Дон-Кихот Ламанчский. Часть II.
Глава XXIII, в которой приводится рассказ Дон-Кихота о том, что он видел в пещере Монтезиноса.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дон-Кихот Ламанчский. Часть II. Глава XXIII, в которой приводится рассказ Дон-Кихота о том, что он видел в пещере Монтезиноса. (старая орфография)

ГЛАВА XXIII,
в которой приводится рассказ Дон-Кихота о том, что он видел в пещере Монтезиноса.

Когда все уселись поудобнее, рыцарь откашлялся и начал свой рассказ. Все рассказанное им так невероятно, что многие считают это выдумкою.

"На глубине приблизительно семидесяти футов, - начал он, - в правой стороне пещеры есть впадина такой величины, что в ней свободно могла бы поместиться большая повозка с мулами. Утомленный продолжительным спуском, я решил остановиться в этой впадине. Я подал вам знак ослабить пока веревку, но, вероятно, вы не заметили моего знака и продолжали развертывать веревку. Тогда я стал подбирать ее и связывать узлами, уцепившись за сталактит выемки. Потом, когда веревка остановилась, я вошел в выемку и уселся на веревке. Через минуту я погрузился в сон, но вскоре проснулся и очутился среди прекраснейшого луга, какой только можно себе представить. Я протер глаза, потер лоб и грудь, желая убедиться, что я более не сплю. У меня даже явилось было сомнение: я ли это сам или в мое тело вошел какой-нибудь дух. Но сознание, чувство, размышление, - словом, все удостоверило меня, что я остался самим собою и действительно сижу на лугу. Перед моими очарованными взорами был роскошный замок, стены которого казались сложенными из драгоценного прозрачного кристалла. Вдруг раскрываются исполинския двери чудного замка, и из них выходит маститый старец, закутанный в длинный, влачившийся по земле фиолетовый бархатный плащ; на грудь и плечи этого старика был накинут зеленый шелковый шарф - знак его ученой степени, а на голове, была черная бархатная шапочка. Длинная ослепительной белизны борода старца спускалась ниже пояса. В руках он держал четки, зерна которых поражали своею величиной. Вид его, осанка, походка и малейшия движения внушали невольное уважение. Он приблизился ко мне, горячо обнял меня и проговорил:

" - Давно уже, очень давно, мужественный рыцарь Дон-Кихот Ламанчский, обитатели этого уединенного очарованного места ждут тебя! Да, мы ждем тебя, о, рыцарь, и да поведаешь ты миру о том, что скрыто в этой глубокой пещере, в которую ты так отважно спустился! Подвиг этот предназначено было совершить только твоему непоколебимому мужеству, твоему великодушному самоотвержению. Следуй за мною, я покажу тебе чудеса, скрывающияся в прозрачном альказаре пещеры Монтезиноса; я каид её и безсменный губернатор, так как я именно и есть Монтезинос, давший имя пещере.

"Услыхав, что это сам Монтезинос, я спросил:

" - Правду ли говорит предание, будто вы вынули обыкновенным ножом сердце из. груди своего друга Дюрандара и отнесли это сердце даме Дюрандара, как он, в минуту своей смерти, завещал вам?

" - Правда, - ответил он. - Но только я извлек его сердце не ножом, а скривленным, острым как игла кинжалом".

-- Это был, вероятно, кинжал Рамона Гоцеса, севильского оружейника! - с живостью воскликнул Санчо.

-- Не знаю, - сказал Дон-Кихот. - Впрочем, этого не может быть: Рамон Гоцес жил чуть не на наших глазах, а битва при Ронсевале, во время которой погиб Дюрандар, происходила очень давно. Да этот вопрос и не важен; интерес моего рассказа зависит не от него.

-- Конечно, - заметил студент. - Продолжайте, пожалуйста, сенор, ваше интересное повествование; я слушаю его с величайшим наслаждением.

-- Наслаждаюсь и я, передавая вам его, - произнес Дон-Кихот. - "Монтезинос повел меня в хрустальный дворец, прямо в одну из нижних обширных вал, где стояла мраморная гробница замечательной работы. В этой гробнице лежал, вытянувшись во весь рост, рыцарь - не из бронзы, яшмы или мрамора, как бывает на надгробных памятниках, а из костей и тела. Правая рука его, жилистая и волосатая, - что, как известно, служит признаком необыкновенной силы, - покоилась у него на сердце. Заметив мое удивление, Монтезинос не дал мне предложить вертевшагося на моем языке вопроса, а предупредил его следующими словами:

других мужчин и женщин. Я не думаю, впрочем, чтобы Мерлин был сыном дьявола, но нахожу, что он ни в чем не уступит ему. С какою целью он очаровал нас - этого никто не знает; это может быть разъяснено только одним временем, которое, как мне кажется, недалеко. Но что меня в особенности удивляет, так это Дюрандар: он умер на моих руках, я вынул из его груди большое тяжелое сердце, вполне соответствовавшее своими размерами его мужеству, и теперь никак не могу понять, как может он, мертвый, по временам вздыхать, точно он живой.

"При последнем слове Монтезиноса злополучный Дюрандар вдруг проговорил:

"--О, брат мой, Монтезинос! Когда я умру и душа моя отлетит от меня, вынь из моей груди сердце и отнеси его Белерме; это моя последняя просьба к тебе.

"Услыхав эти слова, почтенный Монтезинос упал перед гробом своего друга на колени и отвечал:

" - Я уже исполнил это, дорогой мой брат Дюрандар. Я извлек, как ты просил меня в роковой для нас день, из твоей груди сердце, вытер его кружевным платком, предал бренные останки твои земле, и, омыв слезами со своих рук твою кровь, отправился с твоим сердцем во Францию. На пути, в первой деревне, расположенной у выхода из теснин Ронсеваля, я посыпал твое сердце солью, чтобы оно достигло до Белермы неиспорченным. Со времени передачи мною твоего сердца Белерме, она сама, я, ты, твой оруженосец Гвадиана, множество твоих и моих друзей и знакомых, - все мы живем здесь, очарованные злым Мерлином. Вот уже пятьсот лет, как мы находимся здесь, и никто из нас не умер. Недостает только Руидеры, её дочерей и племянниц: благодаря своему неумолчному плачу, тронувшему, наконец, Мерлина, превращены оне в лагуны, известные под названием лагун Руидеры. Дочери принадлежат теперь королю испанскому, а племянницы - ордену Иоаннитских рыцарей. Твой оруженосец Гвадиана, неутешно оплакивавший твою смерть, тоже превращен в реку, носящую его имя. Достигнув поверхности земли вдали от тебя, он с горя снова погрузился в её недра. Но, как невозможно вечно бороться с своими природными наклонностями, то он, от времени до времени, показывается на свет Божий, где его могут видеть солнце и люди. Лагуны Руидеры снабжают его своими водами; кроме того в него впадает множество речек, так что в Португалии, куда предначертан ему путь, он является величественным и прекрасным. Но где ни проходит твой бывший оруженосец, он всюду показывается задумчивым, грустным и скромным. Плещущияся в его струях рыбы грубы и безвкусны, в противоположность чешуйчатым обитательницам золотого Того, славящимся своею нежностью и вкусом. То, что я сейчас говорю тебе, брать мой, я говорил уже много тысяч раз, но ты никогда не отвечал и не отвечаешь мне, потому я думал, что ты или не слышишь меня или не веришь мне. Видит Бог, как это сильно огорчает меня! Но теперь я сообщу тебе новость, которая если не облегчит твоих страданий, зато и не увеличит их. Узнай, что здесь, возле твоего гроба, стоит тот великий рыцарь, о котором так часто предвозвещал Мерлин, - тот самый Дон-Кихот Ламанчский, который воскресил давно забытое странствующее рыцарство и придал ему еще более блеска и славы, чем в протекших веках. О, брат мой, открой глаза и ты узришь его! Ему предназначено избавить нас от очарования; только такому великому человеку и возможен этот великий подвиг...

" - Если бы даже и этого не случилось, - прошептал Дюрандар, - то я скажу тебе, брат мой, только: терпи и выжидай карты!

"С последним словом Дюрандар повернулся на бок и попрежнему погрузился в мертвый сон. В ту же минуту я услышал за собой тяжелые рыдания, перемешанные с глубокими, судорожными вздохами. Я обернулся и увидел сквозь хрустальные стены шествие множества прекрасных девушек, одетых в глубокий траур. Головы у них были обвиты белыми чалмами, как у турчанок. Позади них шла какая-то дама - по крайней мере, она казалась дамой, по фигуре, осанке и поступи - тоже в трауре и под белым, ниспадавшим до земли покрывалом. Чалма её была вдвое гуще, чем у шедших впереди. У нея были сросшияся на переносье брови, большой рот, немного вздернутый нос, ярко-пунцовые губы и редкие и неровные зубы, хотя и белые, как очищенные миндали. В руках она держала тончайшого полотна платок, в котором лежало совершенно сморщенное и высохшее сердце. Монтезинос сказал мне, что все эти девушки были служанками Белермы, а дама, шедшая с сердцем в руках, - сама Белерма.

" - Белерма, - продолжал Монтезинос, - четыре раза в неделю приходит со своими женщинами плакать над гробом моего несчастного брата. Если она кажется вам некрасивою, то это последствие переносимых ею в очаровании страданий. Этот болезненный и убитый вид, эта мертвенная бледность, эта синева под глазами - отпечатки горя и тоски по своем возлюбленном, сердце которого она никогда не выпускает из рук. Не будь снедающей её скорби, она своею красотой и грацией не уступала бы самой Дульцинее Тобозской, считающейся первою красавицей в мире...

" - Прошу вас, сенор Монтезинос, - перебил я, - продолжать вашу речь без всяких сравнений, которые, обыкновенно, бывают неудачны и оскорбительны для других. Несравненная Дульцинея Тобозская - единственная в своем роде, точно так же, как и донна Белерма, поэтому их нельзя и сравнивать.

"--Простите мне, благородный Дон-Кихот, - поспешил сказать Монтезинос, - я сознаюсь, что сделал большую ошибку, осмелившись сравнивать прекрасную Дульцинею Тобозскую с кем бы то ни было. Если бы я раньше догадался, что она - дама вашего сердца, как я теперь вижу, я не решился бы сделать этого.

"Извинение почтенного старца успокоило мое сердце, вскипевшее было гневом при неуместном сравнении моей дамы с кем бы то ни было".

-- Я удивляюсь, как это ваша милость не вырвали у этого старого болтуна всей его бороды до последняго волоска, - заметил Санчо.

-- Нет, Санчо, - возразил Дон-Кихот, - это было бы очень дурно с моей стороны. Мы, вообще, обязаны уважать старцев и в особенности престарелых рыцарей... Потом мы поговорили еще о многом и...

-- Менее часа, - ответил студент.,

-- Этого быть не может! - вскричал рыцарь; - по моему расчету, я провел там трое суток. Я отлично помню, что пережил там три дня и три ночи.

-- Пожалуй, мой господин и прав, - сказал Санчо: - ведь он был очарован в этой пещере, поэтому наш час показался ему тремя сутками.

-- Это, действительно, может быть, - согласился Дон-Кихот.

-- Петь, я даже и не чувствовал ни малейшого голода, - отвечал Дон-Кихот.

-- А едят вообще очарованные?

-- Нет. Они совсем не питаются, но, тем не менее, у них растут волосы и ногти.

-- А спят они? - полюбопытствовал Санчо.

-- Значит, - продолжал оруженосец, - права поговорка: "Скажи мне, с кем ты водишься, а я скажу тебе, кто ты". Отправляйтесь-ка, добрые люди, к очарованным, которые вечно постничают и бодрствуют, и вы сами поневоле не будете ни есть ни пить, пока пробудете у них... А все-таки, ваша милость, скажу вам, пусть Бог... то бишь чорт возьмет меня, если я поверю хоть на волос тому, что вы нам наговорили!

-- Как! - вскричал студент, - разве сенор Дон-Кихот солгал? Но если бы он и пожелал позабавить нас интересною выдумкой, то каким же образом он мог бы сочинить ее в такое короткое время?

-- Я и не думаю, чтобы мой господин лгал, - сказал Санчо.

-- А что же именно ты думаешь? - спросил Дон-Кихот.

вы нам рассказали, - ответил Санчо.

-- Это было бы возможно, друг мой, но на этот раз ты ошибаешься, - возразил рыцарь: - все, о чем я рассказал вам, я видел собственными глазами, слышал собственными ушами и осязал собственными руками. По я еще не все досказал. Монтезинос показал мне еще множество чудес, о которых я подробно разскажу тебе, Санчо, в другой раз. Сейчас же упомяну только о том, что на одной свежей как майское утро лужайке я видел издали несравненную Дульцинею Тобозскую и тех двух крестьянок, которые сопровождали ее в известное тебе утро. Я спросил Монтезиноса, знает ли он этих женщин, и он ответил, что не знает, так как оне появились в пещере очень недавно; но он думает, что это какие-нибудь знатные очарованные дамы. Он просил не удивляться появлению этих новых лиц, потому что в пещере находилось множество дам всех времен, очарованных под различными видами. Между прочим, он назвал королеву жениевру и её дуэнью Квивтаньону, ту самую, которая наливала вино Ланселоту, когда он возвратился в Бретань, как это поется в одном старинном романсе.

Слушая своего господина, Санчо боялся лопнуть от сдерживаемого смеха или сойти с ума. Так как ему лучше всякого другого была известна тайна очарования Дульцинеи, произведенного им самим, то он теперь яснее прежнего понял, что Дон-Кихот окончательно рехнулся.

-- В недобрый час, ваша милость, - сказал он своему господину, - спускались вы в этот ад и встретились там с этим Монтезицосом, который совсем вскружил вам голову! Давно ли говорили вы такия умные речи и подавали всем такие мудрые советы, а теперь начали нести такую чепуху, что я уж и не знаю, что и подумать...

-- Тебя нужно бы проучить за эту дерзость, Санчо! Но так как

-- И хорошо делаете, ваша милость! - воскликнул оруженосец, - Можете, впрочем, побить меня, если вам не нравится то, что я говорю и всегда буду говорить, а я все-таки не скрою от вас правды... Но пока мы с вами в мире, разскажите мне, как вы узнали нашу госпожу Дульцинею? Говорили вы ей что-нибудь и отвечала она вам?

-- Нет, но я узнал ее по одежде. Она была одета совершению так же, как в то незабвенное утро, когда мы с тобой встретили ее. Я заговорил было с ней, но она молча обернулась ко мне спиной и убежала так быстро, что ее не догнала бы, кажется, даже стрела. Я все-таки хотел последовать за нею, но Монтезинос остановил меня, предупредив, что я только напрасно потеряю время, притом и срок моего пребывания в пещере кончается. Он добавил, что в свое время он известит меня, что я должен буду делать, для того, чтобы избавить от очарования его, Дюрандара, Белерму и всех остальных лиц, пребывающих очарованными в пещере. Пока Монтезинос беседовал со мною, ко мне приблизилась одна из спутниц несравненной Дульцинеи и со слезами на глазах, взволнованным голосом прошептала:

Госпожа моя, Дульцинея Тобозская, целует ваши руки и просит вас уведомить ее о вашем здоровье. Находясь сама в большой нужде, умоляет вас дать ей, как только найдете возможным, под залог этой вот новенькой канифасной юбки шесть реалов или сколько у вас найдется в кармане.

"Это странное поручение сильно поразило меня, и я спросил Монтезиноса:

" Возможно ли, чтобы очарованные лица высокого звания могли терпеть в чем-нибудь нужду?

Верьте мне, сенор Дон-Кихот, - ответил он мне, - нужда встречается повсюду, распространяется на весь свет и не щадит даже очарованных. Если ваша дама просит у вас взаймы шесть реалов под верный залог, то советую вам исполнить её просьбу, потому что, вероятно, она находится в большом затруднении.

" - Залогов я не имею обыкновения брать, - сказал я, - но, во всяком случае, я не в состоянии исполнить просьбы несравненной Дульцинеи, так как меня в кармане всего четыре реала, которые я положил туда, чтобы раздавать нищим, попадающимся по дороге.

" - Позвольте хоть их, - попросила посланная Дульцинеи. - И они пригодятся моей бедной госпоже.

" - Хорошо! - ответил я. - Передай их своей госпоже и скажи ей от моего имени, что я глубоко тронут её несчастием и желал бы в эту минуту быть обладателем всех сокровищ мира, чтобы положить их к её очаровательным ножкам. Прибавь еще, что я не буду иметь ни радости, ни покоя, ни здоровья, пока не увижу её и не услышу её чудного голоса. Скажи ей, что её вечный пленник и рыцарь настоятельно, умоляет ее снизойти к нему и показаться ему. Скажу ей, что я дал клятву в роде той, которую дал маркиз Мантуанский, найдя своего племянника, Бодуэна, умирающим в горах и решившись отомстить за него. Я тоже клянусь не вкушать хлеба со стола, объехать весь мир, с большею точностью, нежели инфант дон Педро Испанский, и вообще выполнить множество тяжелых обетов, пока не найду способа избавить от очарования свою даму,

" - Вы обязаны сделать не только это, но и гораздо больше для моей госпожи, - отвечала посланная и, взяв у меня четыре реала, убежала с быстротою серны, даже не поблагодарив меня".

-- Пресвятая Дева! - воскликнул Санчо. - Неужели эти проклятые волшебники имеют в самом деле такую власть, что могут выворотить наизнанку даже такую умную голову, как ваша, мой добрый господин! О, сенор, добрый мой сенор, заклинаю вас именем Бога; не поддавайтесь вы всей этой ерунде, которая только смущает и сводит вас с ума! Подумайте о себе, о своей чести и добром имени...

-- Санчо, - перебил Дон-Кихот, - я знаю, что ты говоришь все это любя меня и не имея ни малейшого понятия о том, что значит мир очарования! Поэтому я не стану тебя на этот раз бранить. Когда-нибудь я разскажу тебе еще о многом, виденном мною в пещере Монтезиноса; тогда ты поверишь всему, что слышал сегодня и что так же верно, как-то, что я странствующий рыцарь Дон-Кихот Ламанчский.