Айвенго.
Глава IV

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Айвенго. Глава IV (старая орфография)

ГЛАВА IV.

Приор Эймер, воспользовавшись случаем, заменил свое дорожное платье нарядом из дорогой материи, на который была надета ряса с затейливым шитьем. Кроме массивного золотого кольца с вензелем, означавшого духовное его звание, пальцы его, вопреки постановлению, обременены были драгоценными каменьями; его сандалии были сделаны из самого лучшого сафьяна, привозимого из Испании; борода была подстрижена более нежели сколько дозволил бы его орден, а выбритое темя прикрывалось красною богато-вышитою шапочкою.

Наружность рыцаря-храма также изменилась; его одежда, хотя не так тщательно украшенная, была не менее богата; а вид его внушал еще более уважения, чем лицо его товарища. Кольчужную рубашку свою он заменил исподнею тюникою темнопурпурового цвета, подбитою мехом; на ней широкими складками лежала длинная бело-снежная мантия. Осьмиугольный орденский крест из черного бархата был нашит на плечо его мантии. Высокая шапка уже более не закрывала его бровей, которые оттенялись только короткими курчавыми волосами, черными как крыло ворона, и совершенно согласовавшимися с необыкновенною смуглотою лица его. Ничто бы не могло быть величественнее его походки и приемов, если б оне не были обозначены господствующим видом высокомерия, легко приобретаемого неограниченною властию.

За этими двумя важными особами почтительно следовала их свита, и в разстоянии еще более почтительном, шел проводник, которого наружность не представляла ничего необыкновенного, что могло бы отличить его от класса обыкновенных пилигримов. Ряса или мантия из грубой черной саржи облекала все его тело. С виду, она несколько походила на плащ нынешних гусаров, имела такия же полы для прикрытия рук, и называлась склавонскою или склавскою. Грубые сандалии с ременными завязками на голых ногах; широкая, большая шляпа, с пришитыми к полям её раковинами и длинная палка, окованная железом, к верхнему концу которой была привязана пальмовая ветвь, - довершали наряд пилигрима. Он вошел в залу смиренно, последний в свите, и, видя, что вокруг нижняго стола едва доставало места для слуг Седрика и свиты гостей его, отошел к скамье, стоявшей почти под самою трубою одного из каминов, и, казалось, занялся обсушиванием своего платья в ожидания, пока чей-нибудь выход из-за стола освободит ему место, или гостеприимство дворецкого снабдит его пищею на том месте, которое он себе выбрал.

Седрик встал для принятия гостей с видом высокого гостеприимства, сошел с платформы, или возвышенной части залы, и, выступив на три шага вперед, ожидал их приближения.

-- Очень сожалею, почтенный приор, сказал он: - что данный мною обет не позволяет мне идти далее на этом полу моих предков, даже для принятия таких гостей, как вы и этот храбрый рыцарь св. храма. Дворецкий мой, думаю, уже объяснил вам причину такой мнимой невежливости. Еще позвольте просить у вас извинения, что говорю с вами на своем природном языке; прошу и вас, если вы его знаете, говорить со мною на том же наречии; в противном случае, думаю, я столько знаю язык норманский, что смогу понять все, что вы скажете.

-- Обеты, сказал аббат: - не должны быть нарушаемы, мой почтенный френклейн, или позвольте сказать мой достойный тан, хотя это название уже устарело. Обеты - узы, связующия нас с небом; они - верьви, привязывающия жертву к подножию алтаря; по-этому, как я сказал, они не должны нарушаться, если матерь наша святая церковь не признает их для себя противными. Что же касается до второго обстоятельства, то я охотно готов вести беседу на языке, которым говорила моя достойная праматерь Гильда-Миддльэмская, скончавшаяся во всей чистоте святости и уподобившаяся, если осмелюсь сказать, славной своей соименнице, преподобной Гильде-Уйтбийской, упокой, Господи, душу её!

объяснения с туземцами довольно понимаю и английский.

Седрик устремил на говорившого один из тех быстрых, нетерпеливых взоров, которые почти всегда исторгало из его глаз сравнение двух соперничествующих народов; однакожь, помня обязанности гостеприимства, он скрыл свое негодование, движением руки пригласил гостей занять два кресла, поставленные возле его собственных, хотя несколько-ниже, и сделал знак, чтоб подавали ужин.

Между-тем, как слуги спешили исполнить приказание Седрика, он заметил свинопаса Гурта, который с своим товарищем Уамбою только-что вошел в залу.

-- Позвать сюда неповоротливых бездельников! нетерпеливо вскричал Саксонец. - Что вы так поздно шатаетесь в лесу? Пригнал ли ты домой стадо, приятель Гурт, или оставил его в руках разбойников и мародеров?

-- Стадо пришло домой в целости, не во гнев будь сказано твоей милости, сказал Гурт.

-- Но не так-то было хорошо моей милости, сказал Седрик: - за два часа до этого, когда я безпокоился о стаде и ломал голову, как отмстить соседям за обиды, которых мне они не сделали. Смотри: кандалы и тюрьма будут тебе наградою, если это еще когда-нибудь случится!

Гурт, зная раздражительный характер своего господина, не старался оправдываться; но шут, который, в-силу преимуществ шутовского звания, надеялся на снисхождение Седрика, отвечал за себя и за товарища своего, Гурта: - Сказать правду, дядюшка Седрик: куда ты сегодня умен и разсудителен.

-- Что, что? возразил господин его: - я велю посадить тебя в сторожку к воротам, и там научу тебя повиновению, если ты еще дашь такую волю своему дурачеству.

-- Сперва позволь узнать от твоей мудрости, сказал Уамба: - справедливо ли и разсудительно наказывать кого бы то ни было за вину другого?

-- Конечно, нет, дурак, отвечал Седрик.

-- Так за что же, дядюшка, закуёшь ты в кандалы бедного Гурта, когда во всем виновата его собака Фангс? Готов побожиться, что мы ни минуты не мешкали в дороге, как скоро успели собрать стадо, чего Фангс не съумел сделать до вечерняго колокола.

-- Так повесь Франгса, если он виноват, сказал Седрик, поспешно обращаясь к свинопасу: - и заведи себе другую собаку.

-- Извини, дядюшка, продолжал шут: - и это решение несправедливо: не Фангс виноват, что он изувечен и не может собрать стадо, но тот, который обрубил ему передние когти; на эту операцию, еслиб спросили его мнения, он врядели бы согласился.

-- А кто осмелился так изувечить собаку моего раба? вскричал Саксонец, разгорячившись от гнева.

-- Кто? Да старый Губерт, отвечал Уамба: - ловчий сэра Филиппа де-Мальвуазена. Он поймал Фангса в лесу, и уверял, что будто Фангс гонялся за оленем в ущерб правам владельца леса.

-- Чорт побери Мальвуазена и его ловчого! отвечал Саксонец. - Я докажу ему, что лес был размежеван, по условиям великой Лесной-Хартии {Вильгельм-Завоеватель увеличил число законов, запрещавших охотиться и изложенных в Лесной-Хартии, которая, в саксонском кодексе, была очень-невзыскательна. Строжайшия наказания определялись тому, кто нарушит новый закон норманский; все собаки, найденные в 10 милях от королевского леса, были expoditati, т. е. подвергаемы той же операции, которой подвергся бедный Фангс. Изменником против короля объявлялся всякий владелец, державший у себя собаку неизуродованную. Прим. перев.}... Но довольно об этом. Иди, дурак, садись на свое место, - а ты, Гурт, достань себе другую собаку, и если смотритель до нея дотронется, я покажу ему, как стреляют из лука; назови меня трусом, если я не отрублю ему большого пальца на правой руке: он позабудет натягивать тетиву самострела!... Извините меня, почтенные гости. Я окружен здесь соседями, с которыми, сэр рыцарь, не сравнятся ваши неверные в святой земле. Но скромный ужин перед вами; прошу кушать, и пусть радушие хозяина будет приправой неискусства моего повара.

Однакожь, приготовленный пир со стороны хозяина дома не требовал извинения. На низших столах стояла свинина, приготовленная различным образом, домашняя птица, мясо оленье, козье и заячье, разная рыба вместе с большими караваями хлеба, пироги и всякого рода пирожные из плодов, вареных с медом. Мелкая дичь, в которой было большое изобилие, подавалась не на блюдах, но на деревянных небольших вертелахь и подносилась пажами и слугами к каждому гостю, который отрезывал от нея сколько ему хотелось. Подле каждого значительного лица был поставлен серебряный кубок; прочие на низших столах пили из больших рогов.

При самом начале ужина, дворецкий или майордом, подняв белый жезл, громко произнес: "Посторонитесь; дайте пройдти лэди Роуэне". Боковая дверь в верхнем конце залы отворилась позади стола, и Роуэна, сопровождаемая четырьмя прислужницами, вошла в залу. Седрик, удивленный, и может-быть не совсем довольный появлением своей питомицы при таком случае, поспешил ей навстречу, и с почтительным этикетом довел се до возвышенных кресел, стоявших с правой от него стороны и предназначенных для хозяйки дома. Увидев ее, все встали, и, на поклон их отвечая немым приветствием, она с невыразимою приятностию заняла свое место за столом. Прежде, чем успела она сесть, рыцарь-храма шепнул приору: - Мне не носить золотой вашей цепи на турнире; десять бочек хиосского ваши!

Не обращая внимания на это предостережение и привыкши действовать только по первым побуждениям своих страстей, Бриан де-Буа-Гильбер не сводил глаз с прелестной Саксонки, красота которой, может-быть, тем-более была поразительна для его воображения, что совершенно отличалась от прелестей султанш Востока.

При необыкновенной соразмерности тела, Роуэна была высока ростом, однакожь не в такой степени, чтоб привлекать внимание высотою своего стана. Лицо её было дивно-прекрасно; однакожь благородство её головы и черт совершенно уничтожало безжизненность, столь нередкую при красоте необыкновенной. Светлые, голубые глаза, осененные прекрасными темными бровями, придавая выражение челу, казалось, заключали в себе силу трогать душу и повелевать ею. Если кротость была природным выражением такого сочетания прелестей, то явно было, что в настоящем случае привычка повелевать и покорять себе всеобщее обожание, придала красоте Саксонки какую-то возвышенность, которая проникала и оживляла все данное ей природою. Её длинные волосы, цвета средняго между каштановым и льняным, были причудливо-роскошно завиты в безчисленные локоны, при чем без сомнения искусство старалось помочь природе. Эти локоны были унизаны драгоценными каменьями, в доказательство её благородства и свободного состояния. Золотая цепь с небольшою для мощей ракою, сделанною из того же металла, висела на шее. На обнаженных руках надеты были запястья. Одежда её состояла из нижняго платья и эпанчи светло-зеленой шелковой материя; сверху надета была длинная, широкая мантия, достигавшая до земли, с широкими рукавами, доходившими однакожь немного-ниже локтей. Мантия была алого цвета, и приготовлена из самой тонкой шерстяной материи. Шелковое покрывало, вышитое золотом, было прикреплено к верхней части мантии, и, смотря по желанию, могло опускаться на лицо и грудь, как носят Испанки, или в виде драпировки располагаться вокруг плеч.

Когда Роуэна заметила пламенный устремленный на нее взор тамплиера, которого блестящие глаза, сверкавшие из-под черных бровей, походили на раскаленные уголья, она тотчас закрыла лицо покрывалом, как-бы желая дать рыцарю заметить, что дерзкая свобода его взоров для поя неприятна. Это движение и причина его не ускользнули от внимания Седрика.

-- Сэр рыцарь, сказал он: - щеки наших саксонских девушек так мало привыкли к солнцу, что едва-ли могут вынести пристальный взор крестоносца.

-- Если я оскорбил кого-нибудь, возразил Бриан: - то прошу прощения.... я хочу сказать, что прошу прощения у лэди Роуэны; более этого я не могу унизиться.

-- Лэди Роуэна, сказал приор: - наказывает всех нас, наказывая смелость моего друга. Позвольте надеяться, что вы будете не так жестоки в блестящем собрании на турнире?

-- Еще не решено, отправимся ли мы туда, сказал Седрик. - Я не люблю этих суетных пиршеств, которые были неизвестны предкам моим в дни свободы Англии.

-- По-крайней-мере, позвольте надеяться, сказал приор: - что в сопровождении нашем вы решитесь на путешествие; когда дороги не так безопасны, охранение сэра Бриана де-Буа-Гильбера не должно быть отвергнуто.

-- Сэр приор, отвечал Саксонец: - до-сих-пор, где бы я ни путешествовал по этой земле, повсюду с помощию доброго меча и верных спутников находил себе дорогу, не прибегая к чужой помощи. На этот раз, еслиб мы и отправились в Эшби-де-ла-Зуш, то поедем с благородным моим соотечественником и соседом, Адельстаном Конингсборгским, и притом с такою свитою, что будем в состоянии защищать себя от разбойников и феодальных неприятелей. Пью ваше здоровье, сэр приор, из кубка, налитого тем вином, которое, надеюсь, вы уже оценили по достоинству; благодарю вас за вежливость. Если же, прибавил он: - вы не решаетесь отступить от своего монастырского правила пить только кислое молоко, то не хочу настаивать, чтоб вы мне отплатили тою же учтивостью.

-- Поверьте, нет, сказал приор со смехом: - только в своих аббатствах употребляем мы lac dulce или lac acidinn. Вступая в сношение с миром, мы принимаем и обыкновения мирския; и так я отвечаю на ваш тост этим добрым вином, а слабый напиток предоставляю монастырской братии.

-- А я, сказал тамплиер, наливая себе кубок: - пью здоровье прекрасной Роуэны: с-тех-пор, как это имя стало известно в Англии, не было ни одной девицы более-достойной такой дани. По чести, я простил бы несчастному Вортигерну потерю чести и королевства, еслиб у древней Роуэны была хоть половина тех прелестей, какими обладает новая.

-- Поберегите свои учтивости, сэр рыцарь, сказала Роуэна с достоинством и не обнажая лица: - и в замену их позвольте просить вас сообщить нам последния известия из Палестины; этот предмет для слуха Англичан более занимателен, чем все любезности, сообщенные вам вашим французским воспитанием.

Он был прерван Уамбою, занимавшим назначенные ему кресла, которых спинка украшена были ослиными ушами, и которые стояли шага на два позади кресел его господина, уделявшого ему от времени до времени кушанье с своей тарелки: - эту милость шут разделял с любимыми собаками, тут же присутствовавшими, как было сказано. Уамба сидел за маленьким столом, и, опершись пятками на перекладину кресел, втянул щеки так, что его челюсти походили на ореховую щелкушку, прищурил глаза и пользовался каждым случаем, чтоб отпускать свои вольные шутки.

-- Эти перемирия с неверными меня чрезвычайно состаривают! вскричал он, не обращая внимания на то, что так некстати прерывает важного рыцаря.

-- Что ты там врешь, дурак? спросил Седрик с видом одобрения.

-- Я говорю, отвечал Уамба: - что на веку своем помню три перемирия, из которых каждое было заключено на 50 лет, так-что по самому верному счету мне по-крайней-мере полтораста лет от роду.

ты будешь так же указывать дорогу заблудившимся, как нынешней ночью указал мне и приору.

-- Сделай милость, дядюшка: - отвечал шут, позволь хоть однажды моей глупости защитить мое плутовство. Я ничего не сделал, кроме ошибки, приняв правую руку за левую, а тот может простить и подавно, кто взял дурака в вожди и советники.

Здесь разговор был прерван приходом пажа, который донес, что какой-то незнакомец у ворот умоляет о приеме и гостеприимстве.

-- Впустить его, сказал Седрик: - кто бы он ни был. Бурная ночь, подобная нынешней, принуждает даже диких зверей искать покровительства у человека, их смертельного врага, чтоб не погибнуть от бури стихий. Однакожь позаботься, чтоб все нужды странника были тщательно выполнены.