Айвенго.
Глава VI

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Айвенго. Глава VI (старая орфография)

ГЛАВА VI.

Когда пилигрим, сопровождаемый слугою с факелом, проходил по запутанному лабиринту комнат этого обширного и неправильного здания, - кравчий, догнавший его, шепнул ему на ухо, что если ему не будет противна чара доброго меда, то в его комнате собралось несколько слуг, которые охотно послушали бы новостей из Святой-Земли, особенно касавшихся до рыцаря Айвенго.

Тут же подвернулся и Уамба с тем же предложением, заметив, что добрая чарка после полуночи стоит трех после сигнального колокола. Не возражая на такое сильное доказательство, пилигрим поблагодарил их за внимание, но заметил, что в своих религиозных обетах он поставил себе заправило не говорить в кухне о том, что воспрещается в зале. Такой обет, сказал Уамба кравчему: - вряд-ли годится для служителя.

Кравчий пожал плечами с неудовольствием. - Я хотел поместить его в особой комнате, сказал он: - но если он ужь так чуждается христиан, то пусть поместится подле Жида Исаака. Ануольд, сказал он слуге с факелом: - провода пилигрима в южный угол. - Доброй ночи, сэр пилигрим! сказал он: - благодарю вас за вашу вежливость.

-- Доброй ночи и благодать Девы Марии над вами! спокойно отвечал пилигрим, и пошел за проводником.

В небольшой передней, в которую отворялось несколько дверей и которая была освещена железною лампою, они встретили второе препятствие со стороны горничной лэди Роуэны; объявив повелительным голосом, что госпожа её желает говорить с пилигримом, она взяла факел из рук Лнуольда, и, приказав последнему ждать её возвращения, дала знак пилигриму следовать за пою. Казалось, он считал неприличным отказаться от этого приглашения, как от первого, потому-что, хотя движения его показали некоторое удивление при подобном приглашении, однакожь он повиновался ему безмолвно и без возражении.

Короткий корридор и лестница о семи ступенях, состоявших из массивных дубовых брусьев, ввели его в покои лэди Роуэны. Грубое великолепие этой комнаты соответствовало почтению, оказываемому ей владетелем замка. Стены были покрыты шитыми обоями, на которых разноцветные шелки, перемешанные с золотыми и серебряными кистями, изображали с возможным для того времени искусством звериную и соколиную охоту. Постель украшалась столь же богатыми пурпурового цвета занавесами, искусно драпированными. Стулья были покрыты цветными подушками, и один, который был выше прочих, снабжен был скамеечкою из слоновой кости с резьбою редкой работы.

Четыре серебряные подсвечника, поддерживавшие большие восковые факелы, служили для освещения этой комнаты. Впрочем, пусть наши красавицы не завидуют великолепию саксонской принцессы. Стены её комнаты были так дурно сложены и представляли такое множество щелей, что богатые обои от малейшого ночного ветра приходили в движение, и, не смотря на защиту от ветра чем-то в роде ширм, пламя факелов струилось в воздухе во все стороны, как разрешающийся вымпел предводителя армии. Вообще, комната представляла много великолепия, даже некоторое притязание на вкус, но мало удобства, которое, будучи неизвестно, не могло быть и ощущаемо.

Леди Роуэна с тремя своими прислужницами, которые, стоя сзади, убирали её волосы на ночь, сидела на упомянутом стуле (это было нечто в роде трона) с видом женщины, рожденной принимать только поклонения. Пилигрим, преклонив пред нею колени, принес ей смиренную дань своего уважения.

-- Встань, пилигрим! сказала она милостиво. - Защитник отсутствующих имеет право на благосклонный прием тех, кто ценит истину и уважает мужество. Удалитесь, - сказала она прислужницам: - все, кроме Эльджиты: я хочу говорить с этим святым пилигримом.

Девушки, не покидая комнаты, удалились в глубину её и сели на небольшой скамье, стоявшей возле стены, и там оставались безгласными, как статуи, хотя были на таком разстоянии, что шопот их не мог бы по нарушить разговора их госпожи.

-- Пилигрим! сказала лэди после минутного молчания, во время которого она по-видимому затруднялась, как начать разговор. - Ты сегодня вечером упомянул имя... я разумею, сказала она с некоторым усилием: - имя Айвенго, произнесенное в зале, где, но законам природы и родства, оно должно б было приятно звучать для уха каждого; но такова превратность судьбы, что из многих, которых сердце должно было бы трепетать при этом звуке, только я одна осмеливаюсь спросить тебя, где и в каком положении покинул ты того, о ком говорил? Мы слышали, что, после отбытия английского войска, оставшись в Палестине, по причине разстроенного здоровья, он терпел гонения от французской партии, к которой, как известно, принадлежат и тамплиеры.

-- Я мало знаю рыцаря Айвенго, отвечал пилигрим трепещущим голосом: - но желал бы знать его короче, если вы, лэди, принимаете в судьбе его такое участие. Сколько мне известно, он превозмог гонения своих врагов в Палестине и готов был возвратиться в Англию, где вы, лэди, узнаете лучше меня его участь.

сознавался в совершенном певедении; на второй отвечал, что путешествие может быть совершено безопасно через Венецию и Геную, а оттуда через Францию, в Англию. - Айвенго, прибавил он: - так хорошо знаком с языком и нравами Французов, что не подвергнется ни какой опасности в этой части своего путешествия.

-- Дай Бог, сказала лэди Роуэна: - чтоб он прибыл к нам благополучно и мог взяться за оружие в будущем турнире, на котором все рыцари нашего отечества готовятся показать свою силу и искусство. Если Адельстан Конингсборгский получит награду, то Айвенго, по возвращении своем в Англию, услышит неприятные вести... Но, странник, каково было его здоровье, когда ты видел его в последний раз? Не слишком ли отяготел недуг над его силою и красотою?

-- Он загорел, сказал пилигрим: - и похудел с того времени, как прибыл из Кипра в свите Львиного-Сердца, и какая-то забота, по-видимому, глубоко врезалась на челе его... но я с ним не сближался, потому-что он был совершенно-незнаком мне.

-- Боюсь, сказала лэди: - что он найдет в своем отечестве так мало участия, что это облако не разсеется с чела его. Благодарю тебя, добрый пилигрим, за известия о товарище моего детства. - Приблизьтесь, девушки, сказала она: - подайте прощальный кубок этому святому человеку: я не хочу долее удерживать его.

Одна из прислужниц подала серебряный кубок с вином, подправленным пряностями. Роуэна слегка прикоснулась к нему губами и потом предложила его пилигриму, который с низким поклоном выпил несколько капель.

-- Приими это подаяние, друг мой, сказала Роуэна, подавая ему золотую монету: - в знак моего уважения к трудному твоему путешествию и святым местам, которые посещал ты.

Пилигрим принял подарок с глубоким почтением и вышел за Эльджитою из комнаты.

В передней он нашел спутника своего, Ануольда, который, взяв факел из рук Эльджиты, проводил его поспешно и без всяких церемоний во внешнюю и неблагородную часть здания, где находилось несколько комнат или келлий, назначенных для низших слуг и не столь значительных странников.

-- Где же спит Еврей? спросил пилигрим.

-- Неверная собака, отвечал Ануольд: - поместился в конуре возле твоей святости. - О, св. Дунстан! сколько нужно будет мыть и скоблить комнату прежде, нежели она опять будет годна для христианина.

-- А где спит свинопас Гурт? сказал странник.

-- Гурт, отвечал слуга: - спит в чулане направо от твоего, как Жид слева; ты будешь отделять обрезанного от предмета ненавистного для его племени. Ты бы занял более-приятное место, еслиб принял приглашение Освальда.

-- Мне хорошо и здесь, отвечал пилигрим: - соседство хотя бы самого Жида едва-ли осквернит меня сквозь дубовую перегородку.

Сказав это, он вошел в отворенный ему чулан, и, взяв факел из рук слуги, поблагодарил его и пожелал ему доброй ночи. Заперев двери своей келлии, он поставил факел в деревянный подсвечник и осмотрел свою спальню, которой утварь была очень-проста: грубая деревянная скамейка и еще-более грубая кровать с чистою соломою и двумя или тремя овчинами вместо одеяла.

Пилигрим, погасив факел, бросился, не снимая платья, на постель и спал, или по-крайней-мере оставался в положении спящого человека до-тех-пор, пока первые лучи солнца не проникли сквозь небольшое решетчатое окно, которое в одно время пропускало воздух и свет в его неудобную келлью. Тогда он встал, прочитал утреннюю молитву, и, поправив свое платье, оставил комнату и вошел в чулан Жида Исаака, приподняв щеколду как-можно-тише.

Исаак лежал в безпокойном сне на кровати, подобной той, на которой пилигрим провел ночь. Часть его одежды, которую он снял с себя накануне, была заботливо сложена вблизи его, вероятно для того, чтоб её не похитили во время его сна. Лицо его выражало безпокойство, достигавшее почти до предсмертного страдания. Руки и ноги его судорожно трепетали, как-будто его давил домовой; он говорил сам с собою, и, кроме некоторых восклицаний по-еврейски, явственно произнес следующия слова по нормано-английски, или на смешанном языке того времени: "Ради самого Бога авраамова, пощадите несчастного старика! Я беден, у меня нет ни пенни; хоть разорвите железом мое тело на части, я ничего по могу дать вам."

Пилигрим, не дожидаясь конца сновидения исаакова, разбудил его концом своего страннического посоха. Это прикосновение, вероятно, слилось, как обыкновению случается, с самым сновидением, потому-что старик вдруг поднялся; седые волосы его дыбом стали на голове, и, схватив свое платье с силою когтей сокола, он устремил на пилигрима острые черные глаза с выражением дикого удивления и распростертого по всему телу страха.

-- Не бойся ничего, Исаак! сказал пилигрим: - я пришел к тебе с дружескою помощью.

-- Бог израилев да воздаст тебе за это! сказал Еврей, успокоясь: - мне спилось... по хвала отцу Аврааму, это был только сон! - Потом, собравшись с мыслями, он прибавил обыкновенным своим голосом: - Чего же хочет твоя милость от бедного Еврея в такую раннюю пору?

-- Я пришел сказать тебе, отвечал пилигрим: - что если ты не покинешь этого замка сию же минуту и не поспешишь удалиться отсюда, то путешествие твое будет не безопасно.

-- Причину этого ты сам должен знать лучше меня, сказал пилигрим: - по вспомни, что вчера, когда тамплиер проходил через залу, он сказал что-то своим мусульманским невольникам на сарацинском языке, который я хорошо понимаю; он приказал им подсматривать ныньче утром, куда поедет Жид, чтоб напасть на него в приличном разстоянии от замка, и отвести в замок Филиппа Мальвуазена, или Реджинальда Фрон-де-Бёфа.

Невозможно изобразить ужаса, который, овладев Евреем при этом известии, казалось, подавил все его способности. Руки его опустились, голова поникла на грудь, колени согнулись под тяжестию тела, все нервы и мышцы ослабли и потеряли свою силу: он упал к ногам пилигрима, но так как человек, который, притворно лишаясь чувств, падает на колени и простирается ниц для возбуждения сострадания, но как колеблющийся под гнетом какой-то невидимой силы, которая повергает в прах не смотря ни на какое сопротивление.

-- Боже святый авраамов! наконец вскричал он, сжимая и подняв морщиноватые руки, но не поднимая седой головы своей от полу. - О, святой Моисей! праведный Аарон! не напрасно снился мне этот сон, и не напрасно представилось мне это видение! Я уже чувствую, как их железо раздирает мои жилы! чувствую, что пытки проходят по моему телу как проходили пилы, бороны и железные топоры над сынами Равны и над городами детей Аммона!

-- Встань, Исаак, и выслушай меня! сказал пилигрим, смотревший на отчаяние Еврея не столько с состраданием, сколько с презрением: - твой ужас не без причины, судя потому, как короли и вельможи поступают с твоими братьями для получения от них денег; но встань! я укажу тебе средство к спасению. Оставь этот замок сию же минуту, пока еще в нем все снят крепким сном после вчерашняго пира. Я проведу тебя тайными тропинками в лесу, который мне известен, как любому лесничему, и по оставлю тебя до-тех-пор, пока ты не будешь под безопасным покровительством какого-нибудь барона, отправляющагося на турнир, и доброе расположение которого, вероятно, ты имеешь средства приобрести.

По мере того, как Исаак получал надежду избавления, он постепенно приподнимался с земли, наконец привстав, стал на колени, забросил назад седые волосы и бороду и устремил острые черные глаза свои в лицо пилигрима с видом, выражавшим в одно время страх и надежду, смешанные с подозрением. Но когда он услышал последния слова пилигрима, его первоначальный страх, казалось, возвратился со всею силою, и он опять упал лицом на пол, воскликнув: - Я имею средства приобрести доброе расположение! Увы, чтоб приобрести милость христианина - одна только дорога, и как найдти ее бедному Еврею, когда поборы уже довели его до нищеты Лазаря!... Потом, как-будто подозрение победило все его чувства, он вскричал: - Если ты любишь Господа, молодой человек, не обмани меня ради великого отца, который сотворил всех, Еврея и христианина, Израильтянина и Исмаильтянина - не измени мне! У меня нет средств приобрести доброе расположение христианского нищого, если б он потребовал от меня хотя один пенни! - Говоря последния слова, он поднялся и схватил пилигрима за мантию с умоляющим взором. Пилигрим освободился от него, как-будто прикосновение Еврея могло осквернить его.

-- Если б ты обладал всем богатством своего племени, сказал он: - то и тогда какая была бы мне выгода вредить тебе? Эта одежда показывает, что я дал обет оставаться в бедности, и не переменю её ни на что, кроме коня и панцыря. И так, не думай, чтоб я искал твоего сообщества, или надеялся от него получить выгоду; останься здесь, если хочешь: Седрик-Саксонец будет твоим покровителем.

-- Нет! сказал Еврей: - он не позволит мне ехать в своей свите; Саксонец и Норманец равно устыдятся бедного Израильтянина, - а ехать одному через владения Филиппа Мальвуазена и Реджинальда Фрон-де-Бёфа... Добрый юноша! я иду с тобою.... Поспешим, опояшем чресла... бежим!... Вот твой посох. Что же ты колеблешься?

-- Я нисколько не колеблюсь, отвечал пилигрим, уступая поспешности своего спутника: - но я должен придумать средство, как оставить дом... Следуй за мною.

Он повел его к соседней келльи, которую, как известно читателю, занимал свинопас Гурт. - Вставай, Гурт! сказал пилигрим: - вставай скорее. Отвори задния ворота и выпусти меня с Евреем.

Гурт, которого должность, хотя очень-низкая в наше время, была столько же важна в саксонской Англии, как ремесло Эвмея в Итаке, обиделся таким невежливым и повелительным тоном пилигрима.

-- Жид покидает Ротервуд, сказал он, опершись локтем и смотря пристально на пилигрима, но по вставая с постели: - и идет вместе с пилигримом на добычу?

-- И я то же думаю, сказал Уамба, вошедший в эту минуту в чулан: - не хочет ли он стянуть свиной окорок?

-- Как бы то ни было, сказал Гурт, опять положив голову на колено, служившее ему вместо подушки: - не угодно ли будет и Жиду и христианину дождаться, пока отворят большие ворота? У нас не заведено, чтоб гости уходили украдкою в такую неприличную пору.

-- Как бы то ни было, сказал пилигрим повелительным голосом: - надеюсь, ты не откажешь мне в этой услуге?

Сказав это, он наклонился над постелью свинопаса и что-то шепнул ему на ухо по-саксонски. Гурт тотчас вскочил, как-будто потрясенный электрическим ударом. Пилигрим, положив палец на губы, как-бы давая знать ему, чтоб он молчал, прибавил: - Гурт, будь осторожен... ты всегда был благоразумен. Говорю тебе, отвори заднюю калитку... скоро ты узнаешь более.

Обрадованный Гурт повиновался с поспешностью, тогда как Уамба и Жид, следуя за ним, дивились внезапной перемене, происшедшей в поступках свинопаса.

-- Мой мул, мул мой! сказал Жид, когда они были за калиткою.

-- Приведи его мула, сказал пилигрим: - и послушай: достань мне другого мула, чтоб мне можно было выехать с ним из этих мест... Я в сохранности возвращу мула кому-нибудь из седриковой свиты в Эшби. Да смотри... (Остальное он шопотом досказал на ухо Гурту).

-- Охотно, охотно все сделаю, сказал Гурт, и тотчас отправился исполнить приказание.

-- То-есть читать молитвы, дурак, отвечал пилигрим: - каяться в грехах и умерщвлять плоть свою постом, бдением и молитвами?

-- Хоть чему-нибудь посильнее этого, отвечал шут: - потому-что покаяние и молитвы никогда не делали Гурта таким услужливым; а пост и бдение никогда не заставили бы его снабдить тебя мулом. Я уверен, что если б ты то же сказал его любимому черному борову о бдении и покаянии, то и от него увидел бы такую же вежливость.

-- Перестань, сказал пилигрим: - не забывай, что ты саксонский дурак.

-- Сущая правда! сказал шут: - родись я Норманцем, каким, я полагаю, и ты родился, счастье всегда было бы у меня под рукою, и мне бы не далеко было до умного.

В эту минуту, по ту сторону рва показался Гурт с мулами. Путешественники перешли ров по подъемному мосту шириною в две доски, что соразмерялось с шириною задних ворот и небольшой калитки наружного палиссада, примыкавшого к лесу. Как-скоро они дошли до мулов, Еврей трепещущими руками проворно привязал за седлом небольшой мешок из синей кожи, который он вынул из-под епанчи, утверждая, что в нем лежит платье - "только перемена платья!" Потом он сел на мула с проворством, которое трудно было предполагать, судя по летам его, и так расположил складки своей епанчи, что совершенно скрыл от взоров тяжесть, привязанную им en croupe.

Пилигрим сел на своего мула с меньшею торопливостью и протянул руку Гурту, который поцаловал се с глубочайшим уважением. Свинопас смотрел вслед за путешественниками, пока они не скрылись в чаще леса. Голос Уамбы нарушил его мечтание.

-- Знаешь ли, дружище Гурт, сказал Уамба: - что ты нынешнее утро был чрезвычайно-учтив и необыкновенно-набожен? Меня разбирает охота самому быть черным приором или босым пилигримом: то-то бы поживился я от твоей учтивости и набожности - поверь, я употребил бы их не для одного цалования руки.

-- Ты не совсем-глуп, Уамба! отвечал Гурт: - хотя судишь по наружности; да и умные-то люди не то ли же делают?... Но пора мне подумать и о стаде.

Сказав это, он повернул к замку; за ним пошел и шут.

Между-тем, путешественники продолжали ехать с поспешностью, которая говорила о чрезмерном страхе Еврея, потому-что люди его лет редко любят скорую езду. Пилигрим, которому, казалось, все тропинки и выходы леса были известны, держал путь самыми глухими местами и несколько раз снова пробуждал в Еврее опасения, не намерен ли он завлечь его в какую-нибудь засаду.

Впрочем, подозрения Исаака были извинительны: исключая, может-быть, летучей рыбы, во всем мире не было существа ни на земле, ни в воздухе, ни в воде, которое было бы предметом гонений столь постоянных и необузданных, как Жиды того времени. При малейшем и самом неосновательном предлоге или при самом нелепом и безсмысленном обвинении, жизнь их и имущество подвергались народной ярости; Норманцы, Саксонцы, Датчане и Британцы, при всей взаимной вражде своей, состязались в том, кто из них с большим презрением смотрит на племя, которое ненавидеть, презирать, безчестить, грабить и преследовать почиталось религиозною обязанностию.

Короли норманского происхождения и зависевшие от них вельможи, следовавшие их примеру в деспотизме, вели против этого фанатического народа гонение более-правильное, разсчетливое и корыстолюбивое. Всем известна история того богатого Жида, которого король Иоанн заключил в один из своих королевских замков, где ежедневно выдергивали ему по одному зубу, пока несчастный Израильтянин, лишившись половины зубов, не согласился заплатить огромную сумму, требованную от него королем. Небольшое количество денег, бывших тогда в Англии, большею частию находилось в руках этого гонимого народа, и дворянство не замедлило последовать примеру своего государя в придумывании средств вымучивать у Евреев деньги насилиями всякого рода, и даже пытками. Однакожь, страдательная смелость, возбуждаемая корыстолюбием, заставляла Евреев презирать все бедствия, над ними тяготевшия; у них всегда были в виду неисчислимые выгоды, которые могли они получить в стране столь от природы богатой, как Англия. Вопреки гонениям всякого рода и действиям упомянутой выше управы, называвшейся Жидовскою-Управою и учрежденной с целию грабить и отнимать богатство у Евреев, они увеличивали и скопляли огромные суммы и передавали их друг другу посредством векселей, изобретением которых, как говорят, коммерция им обязана: векселя давали им возможность переводить богатства из страны в страну, чтоб, в случае гонений в одном государстве, можно было спасать свои сокровища в другом.

Казалось, упорство и скупость Евреев, поставленные таким-образом в противоположность фанатизму и жестокости тех, под чьей властью они жили, возрастали соразмерно с силою постигавших их гонений; а чрезмерное богатство, приобретенное ими чрез торговлю, с одной стороны, подвергало их частой опасности, с другой же служило к распространению их влияния и доставляло им некоторого рода покровительство. На таких условиях жили они, и характер их от такого влияния сделался бдительным, подозрительным, боязливым, по вместе с тем и упорным, терпеливым, хитрым в избегании опасностей, которым они подвергались.

Проехав скорою рысью многия глухия места, пилигрим наконец прервал молчание.

-- Этот огромный полусгнивший дуб, сказал он: - означает границу владений Фрон-де-Бёфа; владения же Мальвуазена мы давно проехали. Здесь нечего опасаться погони.

-- Да сокрушатся колеса колесниц их, сказал Исаак: - подобно колесницам войска Фараонова! Но, добрый пилигрим, не покидай меня. Вспомни об этом свирепом и диком рыцаре-храма с его сарацинскими рабами... они не посмотрят ни на чьи владения, земли, или границы.

пилигрима, против двух вооруженных язычников?

-- О, нет, добрый юноша! отвечал Жид: - ты можешь и не откажешься защищать меня. Как я ни беден, по буду благодарить тебя, - по деньгами - денег, клянусь отцом Авраамом, у меня нет... а...

-- Я уже сказал тебе, отвечал пилигрим: - что не возьму ни денег, ни награды. Проводить тебя еще я в состоянии; может-быть, даже смогу и защитить тебя, потому-что защитить Еврея от Сарацинов едва-ли можно назвать делом недостойным христианина. Потом, Евреи, я передам тебя под защиту каких-нибудь путешественников. Шеффильд отсюда недалеко: там ты легко найдешь многих из своего племени, с которыми можешь считать себя в безопасности.

-- Благословение Иакова да будет над тобою, добрый юноша! сказал Жид: - в Шеффильде я остановлюсь у своего родственника Зарефы, и найду какие-нибудь средства к безопасному продолжению пути.

-- Хорошо, сказал пилигрим: - я провожу тебя до Шеффильда; полчаса езды, и мы будем в виду этого города.

осмеливался вступить в разговор с человеком, характеру которого путешествие к гробу Господню придавало особенную святость. Он остановился на высоте незаметно-подымающагося пригорка, и пилигрим, указав на Шеффильд, лежавший под ними, сказал:

-- Итак, здесь мы разстанемся.

-- Но не прежде, как ты получишь благодарность бедного Еврея, сказал Исаак: - я не осмеливаюсь просить тебя идти со мной к родственнику моему Зарефу, который мог бы доставить мне сродства заплатить тебе за услугу.

-- Я уже сказал, отвечал пилигрим: - что не хочу вознаграждения. Если ты, в благодарность мне, пощадишь от оков и тюрьмы какого-нибудь несчастного христианина из длинного списка своих должников, то я вполне почту себя вознагражденным за свою сегодняшнюю услугу.

-- Постой, постой! сказал Евреи, схватив его за платье: - я сделаю кое-что побольше этого, кое-что для тебя-самого. - Видит Бог, что я бедный Еврей... да, Исаак - нищий в своем племени - но прости мне, если я отгадаю, чего ты желаешь в эту минуту.

-- Как? притворяюсь бедным? повторил Еврей. - О, поверь мне, я говорю правду; я ограблен, должен, разорен. Рука сильных расхитила мое имущество, мои деньги, мои корабли, все, все, что я имел.... Но я знаю чего ты хочешь и, может-быть, помогу тебе. Твое желание теперь - иметь коня и вооружение...

Пилигрим вздрогнул и поспешно обратился к Жиду. - Какой лукавый дух открыл тебе это? спросил он.

-- Тебе до этого нет дела, сказал Жид с усмешкою: - лишь только бы это было правда, и я точно так же могу исполнить твое желание, как и отгадал его.

-- С моим ли званием, одеждою, обетом?... сказал пилигрим.

-- Не богохульствуй, Жид! сказал гневно пилигрим.

-- Прости мне, сказал Жид: - я слишком был опрометчив. Но прошедшую ночь и нынешнее утро ты проговорил слова, которые, как искры из стали, показали мне каков металл в твоей груди, и я увидел, что под этою одеждою пилигрима скрыты рыцарская цепь и золотые шпоры. Оне блеснули мне в глаза, когда ты наклонился над моею постелью сегодня утром.

Пилигрим не мог удержаться от улыбки. - Если внимательным оком осмотреть и твою одежду, Исаак, сказал он: - то чего нельзя открыть под нею?

-- Ни слова об этом, прервал Евреи бледнея, и, поспешно вынув все нужное для письма, как-бы для того, чтоб прекратить разговор, начал писать на клочке бумаги, подложив под нее свою желтую шапку и не слезая с мула. Окончив, он подал пилигриму сверток, писанный по-еврейски, и сказал: - В городе Лейстере все знают богатого Еврея Кирджаса Джайрама Ломбардского; отдай ему этот свёрток - у него в продаже шесть миланских кольчуг: худшая из них годилась бы для коронованной особы; - десять добрых коней: на худшем мог бы ехать сам король, еслиб пришлось ему сражаться даже за престол свой. Он даст тебе любую кольчугу и любого коня, со всем нужным для турнира; по окончании турнира, ты возвратишь их в целости - если не будешь в-состоянии заплатить за них хозяину.

не могу заплатить, или вознаградить?

Жид взглянул на него с некоторым изумлением при мысли, что действительно это может случиться; однакожь, собравшись с духом, проговорил скороговоркою: - Нет, нет, нет..., это невозможно; я не могу предполагать этого. Благословение нашего отца да пребудет над тобою. Твое копье да будет сильно, как жезл моисеев!

Сказав это, он поворотил мула; по пилигрим в свою очередь схватил его за мантию. - Однакожь, Исаак, ты еще не знаешь всей опасности. Коня могут убить, вооружение испортить, потому-что я не буду щадить ни коня, ни всадника. Притом же, твоя братья ничего не даст даром; я должен же буду заплатить чем-нибудь за это.

Жид скорчился на седле своем, как человек, мучимый коликою; однакожь лучшия чувства вскоре взяли верх над чувствами, более ему свойственными. - Нет нужды, сказал он: - нет нужды.... пусти меня! Если что-нибудь будет испорчено, это для тебя ничего не будет стоять; если понадобятся деньги, то Кирджаф Джайрам простит их для своего родственника, Исаака. Прощай!... Но послушай, добрый юноша, сказал он оборотившись; - по слишком-дерзко вдавайся в эту суетную драку. Я говорю это не потому, чтоб боялся за коня или панцырь, но для того, чтоб ты позаботился о своей жизни и теле.

-- Благодарю за доброе желание, сказал пилигрим, снова улыбнувшись: - охотно воспользуюсь твоим предложением, и хотя мне трудно будет, но постараюсь во что бы ни стало, и разочтусь с тобою.