Айвенго.
Глава XXXVII

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Айвенго. Глава XXXVII (старая орфография)

ГЛАВА XXXVII.

Судилище, устроенное для осуждения невинной и несчастной Ревекки, занимало возвышенную часть в конце залы противоположном входу, - площадку, которую мы уже описали как почетное место, назначенное в старинных домах для знатных обитателей или почетных гостей.

Прямо против подсудимой, сидел на возвышении великий магистр храма, в широкой белой мантии, и держал в руке таинственный жезл, с изображением символов ордена. У ног его находился стол, занятый двумя писцами, капелланами ордена, обязанность которых состояла в том, чтоб излагать в законных формах судопроизводство. Черная одежда, обнаженные головы и важные лица этих духовных особ составляли резкую противоположность с воинственной наружностью тут же присутствовавших рыцарей, собственно жителей прецептории или приехавших с великим магистром. Прецепторы, которых на-лицо было четыре, занимали места ниже и несколько-дальше позади своего начальника; а рыцари, неимевшие этого достоинства в ордене, сидели на скамьях еще ниже, на таком же разстоянии от прецепторов, как последние от великого магистра. За ними, но все еще на возвышенной части залы, стояло оруженосцы ордена в белых одеждах низшого достоинства.

Все собрание имело вид глубокой торжественности; на лицах рыцарей можно было заметить следы воинственной отваги и вместе важность, свойственную людям, принадлежащим к монашеству, и эта черта, в присутствии великого магистра, сохранялась на челе каждого.

Остальная, низшая часть залы была наполнена стражею, вооруженною бердышами, и сверх того, другими служителями, привлеченными любопытством видеть великого магистра и колдунью-Жидовку. Большая часть из этой толпы низшого класса так или иначе принадлежала к ордену, потому и отличалась белой своей одеждой. Но вход не воспрещался и соседним крестьянам. Бомануар удовлетворял своей гордости, делая сколько-возможно-более общественным душеспасительное зрелище правосудия, им отправляемое. Казалось, его большие голубые глаза увеличивались, когда он обводил имя собрание, и стан выпрямлялся от сознания достоинства и мечтательной заслуги в деле, которое готовился совершить. Псалом, к пению которого он присоединил и свой мужественный голос, неослабленный еще летами, открыл заседание. Торжественные звуки Venile, exullemus Domino, столько раз раздававшиеся в устах рыцарей-храма пред начатием битв с земными противниками, показались Бомануару самым приличным вступлением к настоящему торжеству (каким почитал он это дело) над властями тьмы. Протяжное пение сотни голосов, привыкших сливаться в хоре, поднялось к сводам залы и прокаталось между арками в гармонических и торжественных звуках, подобно звукам шумящого водопада.

Когда пение умолкло, великий магистр медленно окинул взором собрание и заметил, что место одного из прецепторов было незанято. Бриан де-Буа-Гильбер, которому принадлежало оно, стоял у конца одной скамьи, занятой рыцарями братства, расправив одной рукой длинную мантию свою так, чтоб несколько закрыть ею себе, лицо; другую руку опустил он на крестообразную рукоять меча, и, не вынимая его из ножен, тихо чертил концом его по дубовому полу.

-- Несчастный! сказал великий магистр, удостоив его взглядом сострадания. - Ты видишь, Конрад, как это святое дело смущает его. До чего может довести храброго и достойного рыцаря хитрый взгляд женщины с помощию князя властей земного мира!... Видишь ли, он не может смотреть на нас; не может смотреть на нее; и кто знает, по какому внушению мучителя, рука его проводит по полу эти кабалистическия черты?.. может-быть, оне направлены против нашей жизни, нашей безопасности; по мы презираем их и идем на злобного врага. Semper Leo perèulialur!

Это было сказано тихо доверенному спутнику Мон-Фитшету. Потом великий магистр возвысил голос и обратил её к собранию.

всех званий! - да будет известно всем, что совет сей созван не по недостатку власти в собственном лице нашем. Как ни мало достойны мы, но с этим посохом получили мы право судить и разсматривать все относящееся ко благу нашего святого ордена. Святой Бернард, в 29-й главе {Читатель может найдти это правило в уставах братства тамплиеров, принадлежащих к творениям святого Бернарда.} рыцарского и монашеского устава нашего говорах, что совет братии созывается единственно по желанию и повелению магистра, предоставляя нам право наравне с достойнейшими отцами, предшественниками нашими в этом сане, решать, при каких случаях, в какое время и в каком месте прилично созывать весь капитул ордена, или часть его. Впрочем, во всех собраниях, обязанность наша выслушать мнение братий и действовать по собственному нашему усмотрению. Но когда свирепый волк ворвался в стадо и унес одного из его членов, добрый пастырь должен созвать товарищей его, чтоб они соединились и, вооружась луками и пращами, напала на хищника, согласно с известным правилом нашим "всегда поражать льва". Для этого мы потребовали к себе Жидовку, по имени Ревекку, дочь Исаака-Йоркского - женщину, уличенную в волхвовании и чародействе, которыми она распалила кровь и омрачила мозг не раба, а рыцаря... и не светского рыцаря, а посвященного на служение святому храму, не простого рыцаря, но прецептора нашего ордена, первого по заслугам и по месту, им занимаемому. Брат наш Бриан де-Буа-Гильбер, как известно нам самим и людям всех сословии, здесь присутствующим, есть верный и ревностный поборник креста; рукою его совершены во Святой-Земле многие отважные подвиги, и святые места омыты от скверны кровию неверных, ругавшихся над ними. Проницательность и благоразумие нашего брата славились не менее его храбрости и смирения между братиею, так-что рыцари в странах востока и запада указывали на Буа-Гильбора, как на человека, к которому может перейдти этот жезл, когда небу угодно будет освободить меня от этого тяжкого бремени. Еслиб нам сказали, что этот человек, столько уважаемый и достойный уважения, внезапно уклонившись от своих правил, от обетов, от братии своей и своих намерений, вступил в сношение с Жидовкой, странствовал в этом несчастном обществе по уединенным местам, защищая ее предпочтительно пред собственною своею особою, и наконец был до такой степени ослеплен и обезумлен своей страстью, что привел ее даже в одну из собственных наших прецепторий, - что могли бы мы подумать иное, как не то, что в него вселился злой дух, или что он находится под влиянием какого-нибудь гнусного чародейства? Еслиб мы думали иначе, то поверьте, ни сан, ни храбрость, ни слава, ни какое другое земное побуждение не остановило бы нас посетить его наказанием для исцеления зла согласно с пзречением: auf er te malum ex vobis; ибо многоразличны и ужасны были нарушения правил нашего благословенного ордена в этом плачевном событии. Во-первых, он ходил по собственному произволу, в противность главе 33-й, Quod nullus juxta propriam voluntatem incedat. Во-вторых, он имел сообщение с лицом, отлученным от церкви, гл. 57, Ut fratres non participent cum excommunication потому подвергается некоторым образом Anathema Maranatha. В-третьих, он разговаривал с чужестранкою, в противность главе Ut fratres non conversantur cum extraneis muleribus. В-четвертых, он не только не избегал, но даже, как можно подозревать, просил поцелуя женщины, чрез что, - говорит последнее правило нашего прославленного ордена, Ut fugiantur oscula, - волны креста уловллются в сети. За каковые пребеззаконные и многоразличные преступления, Бриан де-Буа-Гильбер должен бы быть отлучен и отвергнут от нашего братства, еслиб даже был правою рукою и правым оком его...

Он остановился. Глухой ропот пробежал по собранию. Некоторые из молодых людей, всегда готовые посмеяться над правилами, устава De osculis fugiendis, приняли серьёзное выражение лица, и в мучительном недоумении ожидали, что предложит им великий магистр.

-- Поистине, продолжал он: - таково должно быть наказание рыцаря-храма, произвольно нарушившого постановления своего ордена в столь важных пунктах. Но если, посредством чар и колдовства, сатана овладел рыцарем, потому, может быть, что он легкомысленно обратил взоры на женскую красоту, мы скорее готовы жалеть о нем, чем наказывать его проступок; и, налагая на него покаяние, для очищения его от греха, обращаем всю меру нашего негодования на проклятое орудие, которое привело его почти на край гибели... И так, возстаньте вы, свидетели этих бедственных событий, и скажите нам, можем ли мы удовольствоваться наказанием этой неверной, или должны с сердцем, обливающимся кровью, обратить кару и против брата нашего?

Позвали несколько свидетелей для подтверждения, каким опасностям Буа-Гильбер подвергался для спасения Ревекки из пылающого замка, и как мало заботился о самом-себе при этом случае. Эти подробности были рассказаны с преувеличениями, свойственными простолюдинам, когда ум их сильно возбужден каким-нибудь необыкновенным происшествием, а природное расположение к чудесному увеличивается еще от удовольствия, которое показания их доставляют высокой особе, их слушающей. Таким-образом, опасности, перенесенные Буа-Гильбером, сами-по-себе довольно-значительные, сделались сверхъестественными в их рассказе. Усилия рыцаря для защищения Ревекки были преувеличены не только за пределы умеренности, но даже самого фантастического изступления рыцарской ревности; а внимание его к тому, что она говорила, - хотя его речь была часто строга и полна укора, - перетолковано было снисхождением страсти, что у человека столь высокомерного могло быть принято за настоящее чудо.

Потом прецептор Темпльстоу был призван для рассказа о том, каким-образом Буа-Гильбер и Жидовка прибыли в прецепторию. Показание Мальвуазена было приготовлено с большою сметливостью: стараясь по-видимому щадить чувства Буа-Гильбера, он делал, между-тем, время-от-времени, намеки, которыми как-будто хотел привести к заключению, что рыцарь, вероятно, одержим был некоторого рода помешательством, судя во неистовству страсти его к девушке, им привезенной. Со всеми знаками смирения, прецептор изъявил раскаяние в том, что впустил Ревекку и её любезного в прецепторию... - Но то, что могу сказать в свое оправдание, заключал он: - сообщено в исповеди, моей высокопочтенному отцу вашему великому магистру; он знает, что зла не было в моих побуждениях, хотя поступки мои могли казаться предосудительными. - С радостью покоряюсь всякому наказанию, которое ему будет угодно назначить мне.

-- Ты говоришь дельно, брат Альберт, сказал Бомануар: - твои причины были основательны, потому-что ты думал этим остановить своего заблудшого брата на пути гибельного безумия. Но поступки твои несправедливы: ты действовал, как человек, который, стремясь остановить бегущого коня, схватывает его за стремя, вместо того, чтоб схватить за узду, и причиняет себе вред, не успев в своем намерении. Постановление нашего благочестивого основателя предписывает нам тринадцать Paler noster да совершится твое покаяние!

С лицемерным видом глубочайшого смирения, прецептор Темпльстоу поклонился до земли своему начальнику и возвратился на место.

-- Не находите ли вы нужным, братия, сказал великий магистр: - произвести некоторые исследования относительно прежней жизни и речей этой женщины, в-особенности для удостоверения, употребляла ли она волшебные заклинания и чары? Слышанные нами свидетельства побуждают нас думать, что в этом несчастном деле заблудший брат наш находился под влиянием какого-нибудь адского обольщения.

Герман-Гудальрикский был четвертый присутствовавший на суде прецептор; три первые были известные уже нам Конрад, Мальвуазен и сам Буа-Гильбер. Герман, старый воин, на лице которого сохранились следы ударов мусульманского меча, пользовался большим уважением в братстве. Он встал и поклонился великому магистру, который немедленно дал ему позволение говорить. - Я бы очень желал слышать, высокопреподобный отец, от нашего храброго брата Бриана де-Буа-Гильбера, что скажет он на эти необыкновенные обвинения, и какими глазами смотрит он сам на свои несчастные сношения с этой Жидовкой?

-- Бриан де-Буа-Гильбер, сказал великий магистр: - ты слышишь вопрос, который брат наш Герман-Гудальрикский предлагает тебе. Отвечай, я повелеваю тебе.

Буа-Гильбер повернул голову к великому магистру, когда последний сделал ему это воззвание, и молчал.

-- В него вселился дьявол глухоты, сказал великий магистр. - Изъиди, сатана!... Говори, Бриан де-Буа-Гильбер, умоляю тебя этим символом нашего святого ордена!

Буа-Гильбер с усилием скрыл возбужденные в нем чувства презрения и негодования, зная, что выражение их мало бы помогло ему. - Бриан де-Буа-Гильбер, отвечал он: - не возражает, высокопочтённый отец, на такия неопределенные и странные обвинения. Еслиб честь его была тронута, он стал бы защищать ее телом своим и тем мечом, которым не раз сражался за христианство. Мы прощаем тебе, брат Бриан, сказал великий магистр: не смотря на то, что, хвалясь своими воинскими подвигами, ты прославляешь собственные дела: это происходит от дьявола, внушающого нам благоговение к своим собственным достоинствам. Но ты получаешь наше прощение во убеждению нашему, что говоришь более по внушению того, кого мы надеемся, с помощию Божиею, изгнать из нашего собрания.

Угрюмые глаза Буа-Гильбера засверкали презрением, но он не отвечал ни слова. - Теперь, продолжал великий магистр: - так-как на вопрос нашего брата Гудальрика последовал столь неудовлетворительный ответ, обратимся к нашим исследованиям и, с помощию св. патрона нашего, исчерпаем до дна это таинство нечестия... Пусть те, которые имеют что-нибудь сказать о жизни и сношениях этой Жидовки, явятся перед нами.

В нижней части зады зашумели, и когда великий магистр спросил о причине, ему отвечали, что в толпе находится разслабленный, которому подсудимая возвратила силы посредством чудесного бальзама.

Из толпы вытолкнули вперед бедного крестьянина, родом Саксонца, устрашенного мыслию о наказании, которое могло пасть на него за то, что его вылечила от паралича Жидовка. Исцеление его было, конечно, несовершенно, потому-что он подошел для показаний, опираясь на костыли. Чрезвычайно-неохотно и даже со слезами делал он свое показание, подтвердив однакожь, что за два года пред сим, жил он в Йорке и вдруг занемог, отправляя столярную работу у богатого Еврея Исаака; ему невозможно было подняться с постели до-тех-пор, пока лекарства, употребленные по предписанию Ревекки, и особенно целительный, душистый бальзам по возвратили ему в некоторой степени употребление членов. Сверх-того, сказал он, она дала ему горшок этой драгоценной мази, также и денег для возвращения на родину в окрестности Темпльстоу. - И не во гнев вашему милостивому высокопреподобию, продолжал Саксонец: - я не могу думать, чтоб девица желала мне зла, хотя она по-несчастию и Жидовка, потому-что, употребляя её лекарства, я читал даже Отче наш, и лекарство её никогда не действовало слабее.

-- Замолчи, раб, сказал великий магистр: - и поди прочь! Таким скотам, как ты, прилично лечиться и хвалиться адскими лекарствами, работая на сынов нечестия. Я говорю тебе, что враг может производить болезни, с намерением освободить от них для того только, чтоб придать силу какому-нибудь демонскому средству. Есть ли у тебя мазь, о которой ты говоришь?

Крестьянин, пошарив дрожащей рукой за пазухой, вынул маленький ящичек, на крышке которого находилось несколько еврейских букв, что для большей части зрителей было несомненным доказательством, что он прямо из аптеки дьявола. Бомануар, осенившись крестным знамением, взял в руки ящичек, и, зная многие из восточных языков, легко прочел надпись на крышке: "Лев колена иудина победил". - Страшная власть сатаны, сказал он, может обращать писание в богохуление, примешивая яд к нашему насущному хлебу!... Нет ли здесь врача, который мог бы назвать нам составные части этой мистической мази?

Два лекаря, как они сами себя называли, - один монах, другой цирюльник, - явились и признались, что они ничего не узнают в этом составе, кроме запаха, похожого на ладан и камфору, которые они почитают восточными зелиями. Но с истинным недоброжелательством своей профессии ко всякому успеху лица, чуждого их искусству, они давали чувствовать, что лекарство, будучи вне области их знания, должно непременно быть произведением беззаконной и волшебной фармакопеи, ибо само они, не будучи волхвами, понимают в совершенстве все отрасли своего искусства, сколько чистая вера христианина может допустить его употребление. По окончании этого врачебного исследования, Саксонец изъявил смиренно желание получить обратно лекарство, сделавшее ему столько пользы; но великий магистр грозно нахмурил брови при этой просьбе. - Как тебя зовут? спросил он хромого.

-- Гидж, сын Снелла, отвечал крестьянин.

-- Итак, Гидж, сын Снелла, сказал великий магистр: - я говорил тебе, что лучше оставаться в параличе, чем принимать от неверных лекарство, посредством которого ты можешь встать и ходить; лучше отнять у нечестивых их сокровище силою, чем принимать от них добровольные дары, или служить им из платы. Поди и делай, как я сказал.

-- Увы, сказал крестьянин: - с позволения вашего высопреподобия, для меня наставление это пришло слишком-поздно, потому-что я человек изувеченный; но я скажу двум своим братьям, которые в услужении у богатого раввина, Натана-Бен-Самуила, что, по словам вашей милости, лучше ограбить его, чем верно служить ему.

Гидж, сын Снелла, скрылся в толпе, но, желая узнать судьбу своей благодетельницы, медлил выйдти из залы до произнесения приговора, хотя и замирал от страха, боясь встретить снова ужасные взоры грозного судьи, приводившие его в такой трепет.

Приятные звуки её голоса и кротость ответа возбудили в присутствующих участие и сострадание. Но Бомануар, считавший добродетелью подавлять каждое движение человеколюбия, которое могло бы остановить исполнение его мечтательной обязанности, повторил повеление снять покрывало с жертвы. Стражи готовы были уже сдернуть его, но она подошла к великому магистру и сказала: - Нет, из любви к собственным дочерям вашим!... Увы, прибавила она, опомнившись: - у вас нет дочерей! но из любви к сестрам вашим, из уважения к памяти вашей матери и женской скромности, не позволяйте так обращаться со мной в вашем присутствии. Таким грубым людям не следует срывать девичьяго покрывала. Я покорюсь вашей воле, прибавила она с выражением кроткой грусти, которое тронуло даже сердце самого Бомануара: - вы старшина в народе своем и по вашему повелению я покажу черты несчастной девушки...

Она отбросила покрывало и смотрела на всех с застенчивостию и достоинством. Её необыкновенная красота возбудила ропот удивления, и младшие рыцари в красноречивом молчании говорили друг другу взорами, что лучшее оправдание Бриана заключалось в могуществе действительных прелестей её, более, чем в воображаемом чародействе. Но Гидж, сын Снелла, сильнее всех почувствовал действие, произведенное видом его благодетельницы. - Выпустите меня, сказал он стражам у дверей залы: - выпустите меня! еще один взгляд на нее уничтожит меня, потому-что я способствовал её казни.

-- Молчи, бедный человек! сказала Ревекка, услыша его возгласы: - ты не сделал мне зла, говоря правду... ты не можешь помочь мне своими жалобами и воплями. Молчи, умоляю тебя; возвратись домой и заботься о себе.

Стражи хотели вытолкать Гиджа из опасения, чтоб шумная скорбь его не навлекла им выговора, а ему наказания. Но он обещал молчать, и ему позволили остаться. После того, позвали двух стрелков, которым Мальвуазен не забыл сообщить, как важно их свидетельство. Хотя оба они были смелые и непреклонные злодеи, однакожь вид подсудимой и необыкновенная красота её, казалось, сначала поразили их: выразательный взгляд прецептора Темпльстоу возвратил их к угрюмому хладнокровию; с точностью, которая могла бы показаться подозрительною судиям более безпристрастным, они рассказали все обстоятельства вымышленные или вздорные, естественные сами-по-себе, но принимавшия подозрительный вид от преувеличений, с которыми рассказывались, и пагубных комментариев, которые свидетели прибавляли к фактам. В новейшее время, обстоятельства, ими рассказываемые, были бы разделены на два отдела - на вздорные и на нравственно и физически-невозможные. Но в тот век невежества и суеверия, те и другия легко послужили доказательствами преступления. - К первым относятся показания, что Ревекка часто говорила сама с собой на неизвестном языке, - что песни, распеваемые ею, состояли из дивно-сладостных звуков, пленявших слух и наполнявших трепетом сердце у тех, кто ее слушал, - что, разговаривая сама с собой, она, казалось, смотрела вверх, в ожидании ответа, - что одежда её была странного и таинственного вида, непохожая на платья женщин, пользующихся доброю славою, - и что у нея есть кольца с волшебными надписями, а на покрывале вышиты странные буквы.

Все это, столь естественное и пустое, было выслушано с важностью, как доказательства, или по-крайней-мере как обстоятельства, навлекавшия сильное подозрение на Ревекку в безбожных сношениях с таинственными силами.

раненного, привезенного вместе с ним в замок Торквильстон. Она делала какие-то знаки над раненным и произносила некоторые таинственные слова, которых он, благодаря Бога, не понял, как вдруг вышло из его раны железное острие стрелы, кровь перестала течь, рана закрылась, и умирающий через четверть часа ходил уже по укреплениям и помогал самому свидетелю действовать мангонелой или машиной для метания камней. Эти сказки имели основанием, вероятно, помощь, поданную Ревеккой раненному Айвенго в замке Торквильстоне. Еще труднее было возражать против свидетеля, когда он, для существенного подкрепления словесных показаний, вынул из кармана самое острие стрелы, которое, по его рассказу, чудесным образом вышло из раны его товарища; а так-как этот кусок железа весил целую унцию, то повествованию поверил без возражения, не смотря на его чудесность.

С ближней стены, товарищ его видел все происходившее между Ревеккой и Буа-Гильбером, когда она готова была броситься с вершины башни. Не желая отставать от своего сослуживца, этот свидетель утверждал, что он видел, как Ревекка села на парапет башни, обратилась в белого как молоко лебедя и в этом виде облетела три раза вокруг замка Торквильстона, потом снова села на башню и сделалась по-прежнему женщиной.

Половины этих важных показаний было бы достаточно для обвинения старой женщины бедной и безобразной, еслиб даже она и не была Жидовка. При этом же пагубном обстоятельстве, сущность доказательства имела слишком-большой вес, даже для молодости Ревекки, не смотря на её дивную красоту.

Великий магистр собрал голоса, и потом торжественно вопросил Ревекку, не имеет ли она сказать чего-нибудь против приговора, который он намерен был произнести.

-- Просить вашего сострадания, сказала прекрасная Еврейка голосом, который трепетал от сильного волнения: - было бы, я уверена, столько же безполезно, сколько и унизительно в глазах моих. Уверять, что исцеление больных и раненных иноверцев не может прогневить великого основателя обеих вер наших, также ни к чему не послужит; утверждать, что многое из сказанного этими людьми (небо да простит их!) невозможно, мало поможет мне, потому-что вы верите в возможность их показаний; более выгоды для меня найдется в объяснении, что одежда моя, язык и образ жизни принадлежат моему народу... я бы желала прибавить отчизне моей, но, увы! у нас нет отечества. Не хочу оправдывать себя на счет моего гонителя, который стоит здесь и слушает вымыслы и небылицы, которые повидимому делают его из тирана жертвою; Бог да будет судьею между нами! но скорее перенесу десять казней в роде той, какую вы хотите мне назначить, чем буду слушать предложения, которыми преследовал меня этот сын Белиала - меня, свою пленницу, в то время, когда я не имела ни друга, ни защитника. Он исповедует вашу веру, и самое легкое подтверждение, с его стороны получит перевес над самыми торжественными клятвами несчастной Еврейки. Не хочу обращать на него самого обвинения, на меня возведенного... но к нему-самому... да, Бриан де-Буа-Гильбер, к тебе самому обращаюсь с вопросом: не лживы ли эти обвинения, не заключают ли они в себе чудовищной клеветы, которая ищет моей смерти?

-- Говори, сказала она: - если ты человек... если ты христианин, говори!... Заклинаю тебя одеждой, в которую облечен ты, именем, которое ты наследовал... рыцарством, которым гордишься... честию твоей матери... могилой и прахом отца твоего: скажи, есть ли истина во всех этих обвинениях?

-- Ответствуй ей, брат, сказал великий магистр: - если враг, с которым ты борешься, даст тебе силу.

Действительно, Буа-Гильбер, взволнованный борением страстей, исказивших черты лица его, с большим усилием мог наконец произнести, смотря на Ревекку: - Свиток!... свиток!

-- Да, сказал Бомануар: - вот что действительно свидетельствует против нея; жертва её колдовства может только назвать пагубный свиток, в который без сомнения вписано заклинание, сковывающее уста его.

Требуй защитника. - Ропот различных замечаний, пробежавший по собранию при странном ответе Буа-Гильбера, дал возможность Ревекке незаметно для других прочесть и тотчас же скрыть сверток. Когда шопот утих, великий магистр начал снова говорить:

-- Ревекка, ты не можешь извлечь пользы из показания этого несчастного рыцаря, над которым, как мы ясно видим, враг действует еще слишком-сильно. Имеешь ли ты сказать еще что-нибудь?

Божий, когда Господь представляет мне средство к спасению. Я отвергаю ваше обвинение... утверждаю, что я невинна, и объявляю осуждение ваше неправым. Требую единоборства в свою защиту, и явлюсь в лице своего рыцаря.

-- Господь пошлет мне защитника, сказала Ревекка: - не может быть, чтоб в целой Англии - гостеприимной, великодушной, свободной Англии, где столько людей готово подвергнуть жизнь свою опасности во имя чести, не нашлось никого, кто бы сразился за правду. Но довольно; я требую суда посредством единоборства: вот мой вызов.

Она сняла с руки вышитую перчатку и бросила к ногам великого магистра с видом простоты и достоинства, возбудившим всеобщее участие и удивление.