Дон-Кихот Ламанчский. Часть II.
Глава XVI, о том, что происходило между Дон-Кихотом и одним ламанчским дворянином.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дон-Кихот Ламанчский. Часть II. Глава XVI, о том, что происходило между Дон-Кихотом и одним ламанчским дворянином. (старая орфография)

ГЛАВА XVI,
о том, что происходило между Дон-Кихотом и одним ламанчским дворянином.

Между тем, Дон-Кихот ехал в полной уверенности, что, благодаря одержанной им победе над рыцарем Зеркал, он должен считаться самым храбрым рыцарем своего века. Он уже увидел благополучно оконченными целый ряд новых опасных приключений. Он более не боялся никаких волшебников, как бы могущественны они ни были, и совершенно забыл о безчисленных палочных дарах, полученных им в первых походах, о камнях, которыми у него вышибли зубы, о неблагодарных каторжниках, заплативших ему за добро злом, о дерзких янгуасских погонщиках мулов, избивших его дубинами, - словом, он забыл обо всех своих прежних невзгодах и ехал, весь погруженный в самые радужные мечты.

-- Удивительное дело, ваша милость, - заговорил, наконец, словоохотливый Санчо, - мне все кажется, что я до сих пор еще вижу страшный нос моего кума Фомы Сесиаля. Куда ни взгляну - везде мне так и мерещится этот дьявольский нос!

-- Неужели ты и в самом деле воображаешь, что этот рыцарь Зеркал был баккалавр Самсон Караско, а его оруженосец - твой кум, Фома Сесиаль? - спросил Дон-Кихот.

-- Не знаю, что и сказать на это, - отвечал Санчо. - По-моему, все-таки никто, кроме кума Фомы не мог так верно ответить на мои вопросы о моем доме, моей жене и моих детях да и об его собственных делах. И по лицу это совсем Фома, каким я тысячи раз видал его, живя с ним в деревне стена об стену, притом и голос его... Только вот нос его приводит меня в смущение: никак не могу понять, откуда у него взялся такой ужасный нос?..

-- Напрасно ты думаешь, что это были те люди, за которых ты принимаешь их - перебил Дон-Кихот. - Давай-ка хорошенько обсудим это дело. Подумай, мой друг, есть ли какой-нибудь смысл в том, чтобы баккалавр Самсон Караско явился переодетый странствующим рыцарем, в полном рыцарском вооружении, в тот самый лес, в котором мы остановились на ночлег, и вызвал меня на поединок? Разве я был ему врагом? разве я давал ему повод относиться ко мне неприязненно? разве я был ему соперником? или наконец, разве он тоже рыцарь, который бы мог завидовать моей славе?

-- Насколько я знаю, ничего этого нет, - сказал Санчо. - Но чем объяснить то, что этот рыцарь, кто бы он ни был, - вылитый баку... балакавр... Так я, кажется, назвал его?.. Ну, так вот,.почему этот рыцарь - вылитый балакавр Самсон Караско, а его оруженосец ни дать ни взять - мой кум Фома Сесиаль? Если тут опять замешано волшебство, как уверяет ваша милость, то для чего понадобилось волшебникам подсовывать нам этих оборотней?

-- Уверяю тебя, мой друг, что все это проделки злых волшебников, которые меня преследуют, - проговорил Дон-Кихот. - Предвидя, что я останусь победителем, они нарочно устроили так, чтобы побежденный рыцарь показал мне лицо моего друга, баккалавра; они были уверены, что дружба, которую я к нему питаю, остановит острее моей шпаги, которая уже готова была вонзиться ему в горло, успокоит справедливый гнев, наполнявший мое сердце, и дарует жизнь тому, кто вероломством и ухищрениями пытался лишить меня жизни. За доказательствами верности моих соображений не далеко ходить... Ты уже знаешь по опыту, Санчо, что волшебникам ничего не значит изменять одни лица в другия, делать красивым безобразное и красивое безобразным. Ты всего два дня тому назад видел прелести несравненной Дульцинеи во всей их чистоте, во всем их естественном блеске, я же увидел ее безобразною, грубою, грязною и зловонною крестьянкой. Удивительно ли, после этого, что злой волшебник, осмелившийся совершить такое отвратительное превращение, подослал ко мне лиц, похожих на Самсона Караско и на твоего кума, чтобы удобнее вырвать из моих рук славу победы?.. Впрочем, это все равно: я утешаю себя мыслью, что победил своего противника, какой бы он ни имел вид.

-- Только один Господь знает истину, - уклончиво произнес Санчо, нисколько не удовлетворившись призрачными доводами своего господина, особенно относительно превращения Дульцинеи.

Беседуя таким образом, наши искатели приключений увидели нагонявшого их всадника на прекрасной серой в яблоках кобыле. Всадник был одет в зеленый бархатный камзол, отделанный фиолетовым бархатом, и в такую же шляпу. На боку у него висела на бархатной перевязи тех же цветов мавританская сабля, а на ногах были бархатные сапоги также зеленого и фиолетового цветов. Такой же был и чепрак на лошади. Шпоры у незнакомца были хотя не золотые, но очень красивые и покрытые таким блестящим зеленым лаком, что показались Дон-Кихоту не хуже золотых.

Поровнявшись с Дон-Кихотом и Санчо, незнакомец вежливо поклонился и, пришпорив лошадь, хотел проехать мимо, но Дон-Кихот остановил его движением руки и сказал ему:

-- Сенор, если вы держите путь туда же, куда и мы, и вам не к спеху, то мне было бы весьма приятно продолжать дорогу в вашем обществе.

-- И я буду очень рад сопутствовать вам, - ответил незнакомец. - Я бы и не порывался приехать скорее мимо вас, если бы не опасался, что соседство моей кобылы может обезпокоить вашего коня.

разок он было увлекся, и мы с господином так за это поплатились, что он, наверное, больше не захочет вводить нас в неприятности... Теперь, думаю, ему вашу кобылу хоть на блюде преподнеси, так он и то оставит ее без всякого внимания.

Незнакомец попридержал свою лошадь, с изумлением вглядываясь в Дон-Кихота, поразившого его своею наружностью и манерами. С своей стороны и Дон-Кихот внимательно разсматривал незнакомца, который казался ему человеком знатным и богатым. На вид этому господину, едва начинавшему седеть, было лет пятьдесят. Лицо его с орлиным носом и ясным взором, осанка и манеры, действительно, свидетельствовали об его родовитости. Изумление незнакомца было вполне естественно: ему никогда не приходилось видеть человека с подобною внешностью. Его все удивляло: тощий вид коня Дон-Кихота, его собственная высота и худоба, желтый цвет его изсохшого лица, оружие, шлем, болтавшийся на луке седла у Санчо, и вообще вся фигура рыцаря.

Дон-Кихот отлично заметил, с каким вниманием разглядывает его новый спутник, и прочел в его удивленных глазах желание узнать, кто он такой. Всегда вежливый и готовый сделать удовольствие всем на свете, лишь бы не задевали его слабой струны, он предупредил разспросы незнакомца, поспешив сказать:

-- Моя фигура так необычайна, что неудивительно, если вы поражены ею. Но вы, сенор, конечно, перестанете удивляться, когда узнаете, что я один из тех рыцарей, которых люди называют искателями приключений. Я заложил все свое имущество, отказался от домашняго покоя, покинул свою родину, чтобы броситься в объятия судьбе и позволить ей вести меня, куда ей угодно. Я хочу воскресить блаженной памяти странствующее рыцарство и выполнил уже большую часть своего намерения, помогая вдовам, охраняя честь девиц, покровительствуя сиротам и малолетним, - словом, исполняя все обязанности, свойственные странствующим рыцарям. Не скрою, что мне при этом часто приходилось спотыкаться и даже падать на своем тернистом пути, но, с Божией помощью, я всегда опять снова поднимался на ноги. Своими многочисленными христианскими подвигами я достиг того, что обо мне написана книга, которая и разносит мою славу по всему миру. Я слышал, что уже отпечатано триста тысяч экземпляров моей истории, и, если будет угодно Богу, она будет отпечатана еще много раз в нескольких стах тысяч экземплярах... Вы сразу поймете все, если я скажу вам только, что я - Дон-Кихот Ламанчский, прозванный рыцарем Печального Образа. Хотя похвалы самому себе не совсем удобны, но я бываю иногда вынужден расточать их себе, за неимением других лиц, которые могли бы сделать это. Итак, сенор, я теперь уверен, что ни этот конь, ни это копье, ни этот щит, ни этот оруженосец, ни все мое вооружение, ни моя фигура, ни бледность моего лица, - словом, ничто во мне и вокруг меня не будет более вас удивлять, потому что вы узнали, кто я и какая у меня профессия.

Высказав, таким образом, все, что находил нужным сказать, Дон-Кихот замолчал. Незнакомец так долго медлил ответом, что можно было подумать, что он никогда не заговорит. Очевидно, он не знал, что ему сказать.

моего вы, тем не менее, не прекратили, хотя вы и сказали, что мне достаточно будет услышать ваше имя, чтобы перестать удивляться, Напротив, теперь, когда я знаю, кто вы, я еще более удивлен и поражен, чем был изумлен сначала одною вашею наружностью. Как! неужели возможно, чтобы в настоящее время еще существовали странствующие рыцари, и все, что написано о странствующем рыцарстве вообще, - правда? Если бы я не видел вас, сенор, собственными глазами и не слышал собственными ушами вашего рассказа, - я никогда не поверил бы, чтобы могли быть в наше время люди, помогающие с оружием в руках вдовам, защищающие девиц, уважающие честь всех женщин, поддерживающие сирот, - словом, делающие добро во всех видах... Да будет благословенно Небо, допустившее, чтобы напечатанная, по вашим словам, история ваших благородных и невыдуманных рыцарских подвигов покрыла, наконец, благодетельным мраком забвения безчисленные сказки о странствующих рыцарях, наполнявшия мир в ущерб хорошим книгам!

-- Можно много сказать по поводу того, выдуманы или не выдуманы истории о странствующих рыцарях, - заметил Дон-Кихот.

-- Как! - воскликнул незнакомец. - Неужели найдется хоть один человек, который мог бы усомниться в ложности этих историй?

-- Да вот, я первый сомневаюсь, - ответил Дон-Кихот. - Но пока оставим это. Если наше совместное путешествие продлится столько времени, сколько я бы желал, то я надеюсь, что буду иметь возможность доказать вам, что вы напрасно следуете примеру тех, которые считают истории о странствующих рыцарях ложными сказками.

Последнее замечание Дон-Кихота навело незнакомца на мысль, что мозг рыцаря омрачен, и он стал выжидать случая, который подтвердил бы его догадку.

путь.

-- Я с удовольствием готов ответить на ваши вопросы, сенор рыцарь Печального Образа, - сказал незнакомец. - Я - дон Диего де-Миранда, гидальго, уроженец местечка, где мы сегодня будем с вами обедать, если вы удостоите меня своим посещением. Человек я небогатый. Жизнь свою провожу в кругу жены, детей и друзей. Занимаюсь охотой и рыбною ловлей, но не держу ни гончих ни соколов, а довольствуюсь одною послушною лягавою собакой или смелою ищейкой. У меня есть несколько десятков книг, частью на испанском, частью на латинском языках,-исключительно исторического или религиозного содержания. Рыцарских же книг у меня никогда не было в доме. Иногда я обедаю у своих соседей и друзей, но чаще всего приглашаю их к себе. Обеды мои отличаются чистотою и изяществом сервировки, обилием и вкусом того, что подается на них. Я не люблю дурно отзываться о людях, не позволяю и другим дурно говорить о ком-нибудь в моем присутствии. Я не выведываю, как живут другие, и не выслеживаю их поступков; хожу часто в церковь; отдаю бедным часть своего состояния, но не рисуюсь добрыми своими делами и не даю доступа в свою душу ханжеству и тщеславию - этим нашим врагам, иногда незаметно овладевающим самыми скромными сердцами, если им не дается во-время отпор. Я стараюсь всегда мирить тех, которые случайно поссорились из-за пустяков, как это часто бывает. Чту Пресвятую Деву и глубоко верю в бесконечное милосердие Господа нашего Иисуса Христа.

Санчо с напряженным вниманием слушал повествование гидальго об его жизни и занятиях. Находя такую жизнь очень хорошею и полагая, что тот, кто ее ведет, должен быть очень хорошим человеком, оруженосец соскочил с своего осла, схватил правую ногу дона Диего и со слезами на глазах, с сердцем, переполненным благоговением, несколько раз стремительно поцеловал ее.

-- Друг мой, что это ты делаешь?! - с изумлением вскричал гидальго. - Почему ты прикладываешься ко мне? Я не святой.

-- Ваша милость святее многих святых, когда-либо сидевших верхом на лошади! - с умилением ответил оруженосец Дон-Кихота. - Как же мне не поцеловать вашей ноги?

Вполне довольный и своим поступком и отзывом гидальго, Санчо опять уселся на своего Длинноуха. Дон-Кихот слегка улыбнулся и пожал плечами, а дон Диего покачал головою и с любопытством смотрел то на тощого рыцаря, то на его толстяка слугу, представлявших такой резкий контраст.

и судьбою, множество хороших детей и верных друзей.

-- К сожалению, я должен сказать, - ответил дон Диего, - что у меня только один сын, да и то такой, что если бы его не было, я, быть-может, был бы счастливее. Я это говорю не потому, чтобы он был очень дурен, а потому, что он не так хорош, как бы я желал. Ему восемнадцать лет. Последние шесть лет он провел в Саламанке для изучения латинского и греческого языков. Когда я выразил ему свое желание, чтобы он занялся науками, он оказался до такой степени увлеченным наукою о поэзии (если только она может называться наукою), что нельзя было никак заставить его приняться с должным усердием за науку о праве, которую я хотел, чтобы он изучил, а в особенности, науку всех наук - богословие. Я желал, чтобы он некоторым образом был венцом своего народа, так как в наше время государи щедро награждают добродетельных людей науки; науки же без добродетелей, по моему мнению, то же самое, что жемчужина в навозе. Сын мой целые дни проводит в том, что разбирает, хорошо или дурно выразился Гомер в таком-то стихе "Илиады", пристойна или нет такая-то эпиграмма Марциала, так или иначе должен быть понять тот или другой стих Виргилия. Вообще он и говорить ни о чем более не в состоянии, как только о сочинениях Гомера, Марциала, Виргилия, Горация, Персея и Ювенала, а современными стихотворениями, особенно на нашем родном языке, совершенно пренебрегает. А между тем, несмотря на его презрение к произведениям современной поэзии, он в последнее время исключительно занят писанием толкования одного четверостишия, присланного ему из Саламанки, и мне кажется, что это четверостишие представляет собою тему для литературного состязания.

-- Дети, сенор, - возразил Дон-Кихот,. - составляют, так сказать, часть родителей, и те поневоле должны любить их, хороши они или дурны. Родителям следует вести их с самых малых лет по пути добродетели и мудрой христианской нравственности; стараться дать им такое воспитание, чтобы они современем послужили опорой им же, родителями, и славой своего отечества. Что же касается принуждения их к изучению той или другой науки, то я не нахожу этого ни благоразумным ни предусмотрительным. Напротив: по моему мнению, это, кроме вреда, ничего принести не может. Если только молодой человек не должен работать ради добывания насущного хлеба, то-есть, если он настолько счастлив, что Небо даровало ему родителей, способных обезпечить ею пропитание, не стесняя себя, то ему следует предоставить самому выбор науки, которой он имеет склонность посвятить себя, и если наука о поэзии менее полезна, например, науки о праве, зато она, по крайней мере, не позорит того, кто ею занимается. Поэзия, сенор, есть, на мой взгляд, то же, что нежного возраста девушка, являющаяся совершенством красоты, наряжаемая и украшаемая несколькими другими молодыми прекрасными девушками. Я хочу этим сказать, что все другия науки должны служит поэзии и, возвышая ее, сами возвышаться этим служением. Но эта достойная любви красавица - поэзия, не позволяет всякому дотрогиваться до себя, не хочет, чтобы ее влекли по улицам и выставляли на показ на перекрестках. Она обладает такими свойствами, что тот, кто умеет с нею обращаться, может превратить ее в чистое, безценное золото. Но он должен держать ее так, чтобы она не могла превратиться в постыдные сатиры или недостойные её сонеты. Ее ни в каком случае не следует продавать, разве только для героических поэм, возвышенных трагедий, остроумных и забавных комедий. Она никогда не должна попадать в руки гаеров или невежественной черни, не способной ни оценить её ни понять сокровищ, в ней заключающихся. Не думайте, сенор, чтобы я называл чернью исключительно простолюдинов или вообще людей неважного происхождения. Я говорю о тех, которые ничего не знают, и будь они гидальго или даже князья, их все-таки следует причислить к черни: Кто будет понимать и ценить поэзию, тот сделает свое имя известным и почитаемым среди всех образованных народов земли. Относительно же того, сенор, что ваш сын, как вы говорите, не любить поэзии на кастильском языке, то я нахожу, что он в этом случае находится в заблуждении. Великий Гомер не писал по-латыни потому, что он был грек, а Виргилий не писал по-гречески потому, что он был римлянин, - словом, все древние поэты писали на том языке, который они всосали с молоком матери, и не отправлялись на поиски за чужими языками для выражения своих высоких мыслей. А раз это так, то всего благоразумнее было бы распространит это обыкновение на все народы, и не пренебрегать, например, ни германским поэтом, потому только, что он пишет на родном языке, ни кастильским, ни, даже, бискайским, пишущим, на своем языке, быть-может, очень хорошия вещи. Но я полагаю, сенор, что ваш сын пренебрегает не поэзией нашею, а скорее - самими поэтами, или, вернее, людьми, воображающими себя поэтами, а на самом деле только жалкими рифмоплетами, незнакомыми ни с другими языками, ни с науками, которые содействовали бы пробуждению, поддержке и украшению их природного таланта, если он вообще имеется у них. Но даже в этом отношении нельзя мерить всех одною меркой, потому что существует мнение, и весьма основательное, что поэтами рождаются, то-есть, тот, кто не вышел из чрева матери поэтом, никогда не может и сделаться им. К этому следует прибавить, что природный поэт при помощи знания наук все-таки будет выше того, кто захочет удовольствоваться одним своим природным дарованием. Причина этого кроется в том, что знание, наука и искусство не превосходят природы, а только дополняют, совершенствуют ее. Таким образом, только там, где природа и знание слились воедино, создается истинный поэт. Вывод из моей речи, сенор, тот, что вы должны предоставить вашему сыну итти туда, куда его влечет его звезда. Так как он, очевидно, учится настолько хорошо, насколько может, и уже благополучно взобрался на первые ступени наук, т.-е. усвоил древние языки, то с помощью этих языков он достигнет вершины человеческих знаний, а знания не менее украшают и возвеличивают дворянина при шпаге и шляпе с перьями, чем митра - епископа или тога - искусного законоведа. Браните вашего сына, сенор, если он пишет сатиры, вредящия чьей-нибудь репутации; наказывайте его и уничтожайте его произведения, как только они попадутся вам на глаза. Но если он пяпиеть поучения, подобно Горацию, где предаются осуждению все пороки вообще, с таким же изяществом, как писал этот великий поэт, то хвалите и поощряйте его; поэту позволительно писать против зависти, осмеивать завистников в стихах, точно так же относиться и к остальным порокам, не называя, однако, ни одной личности. Если поэт правдив и чист душою - он будет правдив и чист и в своих произведениях. Перо - выразитель языка души, а душа по языку и узнается. Когда государи открывают чудесный дар поэзии в людях мудрых, сериозных и добродетельных, то осыпают их почестями, богатствами и увенчивают листьями того дерева, которое, по убеждению древних, никогда не поражается молнией, в доказательство того, что никто не должен оскорблять человека, чело которого увенчано лавровым венком.

его речи отъехал немного в сторону, чтобы попросить молока у пастухов, пасших на лугу стадо овец. Между тем, гидальго, очарованный умом и очевидными познаниями Дон-Кихота, продолжал с ним беседу. Вдруг Дон-Кихот, подняв глаза, заметил, что навстречу им движется колесница, над которою возвышаются знамена с королевскими гербами. Видя в этом новое приключение, он крикнул своему оруженосцу, чтобы тот подал ему шлем. Услыхав его зов, Санчо покинул пастухов, изо всех сил стал пятками подгонять своего осла и поспешил к Дон-Кихоту, с которым, вскоре, по воле злого рока, должно было случиться ужасное и нелепое происшествие.