздохом; затем послышались глухия рыдания, прерываемые раздирающими душу стонами.

Наши друзья полюбопытствовали узнать, кто бы это мог так сладко петь и так горько плакать, и встали, чтобы взглянуть на него.

Им не долго пришлось искать: за поворотом лощины, на вершине скалы, сидел человек, в котором они при первом взгляде узнали Карденио, по описанию Санчо.

Карденио, - это, действительно, был он - не выказал ни испуга ни удивления, увидав незнакомых лиц. Мельком взглянув на них, он опустил голову на грудь и замер в этой позе.

страданья.

К счастию, Карденио был в полном разсудке и выслушал слова священника без всякого раздражения.

- Сенор, - сказал он, когда священник замолчал, - я вижу, что, Небо, в безграничном своем милосердии одинаково пекущееся как о добрых, так и о злых, посылает мне в вас неожиданное утешение. Вы яркими красками рисуете мне грустную картину той жизни, на которую я обрек себя, и стараетесь уговорить меня вернуться в общество. Но вы не знаете, что именно заставило меня удалиться сюда, и потому неверно судите обо мне... Я вижу по вашим взглядам, что вы считаете меня сумасшедшим, и нисколько не удивляюсь этому, - другим я вам и не могу казаться... Хотите выслушать грустную повесть моих страданий? Когда я передам вам ее, вы поймете, что мне только здесь и место... Говорят, я иногда бываю в таком состоянии, что порываюсь убить всякого, кто попадет мне на глаза; я не сознаю этих минут, но не отрицаю их возможности, - слишком уж сильно мое горе, чтобы не подействовать разрушающим образом на мое тело и не омрачат по временам моего духа. Но сейчас ничего подобного со мной быт не может, и я прошу вас выслушать меня, если только, конечно, у вас есть время и желание.

- Разскажите, - предложил священник. - У нас достаточно времени, и мы очень будем рады выслушать вас, чтобы узнать, не ошибаетесь ли вы, думая, что место для вас лишь здесь. Здесь человек может только одичать, а никак не найти исцеления своих душевных ран.

Карденио рассказал все уже известное читателям и даже то, что осталось не досказанным им Дон-Кихоту из-за королевы Мадезимы и её врача Елизабада, о которых так некстати упомянул и притом в таких непочтительных выражениях, что рыцарь нашел нужным вступиться за их честь.

- В возвращенной мне ею книге оказалось письмо, попавшее затем в руки дона Фернандо, как и вся остальная наша переписка. Я могу вам дословно повторить это письмо потому, что заучил его наизусть. Вот оно: "Люсинда к Карденио. С каждым днем я открываю в вас все новые и новые достоинства, заставляющия меня все более и более любить вас. Если вы хотите, чтобы я доказала вам это, не оскорбляя своей чести, то обратитесь еще раз к моему отцу, который настолько ценит вас и любит меня, что не будет противиться моим желаниям, раз в них нет ничего преступного. Сделав это, вы внушите мне полную уверенность, что действительно любите меня так, как говорите". Познакомившись с содержанием этого письма, - продолжал Карденио, - дон Фернандо весь побледнел, но я не придавал этому никакого значения и продолжал откровенничать. Я сообщил ему, что отец Люсинды требовал, чтобы мое предложение было сделано чрез моего отца, которого я не смел просить об этом, опасаясь его отказа, - не потому, чтобы он не понимал всех прекрасных свойств Люсинды и не находил ее достойною войти в наш дом, а потому, что он мог найти это преждевременным, так как еще не было известно, что намерен сделать со мною герцог Рикардо. Притворяясь сочувствующим мне, дон Фернандо сказал, что он сам переговорит с моим отцом и убедить его не медлить сватовством, чтобы не доводить меня и мою возлюбленную до отчаяния... О, вероломный, жестокосердый, коварный изменник!.. Как мог он так ужасно злоупотребить моим доверием и так изменить дружбе?.. За что он сгубил меня, уничтожив все мои надежды и радости, разрушив навсегда мое счастье?.. Разве я сделал ему какое-нибудь зло?.. Разве я когда-нибудь сказал или посоветовал ему что-нибудь вредное?.. Но к чему эти поздние упреки? Ими все равно ничего не воротишь и не исправишь!.. Мне давно уже пора понять, что все, что делается с человеком, уже заранее было предназначено ему судьбою... Положим, от этого сознания не легче, и удары судьбы всегда будут нам больны... Действуй дон Фернандо открыто, сбрось он маску дружбы, я мог бы бороться с ним, и еще неизвестно, чья бы тогда взяла; но он действовал украдкой, как вор, выпытывая мою тайну для того, чтобы воспользоваться ею для своих собственных целей. Этой-то низости я и не могу простить ему... Но оставим эти лишния разсуждения, которые только подливают масло в огонь. Продолжаю мой рассказ. Присутствие мое мешало дону Фернандо привести в исполнение свои безчестные замыслы, поэтому он задумал послать меня к своему старшему брату за деньгами для покупки шести лошадей, уже выбранных им. Но, Боже, мог ли я предвидеть его измену! Мог ли я даже подумать о чем-нибудь подобном! Нет, у меня не было ни малейшого подозрения, и я уехал совершенно спокойный. Перед тем я повидался с Люсиндой, сказал ей, что обещал сделать для нас дон Фернандо, и утешал ее уверением в скором исполнении наших желаний. Она сначала вся просияла сладостною надеждой, но вдруг снова затуманилась, и на её прекрасных глазах засверкали слезы. Она усиливалась сказать мне что-то, но не могла: ей стиснуло горло. Я приписывал эти признаки волнения внезапно охватившей ее тоске вследствие новой, хотя и непродолжительной, разлуки со мною. Только впоследствии я понял, что это было предчувствие ожидающих нас страданий. Я и сам стал точно не свой, когда, бросив последний прощальный взгляд, покинул ее. Брат дона Фернандо принял меня очень любезно, но, к величайшему моему отчаянию, задержал меня на целую неделю и почему-то даже не допустил повидаться со старым герцогом, придумывая для этого множество предлогов. Потом выяснилось, что братья были в заговоре против меня, то-есть старший брать, посвященный в тайну младшого, взялся способствовать ему отбить у меня невесту. Поэтому он и задержал меня и не допускал до своего отца, чтобы как-нибудь нечаянно не вышло все наружу. На седьмой день моего пребывания у брата моего друга ко мне приехал нарочный с письмом от Люсинды. Дрожащими руками вертел в руках я это письмо, чувствуя, что в нем должно заключаться что-нибудь ужасное для меня: из-за пустяков моя невеста не стала бы посылать ко мне так далеко нарочного. Я спросил посланного, кто передал ему письмо и сколько времени он был в дороге. Он рассказал следующее: "Проходил я вчера по городу, так около полудня, как вдруг меня окликнула какая-то прекрасная молодая сенорита, стоявшая у окна и горько плакавшая, и сказала мне: "Друг мой, если ты христианин, то, ради Бога, отвези, не мешкая ни одной минуты, это письмо по адресу, который на нем написан. В вознаграждение за твой труд прими вот это". Тут она бросила мне в окно шелковый платок, в котором было сто реалов и золотое кольцо. Когда я показал ей знаками, что готов исполнить её поручение, она кивнула головой, закрыла окно и отошла от него. По адресу я узнал, что письмо назначается вам, а об вас я давно уже слышал, как об одном из благороднейших господ нашего города. Это заставило меня поспешить доставкою вам письма. Побежав домой, я оседлал своего мула и поскакал сюда. Я пробыл в пути шестнадцать часов; это, кажется, немного, потому что от нашего города сюда не менее пятидесяти миль". Каждое слово посланного резало меня как острым ножом. Едва владея собою от волнения, я распечатал письмо; содержание его превзошло самые мрачные мои предположения. Вот это содержание, оно огненными буквами врезалось в мою память: "Карденио! Дон Фернандо, действительно, сдержал данное вам слово: он упросил вашего отца переговорить с моим, но только не в вашу пользу, а в свою собственную. Да, он убедил вашего отца, быть за него самого сватом пред моим отцом. Мой отец, ослепленный титулом, богатством и положением жениха, с радостью дал ему согласие на получение моей руки. Через два дня будет моя свадьба, а следовательно - и мое несчастье. Спешат все окончить до вашего возвращения. Присутствовать на ней будут только свидетели да мой отец. Если хотите спасти меня - спешите сюда. Вы знаете, как я вас люблю, поэтому можете представить себе, что я должна чувствовать в эту минуту. Молю Бога, чтобы эти строки дошли до вас прежде, чем успеют связать меня навеки с человеком, к которому я чувствую один непреодолимый ужас". Недолго думая, тотчас же по прочтении этого рокового писька, я помчался на своем чистокровном бегуне выручать свою дорогую невесту из ловушки, в которую она попала. Я понял теперь весь гнусный замысел дона Фернандо, и моему бешенству не было границ. Прибыв поздно вечером в свой город, я направился прямо под окно Люсинды, под которым всегда происходили наши свидания; оно выходило в старый, запущенный сад, никогда никем не посещаемый. Люсинда сидела у этого окна, вся в белом и под длинным покрывалом, не препятствовавшим мне, однако, видеть её прелестное, но теперь разстроенное горем лицо. Увидав меня, она открыла окно и шепнула: "Карденио, ты видишь, я уже одета к венцу. В большой зале нашего дома все приготовлено для венчального обряда, перед которым я трепещу; ждут только священника... Не падай духом, мой возлюбленный! Старайся незаметно пробраться в дом и присутствовать при том, что там должно произойти. Если меня будут принуждать к венчанию, не обращая внимания на мой отказ, то я прибегну к помощи кинжала, который спрятан у меня в платье, и тогда ты увидишь всю силу моей любви к тебе". "Хорошо, - ответил я, - иду в залу, и надеюсь, что сумею оградить тебя своею шпагою от насилия и от необходимости воспользоваться кинжалом". В эту минуту за нею пришли. Зная все ходы и выходы в доме, я прокрался в галлерею, куда выходили окна зала, в котором должен был совершиться венчальный обряд. Вскочив в одно из окон, я остановился в его нише, закрытой занавесками; я их немного раздвинул, чтобы все видеть. Описать, что происходило в моей душе, - невозможно. Я каждую минуту готов был броситься на блаженно улыбавшагося жениха и истерзать его в куски, но благоразумие заставляло меня сдерживаться и ждать, что будет. Вошла невеста, шурша бесконечным шлейфом белого атласного платья и сверкая множеством драгоценных камней, заигравших в лучах восковых свечей, которые горели в спускавшемся с потолка канделябре... О, как дивно хороша была в этом наряде моя Люсинда!.. О, память, бич моего покоя! К чему ежеминутно воскрешаешь ты предо мною эти божественные черты, которые я так желал бы навеки забыть! Мне следовало бы помнить только об её вероломстве, которого я в то время никак не мог ожидать от нея... Но я забегаю вперед. Буду продолжать, как мне это ни тяжело. Наступила роковая минута. Я весь превратился в слух и зрение, приготовляясь явиться на помощь к Люсинде, как только услышу об её несогласии быть женою того, который стоял возле нея с видом победителя, и если ее будут принуждать к этому насильно... Вот священник взял брачущихся за руки и спросил Люсинду, желает ли она иметь дона Фернандо своим мужем. С трепетом ожидал я ответа невесты, который должен был решить участь трех лиц. О, зачем я не бросился вперед в эту минуту?! Зачем я не крикнул: "Люсинда, помни, что ты обещала мне и что я обещал тебе! Ты не имеешь права изменять своему слову: это будет преступлением, равносильным убийству! А ты, лукавый друг Фернандо, дерзающий попирать все божеские и человеческие законы, чтобы завладеть тем, что принадлежит другому, неужели ты думаешь, что можешь безнаказанно нарушить покой всей моей жизни? Неужели ты воображаешь, что я способен молча смотреть, как ты будешь пользоваться счастьем, хитростью и обманом отнятым у меня?.. Да, я хорошо знаю, что мне следовало сделать и сказать тогда!.. Будь проклята моя нерешительность, моя слабость, препятствовавшия мне открыто заявить свои права!.. Но мог ли я думать... мог ли я питать хотя малейшее подозрение в верности Люсинды? Я был уверен, что она скажет нет на вопрос священника, и потому медлил своим вмешательством, которое считал уместным лишь в случае, когда после её несогласия ее захотят венчать насильно... Медлила и она своим роковым ответом. Мне казалось, что она ищет в складках своего роскошного платья кинжал... Я пристально следил за каждым её движением, за малейшим изменением её прекрасного бледного лица, готовый остановить её руку в тот самый миг, когда эта рука направится с кинжалом к сердцу. Я находился только в двух шагах от той, которую считал своею невестой и которая теперь стояла пред алтарем с другим... Но вот как громовой удар поразило меня слово да Неожиданный ответ её так ошеломил меня, что я несколько времени не был в состоянии ни шевельнуться ни крикнуть, и глядел на все происходившее как на наваждение злого духа, захотевшого пошутить надо мною... Я никак не мог поверить, чтобы все это была действительность, когда я имел полное право ожидать совершенно другого... Мать новобрачной подхватила ее на руки и поспешила расшнуровать. Вдруг из-за корсажа новобрачной выпало запечатанное письмо. Дон Фернандо с алчностью дикого зверя бросился поднимать это письмо, прочитал его и с видом человека, узнавшого крайне тяжелую новость, опустился в ближайшее кресло, предоставив другим хлопотать около его безчувственной супруги... Когда ко мне вернулась способность двигаться, я удалился так же незаметно, как появился в зале, обдумывая план мести не только вероломному другу, но и не менее вероломной невесте... Впоследствии я одумался: я понял, что случилось только то, что должно было принять на себя вину во всем происшедшем. Отыскав своего коня, оставленного мною на луговине, примыкавшей к саду того дома, в котором я получил такой удар, я сел на него и погнал его, куда глаза глядят. Через несколько времени я очутился за городскою чертой, в чистом поле, и разразился там целым потоком проклятий против дона Фернандо; это как будто немного облегчило меня. Потом я стал осыпать горькими упреками изменницу, точно она могла слышать их! Тысячу раз назвал я ее неблагодарною и клятвопреступною; обвинял в том, что она играла моим сердцем, завлекала меня, чтобы посмеяться надо мною, и отдала предпочтение другому, которого едва знала... Однако как ни был я возстановлен против моей бывшей невесты, любовь моя к ней оставалась тою же, как была, и нашептывала мне оправдания её поступка. Как девушка кроткая, как почтительная и покорная дочь, Люсинда не могла решиться возстать против воли своего отца, желавшого её союза с блестящим кавалером, сыном могущественного вельможи.

Но зачем же, возражал я самому себе, зачем в таком случае она сказала мне, что готова покончить со своей жизнью, когда у нея потребуют пред алтарем решительного ответа, и сама просила меня присутствовать в зале, где должен был совершиться обряд, чтобы я мог собственными глазами убедиться в её любви и верности ко мне? Не доказывает ли это, что она хотела только посмеяться надо мною, уверенная, что я, по своему малодушию, не решусь разоблачить её преступную игру со мною? Просто-напросто она нашла, что дон, Фернандо блестящее меня во всех отношениях, и добровольно пошла за него, блого он сделал ей предложение; а её посольство ко мне и все остальное было одною комедией, - решил я, и снова огласил воздух проклятиями, упреками, тяжкими стонами и громкими воплями... Блуждая всю ночь по окрестностям города, я загнал своего коня, который пал к утру подо мною. В душе моей бушевала такая злоба, что я даже не пожалел своего верного товарища. Сняв с него чемодан, в котором находились кой-какие вещи и деньги, я пешком дошел до первой деревни, купил там себе мула; потом, не давая себе отдыха, я отправился дальше, по направлению к этим горам; мне нужно было уединение, чтобы выкричать и выплакать свое горе... Добравшись сюда, я проблуждал тут трое суток, пока не встретил окрестных пастухов, которых и просил указать мне самое глухое ущелье. Они указали мне место, куда, по их словам, кроме диких коз и волков, охотящихся за ними, не заходит ни одно живое существо. Я туда и удалился, как в приют моей скорби... Пока я пробирался через одну долину, по которой протекает ручей, пал и мой измученный мул, а я сам, полуживой от голода и усталости, доплелся до какого-то ущелья. Дальше уж не знаю, что со мною было. Когда я опомнился, то увидел себя окруженным пастухами. Эти добрые люди дали мне есть, обещались и потом снабжать меня пищей, если только я не буду пугать их своими странностями. Со мною по временам, действительно, делается что-то странное; это я сам сознаю теперь. Бывают минуты, когда мне хотелось бы уничтожить весь мир.

В эти минуты я бросаюсь на что попало, рву на себе одежду и волосы, плачу и кричу, проклинаю и угрожаю, все время повторяя имя Люсинды. Впрочем, это имя я, наверное, буду твердить и в минуту смерти. После этих припадков я всегда чувствую себя совершенно разбитым и несколько времени провожу в полной неподвижности. В одном месте есть старое пробковое дерево, в дупле которого я иногда провожу целые дни; но бывает и так, что я иногда брожу по всему лабиринту этих гор и дохожу почти даже до выхода из них, как, например, сегодня. Не зайди я сюда, так далеко от своего обычного местопребывания, вам едва ли удалось бы встретить меня. Не желая ничего скрывать от вас о себе, я должен добавить, что пастухи сдерживают свое слово: приносят мне пищу и оставляют ее около того дерева, о котором я только что говорил вам, даже и тогда, когда меня нет поблизости. Иногда я вижусь с ними, и они уверяют меня, будто я нападаю на них, подвергаю их побоям, отнимаю у них съестные припасы и потом быстро скрываюсь куда-то. Я не имею основания не верить им и сам смутно сознаю, что бываю способным поступать так, как они рассказывают, поэтому мне всегда бывает очень совестно пред ними, и я со слезами даю им обещание никогда более не делать этого. Случается и так, что птицы растаскивают пищу, принесенную пастухами; тогда я, побуждаемый голодом, сам иду к ним в их селение и прошу дать мне хлеба, и они с радостью дают все, что у них есть. Мне очень досадно, что я никак не могу до сих пор преодолеть потребности тела; но надеюсь, что со временем мне удастся если не совсем уничтожить их, - это, вероятно, невозможно при жизни, - то, по крайней мере, довести их до того, что в математике называется минимумом. Вот, почтенные слушатели, жизнь, которую я веду, моля у Неба или смерти, или потери памяти, чтобы не смущало меня более воспоминание о прекрасной, но неверной невесте и о том коварном друге, который отнял у меня вместе с нею все мое счастие. Только бы мне забыть их, и дух мой успокоился бы. Да сжалится надо мною Господь и да простит Он мне, что я довел себя до звериного состояния, не будучи в силах жить более в обществе людей, принесших мне столько зла... Скажите мне теперь, видали ли вы когда-нибудь человека, страдания которого превзошли бы мои? Вы, конечно, ответите отрицательно и согласитесь, что для меня не может быть никакого утешения. Я не могу жить без Люсинды, как жил раньше, когда был уверен в её любви и надеялся, что рано или поздно она будет моею женой, и потому, если вы искренно желаете мне добра, то помолитесь за меня, чтобы я скорее умер или лишился памяти о прошедшем; в последнем случае я, быть-может, буду в состоянии вновь вернуться в мир, из которого изгнан вероломством близких мне людей.