Айвенго.
Глава XXIX

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Айвенго. Глава XXIX (старая орфография)

ГЛАВА XXIX.

Минута опасности бывает часто минутою откровенности для любящого сердца. Волнение чувств, пересилив обычную осторожность, обнаруживает всю силу тех ощущении, которые в более-спокойные периоды жизни благоразумие скрывает, если не в-состоянии совершенно победить их. Ревекка, снова увидев Айвенго, изумилась, ощущая в сердце своем живую радость, тогда-как все вокруг них грозило опасностью и гибелью. Когда она взяла его руку, чтоб узнать, каков его пульс, когда осведомилась о состоянии его здоровья, в звуках голоса и движениях её выразилось более нежности, более глубокого участия, чем бы сама она пожелала выказать. Голос её прерывался, рука дрожала, и только холодный вопрос Айвенго, - "ты ли это, добрая девушка?" - привел ее в себя и напомнил, что чувства её не были и не могли быть разделяемы. У нея вырвался вздох едва-слышный, и вопросы, сделанные ею рыцарю относительно его здоровья, произнесены были тоном спокойной дружбы. Айвенго поспешно отвечал, что он чувствует себя хорошо, и даже лучше, чем мог ожидать - благодаря, прибавил он: - твоему благодетельному искусству, милая Ревекка!

-- Он называет меня милая Ревекка, сказала девушка сама себе; - но в словах этих видна безпечность и холодность, вовсе им несвойственные. Его боевой конь, его охотничья собака милее ему презренной Жидовки.

-- Дух мой, добрая девушка, продолжал Айвенго; - более страдает от безпокойства, чем тело от болезни. Из разговора двух человек, бывших до-сих-пор моими стражами, узнал я, что нахожусь в плену, и, если не ошибаюсь, судя по толстому, хриплому голосу, пославшему их отсюда на какой-то воинский пост, - я в замке Фрон-де-Бёфа... Если предположение мое верно, то чем это все кончится, и каким-образом могу я помочь лэди Роуэне и отцу моему?

-- Он не упоминает ни о Жиде, ни о Жидовке, подумала Ревекка: - но что может быть общого между нами, и как справедливо наказали меня небеса за то, что я обратила к нему мои помыслы!

После этого краткого самообвинения, она поспешила сообщить Айвенго все ей известное; но это "все" ограничивалось тем, что главноначальствующими в замке были тамплиер Буа-Гильбер и барон Фрон-де-Бёф; что замок осажден извне, но кем, ей неизвестно. Она прибавила, что в замке есть христианский священник, который, вероятно, может сообщить более-достоверные сведения.

-- Христианский священник! сказал радостно рыцарь: - приведи его сюда, Ревекка, если можешь... скажи, что больной просит духовного утешения... скажи что хочешь, только приведи его... я должен что-нибудь сделать или предпринять, но на что могу решиться, не зная, что делается вне замка?

Ревекка, снисходя на желание Айвенго, сделала покушение привести Седрика в комнату раненного рыцаря, но, как мы уже видели, покушение это не удалось по причине сопротивления Урфриды, которая сама подстерегала мнимого монаха. Ревекка возвратилась сказать Айвенго о своей неудаче.

Им некогда было сожалеть о потере этого источника сведений, или разсуждать, какими средствами заменить его, потому-что шум, произведенный приготовлениями к обороне, и за несколько времени бывший уже довольно-сильным, увеличивался вдесятеро от общого смятения и громких криков. Повсюду раздавались тяжелые, торопливые шаги воинов, проходивших по стенам, или по узким, излучистым переходам и лестницам, ведшим к различным парапетам и бойницам. Слышно было, как рыцари ободряли подчиненных или распоряжались средствами к защите, и голоса их часто терялись, заглушаемые стуком оружия и громкими восклицаниями тех, к кому они относились. Поразительны были эти звуки, и еще страшнее становились они, потому-что предвещали грозное событие; но, не смотря на то, к ним примешивалось какое-то величие, которое, даже и в эту страшную минуту, почувствовала высокая душа Ревекки. Лицо её побледнело, глаза заблистали; с каким-то смешением страха и величия повторила она, частию говоря к себе, частию относясь к своему собеседнику, текст Священного Писания: "натянуты луки, блестят копья и щиты, - раздаются клики вождей!"

Но Айвенго, подобно боевому коню приведенного текста, рвался от негодования на свою бездейственность; он горел желанием принять участие в битве, предвестниками которой были эти звуки. - Еслиб я мог только дотащиться до того окна, чтоб посмотреть, как пойдет дело... еслиб мне спустить хоть одну стрелу, сделать хоть один удар секирой для нашего освобождения!... Тщетно... тщетно... я безсилен, безоружен!

-- Не разстропвайте себя, благородный рыцарь; шум внезапно умолк... может-быть, сражения не будет.

-- Ты ничего тут не понимаешь, сказал Уильфрид нетерпеливо: - эта тишина показывает только, что все люди на своих местах и ежеминутно ожидают нападения; то, что мы слышали, было минутное завывание бури - скоро разразится она со всею яростью... Еслиб я мог дойдти только до этого окна!

вне замка.

-- Ты не можешь, ты не сделаешь этого! воскликнул Айвенго: - каждое окно, каждое отверстие превратится скоро в цель для стрелков; какая-нибудь заблудшая стрела...

-- Будет встречена с радостью, прошептала Ревекка, поднявшись твердым шагом на две или на три ступени, ведшия к окну, о котором говорила.

-- Ревекка, милая Ревекка! воскликнул Айвенго: - это не женское дело... не подвергайся ранам и смерти, не заставь меня оплакивать целый век, что я был причиною твоего несчастия; по-крайней-мере, закройся вот-тем старым щитом, и старайся как-можно-менее показываться у окна.

С удивительною быстротою бросалась Ревекка по направлению, указанному Уильфридом, и, воспользовавшись прикрытием широкого старинного щита, который приставила к нижней части окна, девушка находилась почти в безопасности, могла видеть часть происходившого за стенами замка и рассказывать Айвенго о приготовлениях, которые осаждающие делали к штурму. Действительно, избранное сю положение особенно было благоприятно, потому-что, находясь на углу главного здания, Ревекка могла не только видеть все происходившее за стенами замка, но и обнимала взором наружное укрепление, которое, по-видимому, долженствовало быть первою целью для нападений. Это укрепление незначительной высоты было назначено для прикрытия задних ворот, в которые Фрон-де-Бёф выпроводил недавно Седрика. Ров замка отделял этот род барбиканы от прочих частей крепости, так-что, в случае занятия её, легко было бы отрезать всякое сообщение с главным зданием, сняв подъемный мост. Здесь находился крытый путь, сообщавшийся с задними воротами замка, и все вместе окружено было твердым палиссадом. По множеству людей, помещенных для защиты этого поста, Ревекка могла заметить, что осажденные опасались нападения особенно с этой стороны; а приготовления осаждающих, исключительно направленные против этого укрепления, показывали также, что последние надеялось найдти именно в этом месте удобный случай для приступа.

Она немедленно сообщила эти замечания Айвенго и прибавила: - По опушке леса разставлены стрелки, но очень-немногие из них отделяются от черной его тени.

-- Под каким знаменем? спросил Айвенго.

-- Я не вижу никакого, отвечала Ревекка.

-- Странное дело! прошептал рыцарь: - идти на приступ такого замка без распущенного знамени!... Видишь ли ты, кто действует в качестве предводителей?

-- Всех заметнее рыцарь в черных латах; он один вооружен с головы до ног, и, по-видимому, распоряжает движениями всего его окружающого.

-- Какой девиз изображен на щите его?

-- Что-то похожее на полосу железа, и замок, означенный синей краской на черном поле {Автора упрекали за ошибку против геральдики, т. е. что он полагает металл на металле. Должно однакожь вспомнить, что геральдика была, во время крестовых походов, еще в первоначальном, грубом своем состоянии, и что все частные подробности этой фантастической науки были делом времени, и введены гораздо-позже. Думающие иначе должны предполагать, что богиня гербов, подобно богине оружия, вышла на свет вполне-вооруженная, со всеми прихотливыми эмблеммами той власти, которую суждено было иметь ей.}.

-- Синий замок! не знаю, кому принадлежит этот девиз, но думаю, что в эту минуту он бы приличен был и мне. Не можешь ли ты разсмотреть надписи?

-- На таком разстоянии едва можно разсмотреть самое изображение на щите; только тогда, как лучи солнца ударяют на него, видно то, что я вам сказала.

-- А других начальников не видно? воскликнул нетерпеливый вопрошатель.

-- Ни одного, которого я могла бы заметить отсюда по какому-нибудь отличительному знаку; но вероятно прочия стороны замка также осаждены. Они, кажется, хотят нападать... Господь Сиона, защити нас!... Какое страшное зрелище!... У передовых видны огромные щиты и крыши, сделанные из досок. Прочие идут натягивая свои луки по мере приближения... Они поднимают луки!... Бог Моисея! помилуй твое создание!

Её описание было внезапно прервано сигналом к приступу, отданным резкими звуками рога, и в то же время раздавшимся со стен громом норманских труб, которые, слившись с глухим, жестким звоном пакеров (род цимбал), отвечали боевой музыкой на вызов неприятеля. Клики с обеих сторон увеличивали страшный, оглушительный шум; осаждающие кричали: "Святый Георгий за веселую Англию", а Норманцы отвечали громкими восклицаниями: - En avant, De Bracy! - Beau-scant! Beau-seanl! - Front-de-Boeuf, à la recousse! - согласно военному крику различных вождей.

Но не восклицаниями должна была решиться борьба: отчаянные усилия осаждающих встречены были равносильными отпором со стороны осажденных. Стрелки, приученные лесными своими занятиями искусно пользоваться луком, стреляли, выражаясь тогдашним изречением, "так плотно", что не было точки, на которой бы защитник мог избежать их метких стрел, как-скоро показывался сколько-нибудь из-за стены. Стрелы сыпались как сильный, частый град, и между-тем каждая имела свое назначение, и против каждой бойницы, каждой амбразуры в стене летели десятки смертных вестниц, так же, как и в каждое окно, где случайно останавливался один из неприятелей, или где можно было предположить кого-нибудь. Этой постоянно-поддерживаемой стрельбой убиты были между осажденными два или три человека и многие ранены. Но, полагаясь на свое твердое вооружение и прикрытие, находившееся в самой позиции их, люди Фрон-де-Бёфа и союзники его оказывали в сопротивлении упорство, равное напору осаждающих, и отвечали на частый и продолжительный дождь стрел залпами из своих таранов, луков, пращей и другого метательного оружия. Свист стрел и гром крепостных орудий прерывался только иногда восклицаниями, раздававшимися тогда, когда та или другая сторона одерживала верх или претерпевала значительную потерю.

-- И я должен лежать здесь подобно больному монаху, вскричал Айвенго: - между-тем, как руки других решают битву, от которой зависит свобода моя и жизнь!... Посмотри еще раз в окно, добрая девушка, но остерегайся, чтоб не заметили тебя стрелки, - посмотри еще раз и скажи мне, подходят ли они ближе к крепости.

С мужеством, подкрепленным промежутком времени, который Ревекка употребила на совершение молитвы в глубине души своей, она стала опять к окну, прикрывшись однако так, чтоб её не видали снизу.

-- Ничего, кроме тучи стрел, которая ослепляет меня и закрывает стрелков.

-- Это не может быть продолжительно; если они не пойдут на замок решительным приступом, стрелы не много сделают против каменных стен и крепостных валов. Взгляни на Рыцаря-Замка, любезная Ревекка, взгляни, как он действует? каков вождь, таковы должны быть и ратники.

-- Я не вижу его.

-- Презренный трус! воскликнул Айвенго: - он покидает кормило, когда ветер дует с наибольшею яростию?

-- Он не покидает его! не покидает! Я снова вижу его: он ведет отряд воинов к самой крайней заставе сторожевой башни {При каждом готическом замке и городе есть за наружною стеной укрепление, состоящее из палиссадов, называющихся заставами, которые часто бывали местом горячих схваток, потому-что необходимость требовала взять их прежде приступа к самым стенам. Многие воинские подвиги, украшающие рыцарския описания Фруассара, происходили у застав осажденных мест.}. Они опрокидывают столбы и палиссады; они срубают заставы топорами... Его черные перья высоко развеваются над толпою, подобно ворону над полем битвы. Они сделали пролом в заставе... они устремляются в него... они отражены... Фрон-де-Бёф ведет осажденных; я вижу его исполинский стан, возвышающийся над толпою. Они снова теснятся к пролому, оспоривают его друг у друга рукопашным боем. Боже Иакова! это борьба двух бурных потоков... двух океанов, движимых противными ветрами!

Она отвернулась от окна, как-бы изнемогая под бременем страшного зрелища.

-- Посмотри еще, Ревекка, сказал Айвенго, ошибочно поняв её движение: - стрельба должна почти прекратиться, если дошло до рукопашного боя... посмотри еще: теперь не так уже опасно.

Ревекка снова обратилась к окну и в то же мгновение вскричала: - Святые пророки закона! Фрон-де-Бёф и Черный-Рыцарь схватились рука-с-рукой в проломе посреди неистовых криков своих подчиненных, наблюдающих за ходом боя... Небеса! будьте поборниками угнетенных и плененных!... Тут она попустила громкий крик, произнеся: - Он пал! он пал!

-- Кто пал? воскликнул Айвенго: - ради пресвятой Девы скажи мне, кто пал?

-- Черный-Рыцарь, отвечала едва-внятно Ревекка, - но тотчас же после того воскликнула с радостию: - Однакожь, нет... нет! Да благословится имя Бога битв!... он снова на ногах и сражается как-будто сила двадцати человек в одной руке его... меч его переломлен... он хватает секиру у одного из йоменов... Фрон-де-Бёф принимает удар за ударом... исполин гнётся и колеблется как дуб под секирой дровосека... он падает... падает!

-- Фрон-де-Бёф? вскричал Айвепго.

-- Фрон-де-Бёф! был ответ Ревекки: - воины его стремятся к нему на помощь, под предводительством гордого тамплиера... их соединенные силы заставляют рыцаря остановиться... Они увлекают Фрон-де-Бёфа в крепость.

-- Взяли ли осаждающие заставу?

-- Взяли... взяли! и сильно теснят осажденных к наружной стене; некоторые ставят лестницы, другие жужжат как пчелы и силятся взойдти по плечам товарищей... на головы им валятся камни, бревна, древесные пни, и как-скоро относят раненных, свежие люди занимают места их между осаждающими... Великий Боже! для того ли дал ты образ свой человеку, чтоб его так жестоко искажали его же братья?...

-- Не думай об этом, сказал Айвенго: - теперь не время для подобных размышлений... Кто уступает?... кто берет верх?

-- Лестницы сброшены, отвечала с трепетом Ревекка: - воины смяты под ними подобно раздавленным насекомым... осажденные торжествуют...

-- Святый Георгий, будь поборником нашим! Не-уже-ли йомены струсили? не-уже-ли они уступают?

-- Нет! они действуют мужественно... Черный-Рыцарь приближается к задним воротам с своей огромной секирой... вы можете слышать отсюда громовые удары его, не смотря на весь шум и крик сражающихся... камни и бревна сыплются на неустрашимого бойца... он обращает на них не более внимания, как на пух летящий с репейника или на падающия перья.

-- Святый Иоанн-Акрский, сказал Айвенго, радостно приподнявшись на постели: - я думаю, что одна только рука в Англии способна к такому делу!...

-- Задния ворога колеблются; они трещат, разбиваются под его ударами... падают... внешнее укрепление отнято... О, Боже! они прогоняют осажденных со стен... низвергают их в ров... О люди, если вы точно люди! пощадите тех, которые не могут более сражаться!

-- Мост... мост, сообщающийся с замком... взят ли он ими?

победы тягостное самой битвы.

-- Что делается теперь, девушка? посмотри еще!.. теперь не время оплакивать кровопролития...

-- Оно прекратилось; друзья наши стараются утвердиться в укреплении, ими взятом; оно представляет им такое безопасное убежище против неприятельских выстрелов, что гарнизон посылает им только от-времени-до-времени по нескольку стрел более для того, чтоб производить тревогу, чем наносить действительный вред.

-- Наши друзья, сказал Уильфрид: - верно не оставят предприятия, с такою славою начатого и так счастливо оконченного... О нет! я возлагаю упование свое на доброго рыцаря, секира которого поразила дубовое сердце и разрушила железную твердыню... Странно, прибавил Айвенго, говоря сам с собою: - не-уже-ли существует другая рука, могущая совершить такое отчаянное дело!... Замок и цепь на черном поле - что бы это значило?... не видишь ли ты еще чего-нибудь, Ревекка, что могло бы служить отличительным признаком Черного-Рыцаря?

как-будто призываемый на пир... Это не просто одна сила! кажется, вся душа, весь ум рыцаря передаются каждому удару, которым он разит врагов. Бог отпустит ему грех пролития крови! - Страшно, но вместе и величественно зрелище, где рука и сердце одного человека могут торжествовать над сотнями.

-- Ревекка, ты изобразила героя; вероятно, они остановились для того только, чтоб собраться с силами, или найдти средство перейдти через ров... С таким вождем, каков, по словам твоим, рыцарь, не может быть в войнах низкой боязни, хладнокровной медленности или уступчивости в отважном подвиге; чем сильнее препятствия, тем выше слава. Клянусь честию моего дома, клянусь именем прекрасной дамы сердца моего, я претерпел бы десять лет плена, чтоб только один день сражаться подле такого рыцаря, в таком деле, как это!

-- Увы! сказала Ревекка, оставляя место, которое занимала у окна и подошедши к постели раненного рыцаря: - эта тревожная досада на бездействие, эта борьба с настоящею слабостью и жалобы на нее причинят неминуемо вред вашему здоровью.

-- Ревекка, ты не понимаешь, как невозможно человеку, воспитанному для рыцарских подвигов, оставаться в бездействии подобно монаху или женщине, когда вокруг него совершаются дела славы. Любовь к брани - пища, которою живем мы; дым сражения - воздух, которым дышем! Мы не живем - не желаем жить долее наших побед и славы... Таковы, девушка, законы рыцарства, которому мы клялись в верности и которому жертвуем всем для нас драгоценным.

-- Увы! сказала прекрасная Еврейка: - но что же это, храбрый рыцарь, как не жертвоприношение демону суетной славы, переходящее сквозь огонь к Молоху?... Что остается вам в награду за всю кровь, пролитую вами, за все понесенные труды и страдания... за все слезы, исторгнутые вашими подвигами, когда смерть переломит копье человека сильного и остановит стремление боевого коня?

-- Слава? продолжала Ревекка: - это заржавленная броня, висящая как герб над мрачной и сырой могилой рыцаря... изваяние с истертою надписью, которое с трудом читает невежественный монах вопрошающему его путнику... не-уже-ли это достаточная паграда за пожертвование всеми кроткими чувствованиями, за жизнь, бедственно проведенную для нанесения бедствия другим людям?... Или в грубых рифмах какого-нибудь странствующого барда есть сила, заставляющая так слепо отдавать семейные привязанности, природные чувства, спокойствие и счастие за то, чтоб сделаться героем баллад, которые бродящими менестрелями поются пьяной черни за вечерней попойкой?

-- Клянусь душой Геруэрда! возразил нетерпеливо рыцарь: - ты говоришь, девушка, о том, чего не понимаешь! Ты хотела бы погасить чистое светило рыцарства, которое одно отделяет человека благородно-рожденного от простолюдина, - истинного рыцаря от грубого земледельца и дикаря; которое ставит жизнь нашу ниже, гораздо-ниже чести; которое заставляет нас торжествовать над скорбию, трудом и страданием, и научает страшиться не бедствия, но безчестия. Ты не христианка, Ревекка; тебе неизвестны высокия чувства, воздымающия грудь благородной девицы, когда её любезный совершил подвиг, оправдывающий пламя любви его. Рыцарство!.. да, девушка, оно питает чистую, высокую любовь... оно служит опорою гонимого, утешителем обиженного, укрощением власти тирана... без него благородство было бы пустым звуком, свобода утратила бы лучшого защитника, которого находит в копье и мече его.

-- По истине, сказала Ревекка: - я происхожу от племени, которого мужество ознаменовано защищением собственной страны его, но которое, имея отчизну, поднимало оружие только по повелению Божию, для освобождения земли своей от притеснений. Звуки трубы не возбуждают уже Иудеи, и презренные чада её ныне не более, как покорны я жертвы гонений, воздвигаемых на них духовенством и воинами. Ты правду сказал, сэр рыцарь, пока Бог Иакова не возставит избранному народу своему второго Гедеона, или нового Маккавея, еврейской девушке неприлично говорить о битвах и войне.

Восторженная девушка окончила эту речь с выражением скорби, в которой ясно отражалась мысль об унижении народа её; может-быть, горечь этого ощущения увеличивалась еще при мысли, что Айвенго почитал се не в праве даже разсуждать о деле, касающемся чести, не только питать или выражать чувства чести и великодушия.

кровь моя, пролитая капля по капле, послужила к освобождению Иудеи! Нет, да угодно будет Господу, чтоб она способствовала к освобождению моего отца и благодетеля его из оков врага! Гордый христианин увидел бы тогда, что дщерь народа, избранного Богом, идет на смерть с таким же мужеством, как надменнейшая между назарянскими девами, хвастающая происхождением своим от какого-нибудь мелкого владельца грубого и холодного севера!

Потом, обратившись к постели раненного рыцаря:

-- Он спит, продолжала она: - природа утомилась страданием и напряжением ума; изнуренное тело его предается усыплению при первой возможности временного успокоения. Увы! преступно ли смотреть на него, может-быть в последний раз?.. Пройдет немного времени, и эти прекрасные черты, может-быть, не будут оживляться пламенным духом мужества, непокидающим их даже и во время сна!.. Расширятся ноздри, раздвинутся уста, глаза остановятся и нальются кровью, и гордый, благородный рыцарь сделается посмешищем последняго раба этого проклятого замка, и останется недвижим под пятою злодеев!... А отец мой!... отец мой! злополучие пало на главу его дочери, забывающей седины его для золотых кудрей юноши... Кто знает... бедствия эти могут быть вестниками гнева Иеговы против ожесточенной дочери, заботящейся о пленении чужеземца более, чем о своем родителе, забывающей плач иудейский и смотрящей на красоту язычника-чужеземца? Но я исторгну это безумие из своего сердца, хотя каждая жила обливается кровию, как-будто разрывая сердце на части!

Она завернулась в свое покрывало и села в отдалении от постели раненного рыцаря, обратясь к нему спиной, укрепляя или стараясь укрепить дух свой не только против опасностей, грозивших извне, но также против обольщения чувств своих, воздвигавших борение внутри её-самой.

ПРИМЕЧАНИЕ К ГЛАВЕ XXIX.

В оправдание сказанного, можно заметить, что герб самого Готфрида-Бульйонского, по взятии Иерусалима, обстоял из креста с четырьмя маленькими золотыми крестами на синем поле. Полагая таким-образом металл на металл, геральдики старались объяснить это различным образом - но Ферн смело объявил, что герой, подобный Готфриду, не подчинен обыкновенным правилам. Шотландец Низбет и тот же Ферн уверяют, что крестоносцы нарочно дали Готфриду такой необыкновенный герб, чтоб увидевшие его спрашивали, что это значит, почему его и назвали arma inquirenda. хотя ныне это и кажется геральдическим солецизмом. См. Feme's Blazon of Gentrie. Heraldry, vol. 1, p. 113. Second Edition.