Айвенго.
Глава X

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Айвенго. Глава X (старая орфография)

ГЛАВА X.

Едва Рыцарь-Лишенный-Наследства вошел в шатер, как множество оруженосцев и пажей окружило его с своими услугами: одни снимали с него доспехи, другие несли новое платье и готовили освежительную ванну. Их ревность в этом случае, может-быть, была подстрекаема любопытством, потому-что каждый желал знать, кто был рыцарь, пожавший так много лавров, но отказавшийся сказать свое имя и приподнять наличник даже по повелению Иоанна. Однакожь их услужливость и любопытство были тщетны: Лишенный-Наследства отказался от всякого пособия, кроме помощи своего оруженосца, или, лучше, человека, похожого на йомена, который, завернувшись в плащ из темного войлока и нахлобучив на голову и лицо норманскую шапку из черного меха, казалось, не менее своего господина желал остаться неузнанным. По выходе всех из шатра, этот прислужник освободил своего господина от тяжелых принадлежностей его вооружения и поставил пред ним пищу и вино, в которых он, утомленный в этот день напряжением сил, начинал уже чувствовать необходимость.

Едва успел он на-скоро поужинать, как слуга доложил ему, что пять человек, из которых каждый вел вооруженного коня, желают говорить с ним. Лишенный-Наследства переменил доспехи на длинную одежду, какую обыкновенно носили люди его звания: она снабжена была капюшоном, скрывавшим лицо, в случае нужды, почти-столько же, сколько и наличник шлема; но сумерки, которые быстро сменялись темнотою, делали такую осторожность почти-излишнею, потому-что в эту минуту его могли узнать только те, которым лицо его было очень-хорошо знакомо.

Таким-образом, Лишенный-Наследства смело подошел ко входу шатра и нашел там оруженосцев вызывающих рыцарей, которых он тотчас же узнал по их темной и черной одежде; каждый из них вел копя своего господина с тем самым вооружением, в котором он сражался сегодня.

-- Согласно с законами рыцарства, сказал оруженосец, бывший впереди: - я, Балду им де-Ойли, оруженосец храброго рыцаря Бриана де-Буа-Гильбера, представляю вам, именующемуся в настоящее время Рыцарем-Лишенным-Наследства, коня и вооружение, бывшие сегодня в употреблении у сказанного Бриана де-Буа-Гильбера на турнире, предоставляя вашему благородству оставить их у себя или принять за них выкуп согласно с вашим благоусмотрением, - таков закон оружия!

Другие оруженосцы повторили почти ту же формулу и ожидали решения Рыцаря-Лишенного-Наследства.

-- Вам, господа, отвечал рыцарь, обращаясь к четырем последним: - и вашим достопочтенным и храбрым повелителям у меня один ответ. Кланяйтесь от меня благородным рыцарям, господам вашим, и скажите им, что я поступил бы неблагородно, еслиб лишил их коней и оружия, которые едва-ли могут служит рыцарям более-храбрым. Желал бы этим и окончить ответ свой вашим неустрашимым повелителям, но, будучи в-самом-деле тем, чем называюсь, т. е. рыцарем, лишенным наследства, я в необходимости просить господ ваших, чтоб они; по снисходительности своей, потрудились внести выкуп за коней и оружие, потому-что доспехи, которые ношу, я едва-ли могу назвать своими.

-- Нам поручено, отвечал оруженосец Реджинальда Фрон-де-Бёфа: - внести от лица каждого по сту цехинов в виде выкупа за этих копей и вооружения.

-- Этого достаточно, сказал Лишенный-Наследства: - нужда заставляет меня принять только половину этой суммы; из того, что останется, половину разделите между собою, господа-оруженосцы, а другую половину между герольдами, свитою, менестрелями и прислужниками.

Оруженосцы, сняв шапки, выражали низкими поклонами свою глубокую признательность к вежливости и великодушию, не вовсе-обыкновенным, по-крайней-мере, в таком большом размере. После этого, Лишенный-Наследства обратился к Балдуину, оруженосцу Бриана де-Буа-Гильбера.

или конные. На этот смертный поединок он сам вызвал меня, и я не забуду вызова. Скажите ему также, что я не смешиваю его ни с кем из его сподвижников, с которыми охотно готов меняться взаимною вежливостью, но почитаю его таким человеком, с которым нахожусь на условиях смертельного вызова.

-- Господин мой, отвечал оруженосец Буа-Гильбера: - умеет платить за презрение презрением и за удары ударами, равно как вежливостью за вежливость. Если же вы с пренебрежением отвергаете его выкуп, приняв его от других рыцарей, то я должен оставить здесь и коня и оружие, будучи вполне уверен, что господин мой почтет для себя безчестным когда-нибудь сесть на этого коня и носить эти доспехи.

-- Вы говорите, как добрый уроженосец, с неустрашимостию, приличною тому, кто отвечаем за своего отсутствующого господина, и вполне заслуживаете похвалу. Однакожь, не оставляйте здесь ни коня, ни доспехов. Возвратите их своему господину, или, если он от них отказывается, удержите их, мой любезный, для собственного употребления. Если они принадлежат мне, я охотно отдаю их вам.

Балдуин, низко поклонившись, удалился с своими товарищами; а Лишенный-Наследства вошел в шатер.

-- До-сих-пор, Гурт, сказал он своему прислужнику: - я не помрачил славы английских рыцарей.

-- А я, сказал Гурт: - для саксонского свинопаса недурно съиграл роль норманского оруженосца.

-- Правда, отвечал Лишенный-Наследства: - но я все-таки боялся, чтоб твои деревенские приемы не изменили тебе.

-- Помилуйте! сказал Гурт: - да кто бы мог узнать меня, кроме товарища моего детства, шута Уамбы, о котором я никогда не мог сказать решительно, дурак он, или шут? Но я едва не расхохотался, когда мой старый господин проходил мимо меня, воображая, что Гурт пасет его свиней за несколько миль отсюда, среди болот и лесов ротервудских. Если б я был узнан...

-- Довольно, Гурт, прервал Лишенный-Наследства: - ты помнишь мое обещание?

-- Не в том дело, отвечал Гурт. - Я никогда не выдавал друга из страха за свою шкуру. У меня кожа толстая: она выдержать ножи и бичи не хуже шкуры любой свиньи моего стада.

-- Поверь мне, Гурть, я награжу тебя за опасности, которым ты подвергаешься из любви ко мне, сказал рыцарь: - а между-тем, возьми себе эти десять золотых монет.

-- Я теперь богаче всякого свинопаса, или раба, сказал Гурт, кладя их в карман.

-- Возьми этот мешок с золотом и ступай в Эшби, продолжал его господин: - отъищи Исаака, Жида Йоркского, и заплати ему за лошадь и оружие, которыми он меня снабдил в долг.

-- Ужь этого-то, клянусь св. Дунстаном, ни за что не сделаю! сказал Гурт.

-- Как, раб! вскричал его господин: - ты не хочешь повиноваться моим приказаниям?

-- То-есть не честным, не благоразумным и не христианским, отвечал Гурт: - всякия другия я готов исполнить. Платить Жиду - дело нечестное, потому-что за это будут бранить моего господина; это дело неблагоразумное, потому-что свойственно только глупцу, и не христианское, потому-что это значит грабить православного, чтоб обогатить неверного.

-- Однакожь, смотри, чтоб он был удовлетворен тобою, упрямый раб! отвечал рыцарь.

-- Все исполню, отвечал Гурт, взяв мешок под плащ и покидая шатер: - но не будь я Гурт, бормотал он: - если не заставлю Жида взять половину того, что он запросил. Сказав это, он ушел и оставил Рыцаря-Лишенного-Наследства среди тягостных и мучительных размышлений, причину которых нельзя еще теперь сообщить читателю.

Мы должны перенести место действия в деревню Эшби, или, вернее, в загородный дом, находившийся по соседству с нею, и принадлежавший богатому Израильтянину, у которого остановился Исаак с дочерью и своими прислужниками. Известно, что Евреи столько же свято соблюдают долг гостеприимства и милосердия к собственному своему народу, сколько упрямы и грубы в оказывании помощи тем, которых они называют язычниками, и которые своим обращением с ними, конечно, не совсем не заслуживают этого.

В небольшой комнате, богато украшенной в восточном вкусе, сидела Ревекка на диване из вышитых подушек, которые, будучи положены вдоль низкой площадки, окружавшей комнату, служили, подобно испанской эстраде, вместо кресел и стульев. Она следила за движениями своего отца взором тревожной любви дочери, между-тем, как он ходил взад и вперед по комнате неверными шагами и с разстроенным видом, то складывал руки, то устремлял глаза в потолок, как человек в сильном волнении. - О, Иаков! восклицал он: - о вы, дванадесять патриархов нашего колена! какое испытание постигло того, который свято соблюдал каждую ноту и слово законов моисеевых! Пятьдесят цехинов выхвачено у меня разом, и кем же? когтями тирана!

-- Охотно! да постигнут его все казни египетския! Охотно, говоришь ты?... Да, так же охотно, как в Лионском-Заливе я побросал через борт свои товары, чтоб облегчить корабль, погибавший от бури... одел волны своими шелками... раздушил их соленую пену миррою и алоем... обогатил их пещеры серебром и золотом! А этот час не был ли часом несказанного бедствия, хотя и своими руками я приносил жертву?

-- Но эту жертву требовало небо для спасения нашей жизни, отвечала Ревекка: - и Бог отцов наших благословил ваше богатство и приобретения.

-- Правда! отвечал Исаак: - но если тиран налагает на них руку, как наложил Иоанн сегодня, и заставляет меня улыбаться, когда сам грабит?... О, дочь моя! как ни горько лишиться наследства и скитаться, как скитаемся мы по свету, но самое горькое бедствие, постигающее наше племя, - то, что когда нас обижают и грабят, весь свет смеется над нами, и мы принуждены скрывать чувство своего оскорбления и боязливо улыбаться, когда надо было бы мстить смело.

-- Не думайте об этом, батюшка, сказала Ревекка; - мы также имеем и свои выгоды. Эти язычники, как ни жестоки, как ни мстительны, зависят некоторым образом от разсеянных сынов Сиона, ими гонимых и унижаемых. Без помощи нашего богатства, они не могли бы побеждать врагов на войне, ни торжествовать в мире, и золото, которое мы даем им, с лихвою возвращается в наши сундуки. Мы похожи на траву, которая тем более зеленеет, чем более ее попирают ногами. Самый турнир нынешний состоялся ли бы без согласия разсеянных Евреев, доставивших к тому средства?

-- Дочь моя! сказал Евреи: - ты коснулась новой струны моей горести. Добрый конь и богатое вооружение, равные всей прибыли моего предприятия с нашим Кирджафом Джайрамом Лейсестерским - не должен ли считать я и их погибшими? Вот еще потеря, поглощающая прибыль целой недели... да, всего промежутка времени между двумя субботами!... Впрочем, все может кончиться лучше, чем я думаю: он такой добрый юноша!

-- Без сомнения, сказала Ревекка: - вы не будете раскаиваться, что заплатили чужеземному рыцарю за его доброе дело.

-- Верю этому, дочь моя, отвечал Исаак: - как верю обновлению Сиона; но сколько я надеюсь увидеть своими телесными очами стены и бойницы нового храма, столько же надеюсь и на то, чтоб христианин, даже самый лучший из них, уплатил долг Жиду без помощи судьи и тюремщика.

Сказав это, он продолжал ходить по комнате, и Ревекка, видя, что старания её утешить отца возбуждают только новые жалобы, отказалась от своих безполезных усилий - и поступила весьма-благоразумно: советуем всем советникам и утешителям следовать её примеру в подобных обстоятельствах.

Было уже темно, когда слуга-Еврей вошел в комнату и поставил на стол две серебряные лампы с благовонным маслом; другой Израильтянин поставил на маленьком, выложенном серебром столике из эбенового дерева богатейшия вина и самые отборные кушанья, потому-что Евреи внутри домов своих не отказывали себе в роскоши. В то же время слуга доложил Исааку, что какой-то Назарянин (так звали они христиан между собою) желает с ним говорить. Человек, занимающийся торговлею, должен быть всегда готов принять приходящих по делам. Исаак тотчас поставил на стол неначатый стакан с греческим вином, который только-что поднес к губам своим, и, сказав проворно дочери: "Ревекка, опусти покрывало!" велел ввести незнакомца.

Едва успела Ревекка опустить на прекрасные черты свои покрывало из серебряного флёра, достигавшее до ног, как дверь отворилась, и Гурт, закутанный в широкия складки норманского плаща, вошел в комнату. Наружность его скорее рождала некоторое подозрение, нежели говорила в его пользу, особенно, когда Гурт, вместо того, чтоб снять шапку, еще больше нахлобучил се на свои загорелый лоб.

-- Ты ли Исаак, Жид Йоркский? спросил Гурт по-саксонски.

-- Я, отвечал Исаак на том же языке (потому-что торговля познакомила его со всеми наречиями Британии): - а ты кто такой?

-- Нет тебе дела до моего имени, отвечал Гурт.

-- Мне такое же дело до твоего имени, как тебе до моего, возразил Исаак: - не зная кто ты, я по могу говорить с тобою.

-- Очень-легко можешь говорить, отвечал Гурт. - Я принес деньги, и потому должен знать, тому ли отдаю их, кому следует; а ты, получая долг, конечно, не слишком будешь заботиться о том, из чьих рук его получаешь.

-- А! сказал Евреи: - ты принес долг?... Святый отец Авраам! это переменяет паши отношения. От кого же ты принес деньги?

-- От Рыцаря-Лишенного-Наследства, сказал Гурт: - сегодняшняго победителя на турнире. Это плата за вооружение, которым снабдил его Кирджаф Джайрам Лейсестерский по твоему содействию. Конь отведен в твою конюшню. Теперь спрашивается: сколько следует заплатить тебе за вооружение?

-- Я говорил, что он добрый юноша! воскликнул Исаак в восторге. - Кубок вина не сделает тебе вреда, прибавил он, наполнив и поднося свинопасу кубок драгоценнейшого напитка, когда-либо пробованного Гуртом. - А сколько денег принес ты с собою? продолжал Исаак.

-- Святая Дева! сказал Гурт, поставив кубок: - какой нектар пьют эти неверные собаки, тогда-как истинные христиане едва имеют возможность пить пиво густое и мутное, как гуща, которую дают свиньям!... Сколько денег принес я с собою? продолжал Саксонец после этого не совсем-учтивого восклицания. - Немного, да все же пришел не с пустыми руками. Послушай, Исаак, у тебя должна быть совесть, хоть и жидовская?

я возвращу ему.

-- Мой господин уже всех их продал, сказал Гурт.

-- Это худо, очень-худо! сказал Жид. - Он поступил как человек опрометчивый! Здесь ни один христианин не в состоянии накупить столько коней и вооружений; ни один Еврей не заплатил бы ему половины того, что я за платил бы ему. Однакожь, у тебя цехинов сто в мешке, сказал Исаак, заглядывая под плащ Гурта: - мешок таки-довольно тяжел.

-- В нем наконечники для стрел, сказал Гурт, нисколько не смешавшись.

-- Хорошо же, сказал Исаак, колеблясь между обычною страстью к прибыли и вновь-родившимся в нем желанием быть щедрым на этот случай: - если я скажу, что возьму восемьдесят цехинов за коня и богатое вооружение, хотя не получу ни одного червонца барыша, будет ли у тебя столько денег?

-- Ровнехонько столько, сказал Гурт, неожидавший такой умеренной цены: - но ты оставишь моего господина без одного пенни. Впрочем, если уже это крайняя цена, то я согласен.

-- Налей себе еще кубок вина, сказал Еврей: - восемьдесят цехинов... ох! маловато!... нет никакой прибыли от денежных оборотов. Притом, и добрый конь мог испортиться в нынешней стычке. О, какая грозная и опасная сшибка! всадник и конь устремлялись друг на друга как дикие быки вассанские! Мог ли конь не попортиться!

-- А я говорю, отвечал Гурт: - что он здрав и невредим: ты можешь видеть его у себя в конюшне. Повторю еще раз: предовольно тебе семидесяти цехинов за вооружение; а ты знаешь, что слово христианское так же крепко, как слово жидовское. Если не берешь семидесяти, то я отнесу этот мешок (и он позвенел деньгами) к своему господину.

-- Полно, полно, - сказал Исаак: - выложи таланты... шикли... отсчитай восемьдесять цехинов, и ты увидишь, что и я могу наградить тебя щедро.

Гурт наконец согласился и, отсчитав восемьдесят цехинов на столе, получил от Еврея росписку в получении платы за вооружение и коня. Рука Исаака дрожала от радости, когда он считал первые семьдесять золотых монет. Последния десять он досчитывал гораздо-медленнее, останавливаясь и приговаривая что-нибудь при каждой монете и при каждом опускании её в кошелек. Казалось, скупость его боролась с каким-то лучшим чувством и заставляла его медленно класть цехин за цехином, тогда как великодушие побуждало возвратить часть из них своему благодетелю, или сделать подарок его посреднику. Отрывистая речь его была почти такова:

если твоему господину понадобятся деньги, пусть прийдет к Исааку-Йоркскому... семьдесят-семь... то-есть, при надлежащем обезпечении... Здесь он остановился и заставил Гурта надеяться, что последния три монеты избегнут участи своих товарищей, но он продолжал считать. - Семьдесят-восемь... ты славный малой... семьдесят-девять... и заслуживаешь что-нибудь за труды.

Здесь Еврей опять остановился и посмотрел на последний цехин, вероятно намереваясь отдать его Гурту. Он взвесил его на кончике пальца и испытал звон его, бросив монету на стол.

Еслиб цехин зазвучал глухо, или еслиб на волос был легче, то великодушие восторжествовало бы; но, к несчастию Гурта, звон был ясен и чист, цехин полновесен, недавно выбит и целым граном тяжело надлежащого. Исаак не решился разстаться с ним и, как-будто по разсеянности, опустил его в кошелек, сказав: - Восемьдесят! счет верен, и я побожусь, что твой господин щедро наградит тебя. Признайся, прибавил он, завистливо посмотрев на мешок: - у тебя еще остались деньги?

Гурт сделал гримасу, которая у него всегда была признаком близкого смеха.

-- Почти столько же, сколько ты сейчас сосчитал так аккуратно! сказал Гурт, сложил росписку и, положив ее в шапку, прибавил: - Смотри, Жид, чтоб росписка была написана как следует; не то береги свою бороду!

-- Ревекка, сказал Жид: - этот Измаильтянин хоть и груб, да господин-то его добрый юноша... я очень-рад, что он приобрел столько золотых и серебряных шиклей быстротою своего коня и силою копья, которым он мог бы сразить и самого Голиафа-Филистимлянина.

Не получая ответа, он обернулся, но Ревекки уже не было: во время разговора отца с Гуртом, она оставила комнату.

Между-тем, Гурт сошел с лестницы, и, вступив в темную переднюю или залу, затруднялся, как из нея выйдти.

В это время, кто-то одетый в белое, освещенный небольшою серебряною лампою, бывшею в руке его, дал ему знак следовать за ним в одну из боковых комнат. Гурт не вдруг повиновался этому зазыву. Грубый и неукротимый, как дикий кабан, когда предстояла опасность от земной силы, он имел в себе весь характеристический ужас Саксонца в-отношении к духам, лешим, белым привидениям и ко всем созданиям суеверного воображения, принесенным его предками из пустынь Германии. Притом же, он хорошо помнил, что находится в доме Еврея, т. е. человека, принадлежащого к такому народу, который, кроме других незавидных качеств, приписываемых ему народною молвою, почитался за самого отъявленного колдуна и чернокнижника. Однакожь, после минутного недоумения, он повиновался призыву привидения и последовал за ним в указанную комнату, где с радостным удивлением узнал, что проводница его была та самая прекрасная Еврейка, которую он видел на турнире и за несколько времени пред тем в комнате отца её.

-- Батюшка только пошутил с тобою, друг мой, сказала Ревекка: - он должен твоему господину гораздо-больше, нежели сколько следовало бы заплатить за коня и оружие, еслиб они были в десять раз дороже. Сколько заплатил ты сейчас отцу моему?

-- Восемьдесят цехинов, отвечал Гурт, удивленный вопросом.

-- В этом кошельке, сказала Ревекка: - найдешь ты сто цехинов. Отдай своему господину то, что ему принадлежит, а остальное возьми себе. Ступай скорей... не благодари меня; да поосторожнее иди городом: там ты легко можешь разстаться и с жизнию и с деньгами. - Рувим, прибавила она, ударив в ладони: - посвети этому страннику, да не забудь запереть и заложить дверей.

Рувим, угрюмый и чернобородый Израильтянин, повиновался её приказанию, взял факел, отворил парадную дверь дома и, проводив чрез вымощенный двор, выпустил Гурта в калитку, бывшую в воротах, заперев ее потом такими задвижками и цепями, которые годились бы для любой темницы.

денёк!.. Если еще выпадет такой же, то он выручит тебя, Гурт, из неволи, и тогда я брошу свой свинопасный рожок и посох, возьму меч и щит, как человек свободный, и пойду ходить за молодым господином до самой смерти, не щадя ни лица своего, ни доброго имени.