Айвенго.
Глава XXXIX

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Айвенго. Глава XXXIX (старая орфография)

ГЛАВА XXXIX.

Вечером того дня, когда совершился процесс, если так можно назвать его, легкий стук послышался у дверей комнаты, служившей Ревекке темницею. Стук этот не отвлек её от вечерней молитвы, предписанной ей религиею. Молитва оканчивалась гимном, содержание которого представляем здесь в переводе:

"Когда Израиль, любимый Господом, вышел из земли рабства, ему предшествовал Бог отцов его, страшный вождь в огне и дыме. Днем, облачный столп тихо скользил по изумленным странам; ночью, красные пески Аравии отражали яркий пламень столпа огненного!

"Хвалебный гимн возносился хором к небесам вместе с звуками труб и литавр; дщери Сиона смешивали голоса свои с голосами жрецов и воинов. Ныне же чудеса не изумляют врагов наших. Забытый Израиль блуждает один в пустыне; отцы наши не признали путей Твоих, Господи, и Ты предоставил им следовать по путям их собственным.

"Но Ты, невидимый, всегда присутствуешь. Когда засияет светлый день счастия, да будет мысль о Тебе облачным покровом для укрощения обманчивого луча. Когда же на пути Иуды сойдет обычная ночь, во тьме и буре, будь долготерпелив и многомилостив, укроти гнев свой, пламень светящий и согревающий!

"Арфы наши остались на реках вавилонских. Мы служим игралищем тиранам и посмешищем для язычников; фимиам не курится на алтарях наших; умолкли тимпаны, труба и рог. Но Ты изрек: кровь коз и мясо овец ничто пред очами моими; сердце сокрушенное, смиренный помысел - жертва благоприятная мне."

Когда смолкли звуки молебного гимна Ревекки, легкий стук возобновился у дверей. - Войди, сказала она: - если ты друг; а если и враг, то я не имею средства воспротивиться твоему приходу.

-- Я, сказал Бриан де-Буа-Гильбер, входя в комнату: - буду друг или враг твой, Ревекка, смотря по тому, чем кончится наше свидание.

Встревоженная видом человека, которого необузданную страсть почитала источником своего злополучия, Ревекка с видом предосторожности и безпокойства, но не робости, отодвинулась в самый отдаленный угол комнаты, как-будто решившись отступить сколько-возможно-далее, а когда отступление сделается невозможным, твердо стоять на своем месте. Положение, ею принятое, выражало не вызов, а решимость человека, избегающого борьбы, но готового до последней крайности отражать сделанное на него нападение.

-- Тебе нечего бояться меня, Ревекка, сказал рыцарь-храма: - или, если я должен говорить определеннее, теперь, по-крайней-мере, ты не имеешь причины меня бояться.

-- Я не боюсь вас, сэр рыцарь, возразила Ревекка, хотя её стесненное дыхание противоречило героизму голоса: - мое упование твердо, и я не боюсь тебя.

-- Тебе нет и причины бояться, отвечал мрачно Буа-Гильбер: - теперь тебе нечего страшиться моих прежних неистовых покушений. Ты можешь позвать стражей, над которыми я не имею власти. Они повлекут тебя на смерть, но не допустят никого причинить тебе оскорбления, даже меня, если безумие мое - я верю, что это безумие - завлечет меня так далеко.

-- Да будет прославлено небо! сказала Еврейка: - смерти я страшусь менее всего в этом вертепе зла.

-- Да, возразил тамплиер: - смелый дух легко принимает мысль о смерти, когда путь к ней быстр и открыт. Удар копья или меча почти ничего для меня не значит; прыжок с высокой стены, удар острого кинжала, - для тебя ничто в сравнении с тем, что каждый называет безчестием. Выслушай, что я скажу тебе: может-быть, мое собственное чувство чести, Ревекка, так же восторженно, как и твое; оба мы одинаково съумеем умереть за него.

-- Несчастный! и ты осужден жертвовать жизнию за правила, которых истины не признает твой разсудок. Это значит разставаться с сокровищем за что-то бездушное, - но не думай так обо мне. Твое решение, может колебаться на диких и своенравных волнах людского мнения, мое утверждено на скале веков!

-- Молчи, девушка! подобная речь теперь неуместна. Ты осуждена умереть не скорою и легкою смертию, - смертию, которую избирает бедствие, которую радостно приветствует отчаяние, - но медленным, страдальческим, долгим путем пытки, определенной за то, что дьявольское изуверство этих людей называет преступлением.

-- Кому же, - если таков мой жребий, - кому я этим обязана? единственно тому, кто из корыстного и животного побуждения привлек меня сюда, и теперь, неизвестно для какой цели, старается усилить бедственное состояние, которому сам меня предал.

которые иначе угасили бы жизнь твою.

-- Еслиб дело твое было честным покровительством невинности, я давно изъявила бы тебе признательность за твое безпокойство; по ты так часто объявлял права свои на награду, что я решилась сказать тебе, как ничтожна для меня жизнь, сохраненная ценою, которой ты за нее требуешь.

-- Оставь упреки, Ревекка; у меня есть собственная причина скорби, и я не хочу, чтоб ты своими упреками усиливала ее.

-- Объясни же свое намерение, сэр рыцарь! Если тебе нужно что-нибудь, кроме того, чтоб видеть бедствие, тобою причиненное, скажи, а потом, если можно, оставь меня одну... Переход от временного к вечному краток, но страшен, а мне остается несколько мгновений, чтоб приготовиться к нему.

-- Вижу, Ревекка, что ты упорствуешь в своем мнении и приписываешь мне вину несчастия, которое так пламенно желал бы я предупредить.

-- Сэр рыцарь, я не стану упрекать тебя... Но можно ли сомневаться в том, что твоя необузданная страсть влечет меня на казнь?

-- Ошибаешься, ошибаешься, поспешно прервал ее тамплиер: - если обвиняешь меня в том, чего я не мог ни предвидеть, ни предупредить. Мог ли я угадать неожиданный приезд этого сумасброда, который за некоторые проблески фанатической храбрости и за безсмысленные изуверные самоистязания, превознесен похвалами глупцов и поставлен на месте, превышающем его достоинства, поставлен вопреки здравому разсудку, на зло мне и многим сотням людей, принадлежащих к нашему ордену, и мысли и чувствования которых чужды глупых мечтательных предразсудков, служащих основою его мнений и действий?

-- Но ты явился доносчиком против меня, невинной... совершенно-невинной... ты знал это... ты способствовал моему осуждению, и, если я хорошо поняла, ты же должен явиться с оружием в руках для подтверждения моей вины и справедливости назначенного мне наказания.

-- Остановись, девушка!.. Ни одно племя не умеет, подобно твоему, выжидать благоприятного времени и управлять своею ладьею так, чтоб извлекать выгоды даже из противного ветра.

-- Да будет оплакан тот час, который научил этому искусству дом Израиля! Но бедствия побеждают сердце, как огонь побеждает твердую сталь, и те, которые не имеют власти над собою, которые отчуждены от своей свободной, независимой отчизны, должны ползать пред чужеземцами. Это проклятие, тяготеющее над нами, сэр рыцарь, и заслуженное, вероятно, нашими собственными прегрешениями или грехами отцов наших; но вы - вы, хвалящиеся своей свободой, как правом рождения, не гораздо ли постыднее вам унижаться и льстить предразсудкам против собственного убеждения?

ни одному смертному, хотя обстоятельства могут на время изменить его предположения. Его воля подобна горному потоку: люди могут отвести поток на некоторое разстояние от скалы, но он неминуемо возвратится к своему ложу. Записка, предупредившая тебя о возможности требовать защитника, от кого, думаешь ты, могла она быть, как не от Буа-Гильбера? В ком другом ты могла возбудить подобное участие?

-- Краткая отсрочка неизбежной смерти, отвечала Ревекка: - и она мало принесет мне пользы... Не-уже-ли только это мог ты сделать для той, на главу которой призвал горе и страдание и которую привел почти на край гроба?

-- Нет, Ревекка, не одно это предполагал я сделать. Без проклятого вмешательства этого изувера и безумца Гудальрика, который, будучи тамплиером, делает вид, что думает и судит согласно общим правилам человечества, - обязанность бойца-защитника была бы возложена не на прецептора, но на простого члена ордена. Тогда я сам (таково было мое намерение), по звуку трубы, явился бы в качестве твоего защитника, облеченный в одежду странствующого рыцаря искателя-приключений для прославления своего щита и копья; и тогда пусть бы Бомануар избрал не одного, но двух или трех братий из собравшихся здесь рыцарей: я выбил бы их из седла одним копьем своим. Тогда, Ревекка, невинность твоя была бы признана, и собственному чувству твоей признательности я предоставил бы награду за мою победу.

-- Все это, сэр рыцарь, сказала Ревекка: - одно пустое тщеславие... хвастовство тем, что вы сделали бы, еслиб не разсудили поступить иначе. Вы приняли мою перчатку, и мой защитник, - если столь жалкое создание может найдти его, - должен выдержать удары вашего копья... а вы хотите выдавать себя за моего защитника!

-- Твой друг и защитник, повторил с важностию тамплиер: - я и теперь остаюсь им... но пойми, что это с опасностию, или, лучше сказать, с достоверностию навлечь на себя безчестие; и после того не осуждай меня, если я предлагаю условия прежде, чем пожертвую всем, что до-сих-пор было мне драгоценно, для спасения жизни девушки из племени иудина!

-- Хорошо, сказал Буа-Гильбер: - я буду говорить так же искренно, как говорит грешник на исповеди перед духовником своим. - Ревекка, если я не явлюсь на место боя, то теряю славу и звание свое... теряю то, что необходимо для моей жизни, как воздух: я говорю об уважении, которым пользуюсь между рыцарями, и надежде достигнуть высшей власти, занимаемой теперь безумным Лукой де-Бомануаром, - власти, которая действовала бы совершенно-иначе в руках моих. Таков мой непременный жребий, если не подниму оружия против твоего дела. Да будет проклят Гудальрик, разставивший мне эту западню! и дважды проклят Альберт Мальвуазен, который удержал меня от намерения бросить перчатку в лицо этому суеверному и безумному старику, поверившему таким глупым обвинениям, и еще против создания, одаренного такою возвышенною душою, такою прекрасной наружностью!

-- К чему же теперь эти пышные, льстивые выражения? отвечала Ревекка. - Ты избирал между необходимостью пролить кровь невинной женщины и опасностью помрачить свою земную славу и свои земные надежды: к чему же эти сравнения?... выбор твой решен.

-- Нет еще, Ревекка, сказал рыцарь более-кротким голосом, подходя к ней ближе: - мой выбор не решен - нет, от тебя он зависит. Если я явлюсь на этот бой, Я должен поддержать свое имя; и тогда, - будет ли у тебя защитник или нет, ты умрешь на костре, потому-что нет рыцаря, который бы превосходил меня и сравнялся со мною в единоборстве, кроме Ричарда-Львиного-Сердца и его любимца Айвенго. Айвенго, как тебе известно, не в состоянии надеть своего панцыря, а Ричард томится в чужеземной темнице. И так, если я явлюсь, ты должна умереть, даже и в таком случае, когда красота твоя заставит какого-нибудь пламенного юношу взять на себя твою защиту.

-- Но к чему же повторять это столько раз? сказала Ревекка.

-- Хорошо; оберни же ткань, и покажи другую сторону.

-- Если я появлюсь на роковой арене, ты умрешь медленной и жестокой смертью в муках, подобных тем, которые, как нам рассказывают, назначены грешникам на том свете. Если же нет, я буду обезчещенным, обезславленным рыцарем, уличенным в чародействе и сообщении с неверными - и знаменитое имя, еще более прославленное моими подвигами, сделается посмешищем, укором. Я теряю славу, честь, будущность такого величия, до которого едва достигают владыки земные - жертвую могущественным честолюбием, разрушаю планы, воздвигнутые в уровень с горами, с которых, по выражению язычников, легко перешагнуть на небо... но Ревекка, - прибавил Бриан, бросясь к ногам Еврейки: - я пожертвую этим величием, откажусь от этой славы, отвергну эту власть, даже теперь, когда она почти в руках моих, если ты скажешь: "Бриан де-Буа-Гильбер, будь моим любовником".

-- Оставьте эти безумные мысли, сэр рыцарь, отвечала Ревекка: - и поспешите лучше к регенту, королеве-матери, к принцу Иоанну: они не могут, для чести английской короны, одобрить поступков вашего великого магистра. Таким образом, вы доставите мне покровительство без пожертвований с своей стороны и без требования от меня вознаграждений.

-- Этого я не сделаю, продолжал он, хватаясь за край её одежды: - к тебе одной обращаюсь... И что может поколебать твой выбор? Обдумай, - если даже я

-- Я не меряю этих зол, сказала Ревекка, испуганная порывами неукротимого рыцаря, но с твердою решимостью не покоряться его страсти, ни даже подавать ему надежды. - Будь человек, будь христианин! Если, действительно, вера ваша предписывает то милосердие, о котором вы так много проповедуете, не думая приводить его в исполнение, - спаси меня от этой страшной смерти, не требуя вознаграждения, не примешивая низкой корысти к своему великодушию.

-- Нет, Ревекка! сказал гордый тамплиер, вскакивая: - ты не обманешь меня таким образом... Если я отказываюсь от настоящей славы и будущей власти, то отказываюсь только для твоего спасения, для того, чтоб ты бежала вместе со мною. Выслушай меня, Ревекка, сказал он, снова смягчая голос: - Англия... Европа... не составляют еще целого мира. Есть страны, в которых мы можем действовать свободно, где даже честолюбию моему откроется обширное поприще. Мы отправимся в Палестину, где Конрад, маркиз монсерратский, мой друг, - друг, чуждый, подобно мне, безсмысленным предразсудкам, сковывающим наш от природы независимый разум... Лучше вступить в союз с Саладином, чем терпеть унижение от святош, которых презираешь. Я проложу новые пути к величию, продолжал он, ходя снова скорыми шагами по комнате: - Европа услышит громкие стоны того, кого исключила из числа сынов своих. Мильйоны, высылаемые её крестоносцами на побоище, не могут сделать столько для защиты Палестины; мечи тысячь и десятков тысячь Сарацин не в состоянии проникнуть так далеко в эту землю, за которую борятся целые народы, сколько успеют в том сила и политика, употребленные мною и братьями, которые, вопреки этому старому святоше, последуют за мною в счастии и несчастий. Ты будешь царицей, Ревекка! на горе Кармеле воздвигнем мы престол, который приобретет тебе моя храбрость, и я переменю на скипетр давно-желанный жезл!

-- Мечты! сказала Ревекка: - пустое ночное видение! Но, даже перенесенное в действительность, оно не пленило бы меня. Одно скажу тебе, что я никогда не разделю с тобою той власти, которую ты приобресть можешь; в глазах моих так важна преданность к отчизне и вере, что я не могу уважать человека, готового торговать этими священными узами и отвергнуть обязанности свои в отношении к ордену, которому он принес клятвенный обет верности, и все для того только, чтоб удовлетворить противозаконной страсти к дщери чуждого племени... Не клади в цену моего освобождения, сэр рыцарь, не продавай великодушного дела, будь покровителем угнетенной из человеколюбия, а не из корыстных видов... Иди к престолу английскому; Ричард преклонит слух к твоей жалобе на этих жестоких людей.

-- Никогда, Ревекка! гордо отвечал тамплиер. - Если я отрекусь от ордена, то для тебя только, для одной тебя! Если ты отвергнешь любовь мою, честолюбие останется со мною; я не хочу быть для всех игрушкою. Склонить голову свою пред Ричардом!... просить милости у этого горделивого сердца! Никогда, Ревекка, никогда в своем лице не повергну я к ногам его Ордена-Храма. Я могу оставить орден, но не унижу, не предам его!

-- Это правда, отвечал тамплиер: - потому-что со всей своей гордостью, ты нашла во мне равного себе. Если я вступлю в арену с копьем в руке, не думай, чтоб какая-нибудь человеческая мысль могла удержать мощь руки моей; по подумай о собственной судьбе: умереть страшной смертию величайших преступников, гореть на пылающем костре, быть добычею стихий, из которых так таинственно соткана наша чудная оболочка... и ни малейших остатков от этого прекрасного образа, по которым бы можно было сказать: он одарен был жизнию и движением, - нет, Ревекка, не женщине перенести такую будущность... ты согласишься на мое требование!

-- Ты не знаешь женского сердца, Буа-Гильбер, или встречал таких только женщин, которые утратили свои лучшия свойства. Говорю тебе, гордый тамплиер, что в жесточайших битвах своих, ты не мог выказать прославленного мужества своего более женщины, призванной к страданию чувством предайности или долга Я сама женщина нежно-воспитанная; от природы боюсь опасностей, трепещу грядущих страданий - но когда мы вступим в роковую арену, ты для боя, я для страдания, тогда, - чувствую в себе уверенность, - мужество мое станет выше твоего. Прости! я не буду более терять слов с тобою; время, остающееся на земле дщери Иакова, должно быть употреблено иначе: она должна искать Утешителя, который может отвратить лицо от народа своего, но никогда не заградит слух свой к воплям тех, которые взывают к нему в чистоте сердца и истине.

-- И так, мы разстаёмся, сказал Буа-Гильбер после краткого молчания: - зачем же небо допустило нас встретиться? зачем ты не благородна по рождению, не христианка по вере?.. Нет, клянусь Богом! когда смотрю на тебя и думаю, где и как мы должны скоро опять увидеться, мне проникает в грудь невольное желание принадлежать к твоему отверженному народу, держать в руках слитки золота и шикели вместо копья и щита, преклонять голову пред каждым ничтожным бароном, со взором, страшным только для трусливого и несостоятельного должника, - да, я желал бы этого, Ревекка, чтоб только сблизиться с тобою в жизни и избежать страшного участия в твоей смерти.

-- Ты изобразил Еврея таким, каким его сделало гонение тебе-подобных. Небеса в гневе изгнали его из отчизны, а трудолюбие открыло ему единственный оставленный ему путь к власти и влиянию. Прочти, древнюю историю народа Божия, и скажи, было ли толпою скупцов и ростовщиков то племя, над которым столько чудес совершил Иегова пред лицом всех народов!.. Знай, надменный рыцарь, что между нами есть много имен, перед которыми ваша гордая северная знатность не более, как тыква перед кедром - имен, восходящих к тем отдаленным временам, когда Всемогущий посреди херумивов являл человекам свое присутствие, и которые блеск свой заимствуют не от земного царя, но от страшного гласа, повелевшого отцам их приблизиться к престолу Вышняго... Таковы были князья дома Иаковля!

были князья иудейские; теперь их нет уже более!.. Подобно скошенной траве, они подавлены и смешаны с прахом при дорогах. Но есть между ними и такие, которые не посрамили своего великого происхождения, и в числе их будет дочь Исаака, сына Адоникама! Прости!.. Я не завидую твоим кровью-приобретенным почестям... не завидую твоему варварскому происхождению от северных язычников... не завидую вере, которая всегда на устах твоих, но никогда не обнаруживалась ни в сердце, ни в поступках.

-- По истине, я чувствую очарование! сказал Буа-Гильбер. - Этот безсмысленный скелет почти прав: горесть, с которою разстаюсь с тобой, имеет в себе нечто сверхъестественное... Милое создание! сказал он, подходя к ней близко, но очень-почтительно: - так молода, прекрасна и так безстрашно встречаешь ты смерть! Да, ты осуждена на смерть, на смерть позорную и мучительную! Кто бы не пролил слез над тобою?.. Более двадцати лет, слезы были чужды этим рчам, а теперь они увлажаются, смотря на тебя. Но так должно быть - теперь ничто не может спасти твоей жизни! Мы оба не более, как слепые орудия неодолимого рока, который преследует нас подобно двум ладьям, увлеченным бурею, сталкивающимся друг о друга и погибающим. И так, прости меня, и по-крайней-мере, разстанемся друзьями. Тщетно старался я поколебать твою решимость, а мое решение твердо, как незыблемые законы судьбы.

-- Так-то, сказала Ревекка: - люди обвиняют судьбу в деле своих буйных, страстей! Но я прощаю тебе, Буа-Гильбер, хоть ты и виновник моей ранней смерти. В твоей мощной душе много благородного; но она похожа на вертоград нерадивого: он порос плевелами, подавившими красивые и полезные цветы.

-- Да, возразил тамплиер: - ты сказала правду, Ревекка; я необуздан, непреклонен - и горжусь тем, что, посреди толпы безсмысленных глупцов и лицемеров, сохранил силу духа, возвышающую меня над ними. От юности дитя битв, я питал обширные замыслы, был тверд и непреклонен в стремлении к ним... Таким я и останусь - гордым, непреклонным, непоколебимым; свет увидит этому доказательства!.. Но ты, прощаешь ли ты меня, Ревекка?

-- И так, прости! сказал Бриан и вышел из комнаты.

Прецецтор Альберт с нетерпением ждал в соседней комнате возвращения Буа-Гильбера.

-- Ты слишком-долго пробыл у нея, сказал он: - я был как-будто растянут на раскаленном железе от нетерпения. Что, еслиб великий магистр или его лазутчик Конрад пришли сюда? Дорого бы я поплатился за свою снисходительность... Но что с тобой, брат?... Ты едва держишься на ногах, лицо твое пасмурно, как ночь. Хорошо ли ты себя чувствуешь, Буа-Гильбер?

-- Да, отвечал тот: - так хорошо, как несчастный за час до смерти, к которой его приговорили... Нет, если взвесить, то еще вдвое хуже - потому-что есть люди, которые, находясь в таком положении, могут разставаться с жизнию как с изношенным платьем... Небо свидетель, Мальвуазен, эта девушка совершенно обезоружила меня! Я почти решился идти к великому магистру, сказать ему прямо в лицо, что отрекаюсь от ордена и отказываюсь от зверской роли, которую возложила на меня его тиранния.

назначит другого рыцаря вместо тебя, и обвиненная погибнет так же верно, как бы ты сам исполнил возложенную на тебя обязанность.

-- Не правда... я сам вооружусь за нее, отвечал горделиво Бриан: - и если сбудется, надеюсь, Мальвуазен, ты не найдешь в ордене никого, кто остался бы в седле перед копьем моим.

-- Пусть так, но ты забываешь, сказал хитрый советчик: - что у тебя не будет ни времени, ни средства исполнить безумное предприятие. Пойди к Луке Бомануару, скажи, что ты отрекся от своего обета повиновения, и увидишь, надолго ли самовластный старик оставит тебе личную свободу. Едва слетит с уст твоих это слово, ты будешь уже на сто футов под землею, в темнице прецептории, как изменивший обету рыцарства; или, если он останется при мнении, что ты околдован, то осудит тебя на солому, мрак и цепи в келлье какого-нибудь отдаленного монастыря, где будут оглушать тебя заклинаниями и окачивать святой водой, чтоб изгнать злобного врага, овладевшого тобою. Ты должен сражаться, Бриан, или ты человек погибший и обезславленный!

-- Я сброшу с себя эти путы и убегу, сказал Буа-Гильбер: - убегу в какую-нибудь далекую страну, куда не проникли еще фанатизм и безумие. С согласия моего не прольется ни одна капля крови этого дивного создания!

-- Ты не можешь бежать, сказал прецептор: - твои безразсудства возбудили подозрения, и тебе не позволят оставить прецептории. Пойди, попробуй - явись у ворот и вели опустить подъемный мост: увидишь, что тебе ответят. - Ты удивлен и обижен; но не лучше ли это для тебя? Еслиб ты бежал, что вышло бы из этого? преломление твоего оружия, безчестие твоих предков и безславие твоего звания!.. Обдумай это. Куда скроют свои головы собратья твои, когда Бриан де-Буа-Гильбер, лучший копьеносец храма, будет провозглашен отступником посреди насмешек собранного народа? Сколько горя будет при дворе французском! С какой радостию надменный Ричард услышит известие, что рыцарь, стеснивший его в Палестине, почти затмивший его прославленное имя, лишился чести и славы за Жидовку, которую, в добавок, и спасти не мог ценою столь дорогой жертвы!

Дай Бог, чтоб сам Ричард, или кто-нибудь из его прославленных любимцев в Англии явился на этот бой! Но они откажутся - никто не захочет поднять оружия за невинно-гибнущую!

-- Это было бы лучше всего для тебя, сказалепрецептор: - Если не явится защитник, злополучная девушка умрет н от тебя, но по приговору великого магистра, на которого падет общее порицание, равносильное для него похвале и приветствию.

-- Правда, сказал Буа-Гильбер: - если не явится защитник, я буду только в числе зрителей, сидящих на конях, но непринимающих участия в битве.

-- Ни малейшого, сказал Мальвуазен: - подобно вооруженному лику святого Георгия, находящемуся при какой-нибудь церемонии.

-- Хорошо, я останусь при своем решении, возразил гордый тамплиер. - Она пренебрегла мной... отвергла, оскорбила меня... для чего же я отдам за нее все, что возвышает меня в мнении других? Да, Мальвуазен! я явлюсь на единоборство!

некогда главою ордена, кроме повышения, о котором обещал хлопотать Мон-Фитшет под условием содействия к осуждению несчастной Ревекки. Но, хотя, опровергая лучшия побуждения своего друга, он имел все преимущества хитрости, лицемерия, себялюбия над человеком, обуреваемым сильными и противоборствующими страстями, однакоже, нужно было все искусство Мальвуазена, чтоб утвердить Буа-Гильбера в намерении, которое он же внушил ему. Он должен был неусыпно наблюдать за ним, чтоб предупредить всякое покушение его к побегу, чтоб не допускать сообщения с великим магистром, из опасения открытого разрыва между ними, - должен был время-от-времени повторять различные доводы, которыми силился доказать, что, явившись защитником этого дела, Буа-Гильбер, без всякого содействия к решению или ускорению смерти Ревекки, избирает единственный путь, на котором может спастись от унижения и безславия.