Айвенго.
Глава V

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Айвенго. Глава V (старая орфография)

ГЛАВА V.

Освальд, возвратившись, шепнул на ухо своему господину: - Это Жид, по имени Исаак-Йоркский; приличию ли будет впустить его в залу?

-- Освальд! передай свою должность Гурту, сказал Уамба с обыкновенною своею заносчивостью: - свинопас самый лучший проводник для Жида.

-- Дева Мария! сказал аббат, перекрестившись: неверный Жид в присутствии нашем!

-- Собака-Жид, повторил тамплиер: - приблизится к защитнику гроба Господня!

-- Право, сказал Уамба: - по всему заметно, что тамплиеры более любят жидовское наследие, чем жидовское сообщество.

-- Успокойтесь, мои достойные гости, сказал Седрик: - мое гостеприимство не должно ограничиться вашим негодованием. Если небо столько лет сносило существование целого народа неверующих, то почему же и нам не снести несколько часов присутствия одного Еврея? Я никого не принуждаю говорить или есть с ним. Накрыть ему особый стол, если, - прибавил он улыбаясь: - эти иностранцы в чалмах не приймут его в свое общество.

-- Сэр френклейн, отвечал рыцарь: - мои сарацинские невольники истинные мусульмане и столько же презирают Жидов, как и всякий христианин.

-- По чести, сказал Уамба: - я отнюдь не вижу, почему поклонники Магоунда и Термагоунта имеют более преимуществ перед народом, когда-то избранным самим небом.

-- Он сядет с тобою, Уамба, сказал Седрик: - дурак и плут всегда рады друг другу.

-- Дурак, отвечал Уамба, подымая остаток свинины: - постарается поставить преграду для плута.

-- Молчи, сказал Седрик: - вот он идет.

Введенный без особенных церемоний, подходя робко, со страхом и низкими поклонами, приближался к нижнему концу стола высокий худощавый старик, который, однакожь, от привычки нагибаться, много утратил обычной своей вышины. Черты лица его, резкия и правильные, орлиный вос, проницательные черные глаза, высокий морщиноватый лоб и длинные седые волосы и борода могли бы дать ему вид приятный, если б на них не было отпечатка физиономии того племени, которое в те невежественные века столько же было презираемо суеверною и предубежденною чернью, сколько преследуемо корыстолюбивым дворянством, - того племени, которое в силу этой ненависти и гонения, получило свой национальный характер, имевший много низкого и противного.... чтоб не сказать хуже.

Одежда Еврея, по-видимому, много потерпевшая от бури, состояла из простой епанчи темно-зеленого цвета со многими складками, покрывавшими алую тюнику. На нем были большие сапоги, отороченные мехом, и вокруг стана пояс, на котором впеел небольшой нож и футляр с письменными снарядами, но не было оружия. Голова его покрывалась высокою четвероугольною желтого цвета шапочкою особенного вида, придуманною для этой нации в отличие её от христиан, и которую с необыкновенным унижением он снял при входе в залу.

Прием, сделанный Еврею в зале Седрика-Саксонца, мог удовлетворить и самого предубежденного врага израильского племени. Сам Седрик холодно кивнул головою на многократные приветствия Еврея, и указал ему место в нижнем конце стола, где, однакоже, никто не хотел для него посторониться. Напротив, когда он проходил мимо сидевших, и к каждому из занимавших нижнюю часть стола устремлял боязливый, умоляющий взор, саксонские слуги сдвигались плечами и продолжали с большим постоянством ужинать, не обращая ни малейшого внимания на нового гостя. Прислужники аббата крестились с видом набожного страха; даже Сарацины, когда Исаак подходил к ним, крутили усы с негодованием и хватались за кинжалы, готовясь насилием избавить себя от осквернения, которому подверглись бы от соседства с Жидом.

Вероятно, те же чувства, которые понудили Седрика отворить залу этому сыну отверженного племени, заставили бы его приказать своим прислужникам быть учтивее с Исааком; но в эту минуту аббат начал с ним самый интересный разговор о породе и свойствах его любимых собак, - о предметах столь-важных для Седрика, что он не решился бы прервать разговор для Жида и позаботиться, чтоб тот не пошел спать без ужина. Пока таким-образом Исаак стоял отчужденный из общества, подобно его народу среди других нации, вотще умоляя взорами о приветствии или месте упокоения, пилигрим, сидевший у камина, сжалился над ним, и, предложив ему свое место, сказал отрывисто: - Старик, я осушил платье, утолил голод, а ты промок и голоден. - Проговорив это, он собрал вместе и раздул угасающия головни, развалившияся в обширном камине, взял с большого стола чашку похлебки и часть жареной козлятины, поставил все это на небольшом столе, за которым сам ужинал, и, не дожидаясь благодарности Жида, отошел на другой конец залы, потому ли, что не хотел быть в близком сношении с предметом своей благосклонности, или, может-быть, потому-что желал приблизиться к верхнему столу.

Если б в этом веке были искусные живописцы, то Жид, сгорбившийся и протягивающий к огню охладевшия, дрожащия руки, мог бы быть недурным эмблематическим олицетворением зимы. Обогревшись, он с жадностью обратился к дымящейся похлебке, поставленной пред ним, и ел с поспешностью и видимым удовольствием, что, казалрсь, говорило о продолжительном воздержании его от пищи.

Между-тем, аббат и Седрик продолжали свой разговор об охоте; лэди Роуэна разговаривала с одною из своих прислужниц; а высокомерный рыцарь, устремляя взор то на Жида, то на саксонскую красавицу, казалось, разсуждал о чем-то важном.

-- Я удивляюсь, достойный Седрик, говорил аббат, продолжая разговор: - почему вы, при всем своем предубеждении в пользу вашего мужественного языка, не хотите полюбить языка нормано-французского, по-крайней-мере, столько, сколько он касается до лесной я полевой охоты. Поверьте, ни один язык не может сравниться с ним в богатстве равных выражений относительно полевых забав и не даст столько средств опытному лесничему для выражения всего, касающагося до веселого ремесла.

-- Добрый отец Эймер, скалал Саксонец: - да будет вам известно, что я мало забочусь об этих заморских тонкостях, без которых могу также хорошо веселиться в лесах. Я могу трубить в рог, хотя и не называю звука рогов ни ни morte. Я могу натравлять своих собак на добычу, снимать шкуру с затравленного животного и разсекать его на части, не употребляя новоизобретенного ломанного ялыка: curée, arbor, nombles и всей болтовни баснословного сэра Тристрема {Норманы отличались от простолюдинов еще более охотничьими терминами, чем языком. Предметы их преследования, птицы и животные четвероногия, переменяли ежегодно названия, и от-того возникли сотни условных терминов, незнание которых считалось предосудительным для истинного джентльмена. Начало этой науки приписывают сэру Тристрему, знаменитому трагическою интригою своею с прекрасною Изольтою. Так-как Норманы присвоили исключительно себе право охоты, то и термины эти были все французские. Прим. перев.}.

-- Французский язык, сказал рыцарь тоном самоуверенности и надменной важности, употребляемым им при всяком случае: - есть не только единственный язык охоты, но также и язык любви и войны, содействующий и победе над дамами и поражению неприятелей.

-- Потрудитесь, сэр рыцарь, наполнить кубок себе и аббату, а я разскажу вам, что бывало лет за тридцать пред сим. Каков бы ни был тогда Седрик-Саксонец, по английская речь его не нуждалась в прикрасах французских трубадуров, чтоб сделать ее доступною для слуха красавиц, а поле норталлертонское в день битвы Св. Знамени {Близь Норт-Аллертона была, в 1138 году, знаменитая битва между Англичанами и Шотландцами, известная под именем битвы Св. Знамени. Место, где она происходила, до-сих-пор называется Standard-Hill. Чтоб возбудить мужество Англичан, Йоркский архиепископ дал им священное знамя, принадлежавшее Беверлейскому-Монастырю. Прим. перев.} может сказать, так же ли далеко слышан был воинственный крик Саксонцев в рядах шотландского войска, как cri de guerre отважнейших баронов норманских. Выпьем в память храбрых тогда сражавшихся! За мною, гости мои!

Седрик осушил кубок до дна и продолжал с возрастающим жаром: - Да, то был день сокрушения щитов; тысячи знамен осеняли главы отважных, кровь лилась реками, смерть предпочиталась бегству. Саксонский бард назвал бы этот день пиршеством мечей, стаей орлов, слетевшихся на добычу, звоном секир о щиты и шлемы, - крик сражения сравнил бы он с радостным восклицанием брачного пира. Но ныньче бардов ужь нет, - продолжал Седрик: - наши подвиги потемнены делами другого племени; наш язык, самое имя наше гибнут быстро, и из всех только один осиротелый старец тоскует о прошедшем. - Кравчий, наполняй кубки!.. В честь сильных во бранях, сэр рыцарь, какого бы они ни были языка и племени! Выпьем в честь воинов, лучших и храбрейших в Палестине между воителями креста!

-- Отвечать на это было бы неприлично тому, кто носит этот знак, сказал сэр Бриан де-Буа-Гильбер: - но скажите, кому из воителей креста, за исключением верных воинов св. Гроба, принадлежит пальма первенства?

-- Кому, как не рыцарям Иоанна-Иерусалимского, отвечал аббат: - у меня брат в их ордене...

-- Я не оспариваю их славы, сказал рыцарь: - однакожь...

-- Мне кажется, друг Седрик, сказал Уамба, вмешиваясь в разговор: - что еслиб Ричард-Львиное-Сердце был столько умен, что последовал бы моему дурацкому совету, то остался бы с своими добрыми Англичанами, а завоевание Иерусалима предоставил бы тем самым рыцарям, которые так много заботятся об утрате этого города.

-- Не-уже-ли, спросила лэди Роуэна: - во всем английском войске нет ни одного рыцаря, чье имя можно было бы упомянуть на ряду с именами рыцарей-храма и св. Иоанна-Иерусалимского?

-- О нет, лэди, отвечал де-Буа-Гильбер: - монарх английский привел с собою в Палестину войско храбрых рыцарей, которые уступали только тем, чья грудь всегда составляла оплот святой земли.

-- Они никому не уступали, сказал пилигрим, бывший так близко, что не мог не слыхать слов рыцаря, и вслушивавшийся в разговор с заметною нетерпеливостью. Все обратились туда, откуда раздалось это неожиданное замечание. - Я говорю, повторил пилигрим твердым и сильным голосом: - что английские рыцари никому не уступали из всех защитников Св. Земли; говорю, что своими глазами видел, как сам король Ричард и пять рыцарей его, на турнире, бывшем после взятия Сен-Жан-д'Акры, вызывали на бой всех противников. Я сам видел, как в этот самый день каждый рыцарь троекратно вступал в единоборство и повергал на землю трех противников. Прибавлю к этому, что семь из нападающих были рыцари-храма... сэр Бриан де-Буа-Гильбер хорошо знает, что я говорю правду.

Невозможно описать той ярости, от которой смуглое лицо тамплиера сделалось еще мрачнее. В избытке досады и смущения, он схватился трепещущею рукою за рукоять меча, и ne извлек его только по сознанию, что никакое насилие не может быть исполнено в таком месте и в присутствии Саксонцев. Седрик, которого чувства были просты, чистосердечны и редко заняты вдруг многими предметами, с восторгом слышав о славе своих соотечественников, не заметил гневного смущения своего гостя. - Я подарю тебе это золотое запястье, сказал он: - если ты назовешь мне по именам этих рыцарей, столь достойно поддержавших славу веселой Англии.

-- Я охотно тебе назову их без всякой награды, сказал пилигрим: - мои обет на время запрещает мне прикасаться к золоту.

-- Если хочешь, я буду носить запястье вместо тебя, друг пилигрим, сказал Уамба.

-- Прощаю ему, сказал Седрик: - прощаю ему его происхождение от тирана герцога Вильгельма.

-- Второй был граф Ленстер, продолжал пилигрим: - сэр Томас-Мольтон-Гильсландский был третий.

-- Наконец вот один саксонского происхождения! вскричал Седрик с торжествующим видом.

-- Сэр-Фоульк-Дойлли - четвертый, продолжал пилигрим.

-- Еще Саксонец, по-крайней-мере по матери! восклицал Седрик, который слушал с величайшим вниманием, и при общем торжестве короля Англии и его подданных позабыл, по-крайней-мере отчасти, свою ненависть к Порманам. - А кто был пятый? спросил он.

-- Пятый был сэр Эдвин-Торнэм.

-- Чистый Саксонец, клянусь душою Генгиста! воскликнул Седрик. - А шестой, продолжал он с жаром: - а шестой - как его имя?

Шестой, повторил пилигрим, подумав, и как-будто припоминая его имя: - шестой был молодой рыцарь, не столько славный, не такого высокого сана, и принятый в это благородное общество рыцарей не столько для пособия им, сколько для наполнения числа... Я забыл его имя.

-- Сэр пилигрим, сказал с презрением сэр Бриан-де-Буа-Гильбер: умев перечислить такое множество подробностей, вы поздно прибегаете к своей мнимой забывчивости. Я сам назову рыцаря, перед копьем которого случай и вина моей лошади причинили мое падение: то был рыцарь Айвенго, и, признаюсь, из всех шести рыцарей, он по летам своим приобрел большую славу в битве. Еще прибавлю, и скажу это в услышание каждому, что еслиб он был в Англии и осмелился на предстоящем турнире повторить вызов сен-жанд'акрский, я на коне и вооруженный, как теперь, предоставил бы ему все выгоды оружия и спокойно ожидал бы, чем бой кончится.

вы знаете, не может случиться. Впрочем, если Айвенго возвратится из Палестины, я ручаюсь, что он приймет ваш вызов.

-- Прекрасное ручательство, сказал рыцарь храма: - а каким залогом вы можете обезпечить его?

-- Этою ракою, сказал пилигрим, вынимая с крестным знамением из-за пазухи небольшой из слоновой кости ящичек: - в ней заключается частица честного креста, принесенная из монастыря Горы-Кармельской.

Приор Эймер перекрестился и прочитал Pater noster, приор Эймер сохранит мой залог вместе с залогом этого безъименного бродяги, в подтверждение того, что рыцарь Айвенго, если возвратится из-за четырех морей в Британию, обязан принять вызов Бриана де-Буа-Гильбера; если же он не приймет его, то я объявлю его трусом на стенах всех прецепторий нашего ордена в Европе!

-- Напрасный труд! сказала лэди Роуэна, прерывая молчание: - если никто в этой земле не подаст голоса в пользу отсутствующого Айвенго, то мой голос будет говорить в его пользу. Я утверждаю, что он смело приймет всякий вызов, непротивный чести, и еслиб мое слабое ручательство могло придать верности неоцененному залогу святого пилигрима, то я ручаюсь своим именем и честию в том, что Айвенго сразится с этим надменным рыцарем по его желанию.

Борьба разнообразных ощущений, казалось, овладела Седриком и заставляла его молчать во все время этого спора. Удовлетворенная гордость, досада, замешательство попеременно сменялись на широком и открытом челе его, подобно тени облаков, пробегающей по пиве; между-тем, его слуги, на которых имя шестого рыцаря, казалось, произвело действие почти электрическое, оставались в недоумении, вперив глаза в Седрика. Наконец, звук голоса Роуэны, по-видимому, пробудил его от долгого молчания.

-- Лэди, сказал Седрик: - это до вас не касается. Еслиб нужны были дальнейшия ручательства, то я сам, сколько ни оскорблен, и оскорблен по справедливости, готов поручиться своею честию за честь Айвенго. Но залог битвы вполне достаточен, даже и по затейливым правилам норманского рыцарства. Не правда ли, отец Эймер?

-- Совершенная правда, отвечал приор: - святые останки и богатая цепь будут во всей сохранности сберегаться в ризнице нашего монастыря до решения этого воинственного вызова.

церемониями, хотя, может-быть, не с меньшим внутренним удовольствием взял золотую цепь и положил ее в карман, выложенный благовонною кожею и открывавшийся у него под рукою. - Сэр Седрик, сказал он: - крепость ваших вин уже звонит к вечерни в ушах наших; позвольте предложить еще тост за здоровье леди Роуэны и потом с миром удалиться на покой.

-- Клянусь крестом бромгольским! сказал Саксонец: - вы заставляете не верить вашей славе, сэр приор. Молва называет вас веселым иноком, который за столом готов сидеть до заутрени, и я, при своей старости, боялся встречи с вами. Но, по чести, саксонский двенадцати-летний мальчик в мое время не так бы скоро покинул свой кубок.

Однакожь, приор имел свои причины оставаться в границах умеренности. Он был не только миротворцом по обязанности, но и по привычке ненавидел всякия ссоры и несогласия. Это происходило или от любви к ближнему, или к самому-себе, или от того и другого. В настоящем случае, он имел безотчетное опасение на-счет свирепого нрава Саксонца, и опасался, чтоб беззаботный и высокомерный нрав, уже столь часто обнаруженный его товарищем, не произвел наконец какой-нибудь весьма-неприятной вспышки. По-этому, он скромно отговаривался неспобностью ни одного народа состязаться в битве кубков с сильными и крепко-головыми Саксонцами, изредка и притом вскользь, упоминал о своем священном сане и кончил просьбою удалиться на покой.

Таким-образом, прощальная чаша пошла кругом, и гости, сделав низкий поклон хозяину и лэди Роуэне, встали и разсеялись по зале, между-тем, как главы семейства, различными дверями, ушли с своею прислугою.

-- И ты, неверная собака! сказал тамплиер Жиду Исааку, когда этот проходил мимо его, в толпе: - и ты пробираешься на турнир?

-- Разумеется, для того, сказал рыцарь: - чтоб терзать внутренность наших дворян процентами и обманывать женщин и детей ветошью и игрушками? Ручаюсь, что твой жидовский мешок набит шиклями {Золотая монета, бывшая тогда в большом употреблении у Жидов. Прим. перев.}.

-- Ни шикля, ни серебряного пенса, ни полу-пенса! Свидетель Бог авраамов! сказал Еврей, сжимая руки: - я иду искать помощи у некоторых из моих братии для уплаты подати, возложенной на меня иудейскою управою {В это время Евреи подчинены была особенной управе, налагавшей на них страшные поборы.}. Отец Иаков да сопуствует мне! Я кругом разорился; самая епанча, которая на мне, взята у Рувима тадкастерского.

Рыцарь сурово улыбнулся. - Будь проклят ты криводушный лжец! сказал он, и, проходя далее, как-бы гнушаясь дальнейшею беседою с Жидом, сказал что-то своим мусульманским рабам на языке непонятном для окружающих. Бедный Израильтянин, казалось, до того был поражен словами воинственного монаха, что долго оставался в согбенном положения и не замечал удаления тамплиера, который в это время достиг уже конца залы. Пришел в себя, он озирался кругом с удивленным видом человека, в ногах которого только-что разразился громовый удар, и который еще с ужасом слышит раскат, раздающийся в ушах его.

слугами низшого разряда по комнатам, назначенным для их успокоения.