Айвено.
Глава II

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Айвено. Глава II (старая орфография)

ГЛАВА II.

Топот лошадиных копыт становился все явственнее, и не смотря на увещания и брань, которыми по временам осыпал его товарищ, Вамба не пропускал ни одного случая помедлить в дороге: то рвал он недозрелые орехи, то перемигивался с молодыми крестьянками, попадавшимися им на пути. Таким образом всадники вскоре догнали их.

Всего их было десять человек, из которых двое, бывшие впереди, казались людьми знатными; прочие составляли их свиту. Не трудно было отгадать звание и положение одного из них: он очевидно был духовное лице высокого сана; его одежда показывала, что он принадлежал к цистерианской братии, хотя материя, из которой сделано его платье, была гораздо тоньше и нежнее, чем допускали правила его ордена. Мантия и капюшон из лучшого фландрского сукна ниспадали широкими и красивыми складками вокруг стройного, хотя несколько тучного стана. Лице его представляло столь же мало признаков самоотвержения, сколько одежда показывала презрения к мирскому блеску. Черты же лица можно было бы даже назвать добрыми, если бы из под нависших бровей не просвечивал лукавый блеск глаз эпикурейца, свидетельствовавший изнеженное сластолюбие. Во всех других отношениях, его звание и сан приучили его повелевать выражением лица, которое по произволу могло принимать важный вид, хотя природное его выражение было простодушное снисхождение к общественным слабостям. Вопреки монастырским правилам и эдиктам пап и соборов, рукава этого сановника были подбиты и оторочены дорогим мехом, мантия застегивалась у шеи золотою пряжкою, и одеяние, свойственное его ордену, было столько же изыскано и украшено, как наряд квакерской красавицы нашего времени, которая сохраняя костюм своих единоверцев старается выбором тканей и покроем платья придать простоте наряда какую-то кокетливую привлекательность, слишком отзывающуюся суетою мира сего.

Эта достопочтенная духовная особа ехала на откормленном муле, сбруя которого была затейливо украшена, а узда, по обычаю того времени, увешена серебряными колокольчиками. В осанке своей монах нисколько не показывал монастырской неловкости; напротив, он обнаруживал непринужденную обычную легкость искусного наездника. Действительно, казалось что такое смиренное животное как мул, хотя хорошого сложения и с отличным ходом, употреблялось этим щеголеватым монахом только в путешествии, так как послушник, один из его свиты, вел для употребления при других случаях самого статного испанского коня, красу табунов Андалузии: таких копей этой породы с большими трудами и издержками добывали в это время купцы для людей богатых и знатных. Седло и чапрак гордого скакуна были покрыты длинною попоною, достигавшею почти до земли, с богато вышитыми митрами, крестами и другими эмблемами церкви. Другой послушник вел вьючного мула, по видимому с багажем своего хозяина; наконец, два монаха того же ордена, но низшого достоинства, ехали в арьергарде, смеясь и разговаривая между собою, и мало обращая внимания на прочих членов кавалькады.

Спутник духовного лица был человек лет за сорок, худощавый, по крепкий, высокий и сильный атлет, в котором долгие труды и постоянное упражнение, казалось, не оставили ни одной нежной черты человеческого тела, превратив весь организм его в кости, сухия жилы и мышцы, перенесшия тысячи безпокойств и готовые превозмочь тысячи новых. Голова его была покрыта красною шапкою, подбитою мехом, в роде тех, которые французы называют mortier, потому что оне напоминают опрокинутую ступку. Таким образом лице его было совершенно открыто, и своим выражением могло внушить незнакомым с ним людям если не страх, то по крайней мере невольное опасение. Резкия и выразительные черты лица, загоревшого как у негра от постоянного влияния тропического солнца, в обыкновенном своем состоянии, можно сказать, дремали после минувшей бури страстей; однакож напряжение жил на лбу, быстрота, с которою при малейшем волнении дрожала верхняя губа, покрытая черными густыми усами, показывали, что буря эта легко может снова пробудиться. В блеске его быстрых, проницательных черных глаз можно было читать повесть преодоленных опасностей и дерзких предприятий, а вместе с тем желание встретить препятствие, из одного только удовольствия сокрушить его на своем пути отчаянным проявлением смелости и воли. Глубокий рубец на лбу придавал его лицу еще более суровости и зловещее выражение одному глазу, слегка поврежденному нанесенной ему раною, причем пострадало и самое зрение.

Верхнее платье этого всадника походило на одежду его товарища, состоя из монашеской мантии; однакож красный цвет её показывал, что всадник не принадлежал ни к одному из четырех существовавших тогда монашеских орденов. На правом плече к мантии был пришит белый суконный крест особенного вида. Одеяние это прикрывало то что с первого взгляда показалось бы несообразным с такою одеждою, именно рубашку из кольчужной брони, с такими же рукавами и перчатками, искусно связанными и украшенными бляхами, столько же гибкими, как и паши перчатки, вязанные на станке, хотя из материала не столь твердого. Передняя поверхность бедр, сколько позволяли видеть складки мантии, была также покрыта кольчужною тканью; колени и ступни защищались топкими стальными бляхами, замысловато связанными, и кольчужные чулки, достигавшие от лодыжек до колен, совершенно защищали голени и дополняли оборонительное вооружение всадника. Один только кинжал, длинный и обоюдоострый, был заткнуть у него за пояс и составлял все его наступательное оружие.

Этот всадник ехал не на муле, подобно своему товарищу, но на сильном, заводном копе; оруженосец вел за ним боевого коня в полном вооружении, с намордником из блях, оканчивавшимся коротким острием на лбу. У седла с одной стороны висела короткая боевая секира, с богатою дамасскою насечкою; с другой шлем с перьями и кольчужным капюшоном и длинный меч о двух рукоятках, употреблявшийся у рыцарей того времени. Второй оруженосец держал в стремени копье своего господина, с развевавшимся при остроконечии флагом или флюгером, на котором, как и на плаще, был вышит крест. Тот же оруженосец вез небольшой треугольный щит, довольно широкий сверху для защиты груди и внизу оканчивавшийся острием. Он был обтянут красным сукном, закрывавшим девиз рыцаря.

За оруженосцами следовали еще два всадника, черные лица которых, белые чалмы и наряд восточного покроя показывали, что они уроженцы какой нибудь отдаленной страны востока {См. Прил. II, Рабы-негры.}. Вообще, наружность рыцаря и его свиты представляла что-то чужестранное и дикое; одежда оруженосцев была великолепна; у восточных прислужников были серебряные ошейники и кольца из того же металла вокруг смуглых рук и ног, из которых первые были обнажены до локтей, а последния от половины бедра до лодыжек. Шелковая одежда их, украшенная шитьем, свидетельствовала о богатстве и важности их господина и представляла разительную противоположность с воинственною простотою его собственного наряда. Вооружение их состояло из кривых сабель с обложенными золотом эфесами и перевязями, и турецких кинжалов более драгоценной отделки. Сверх того, у каждого в тороках был пук копий или Дротиков, фута в четыре длиною, со стальным остроконечием, - оружие, еще и теперь употребляемое на востоке в воинственных играх, называевых эль джерид.

Кони этих прислужников казались тоже чужеземными, подобно их всадникам. Они были сарацинского происхождения и следовательно арабской породы: их тонкия ноги и маленькия щетки, жидкия гривы и живые движения составляли явную противоположность с тяжелыми лошадьми фландрской и норманской породы, разводимой в то время для верховой езды рыцарей, которые покрывали их бляхами и доспехами; в сравнении с восточными бегунами, их можно было бы считать олицетворением существенности и её тени.

Странный вид этой кавалькады привлек по только любопытство Вамбы, но и товарищ его, не столько живого характера, обратил на нее внимание. Он тотчас узнал в монахе приора Жорвоского Абатства, который за несколько миль в окружности был известен как любитель охоты, пиров и, если справедливы были слухи, всех других удовольствий мира, еще менее сообразных с его монашескими обетами.

Однакож понятия о поведении духовенства, как белого так и черного, были в то время так снисходительны, что добрая слава приора Аймера нисколько не страдала от этого в окрестностях абатства. Его открытый, веселый характер и готовность разрешать обыкновенные грехи, делали его любимцем дворян, из которых многим он был близок по рождению, ибо происходил от знатной норманской фамилии. Особенно женщины не слишком строго разбирали нравственность человека, который был обожателем их пола и обладал многими средствами для разсеяния скуки, слишком частой посетительницы зал и будуаров в старинных феодальных замках. Приор вдавался в полевые забавы со рвением, большим чем прилично было, его званию, и считался обладателем наилучше обученных соколов и быстрейших борзых во всем северном округе. Эти обстоятельства говорили молодым баронам слишком много в его пользу. Со стариками он умел играть и другую роль, которую в случае нужды мог поддержать весьма искусно: его начитанности, хотя и поверхностной, было достаточно, чтоб внушить невеждам уважение к его предполагаемой учености; а важность его обхождения и речи, и тот жар, с которым он распространял власть церкви и духовенства, не меньше говорили в пользу его святости. Даже простои народ, самый строгий судья поведения высших, снисходительно смотрел на слабости приора Лймера. Он был великодушен, а милосердие, как известно, прикрывает множество грехов, но не в том смысле, как это разумеет Писание. Монастырские доходы, большая часть которых была в его распоряжении, давая ему средства дополнять его собственные, очень значительные расходы, представляли ему также способ распространять свои милости на народ, которому он часто помогал среди бедствий угнетения. Если приор Аймер слишком предался охоте, или засиживался на пиру, если видали как он с первым проблеском зари заднею калиткою возвращался в абатство с какого нибудь ночного свидания, то люди только пожимали плечами и мирились с его слабостями, зная что и другие из братии делали то же самое, хотя и не имели добрых качеств приора. Поэтому приор Аймер и его характер были хорошо известны нашим саксам, которые на неловкий поклон получили от него в ответ bénédicité, mes fils.

Но странная наружность ехавшого с ним рыцаря и его прислужников возбудили их внимание и удивление: они едва вслушались в вопрос жорвоского абата, не знают ли они какого нибудь пристанища по близости? Так поразил их полумонашеский, волувоинственный вид смуглого незнакомца и необыкновенная одежда и вооружение восточных его спутников! Может быть даже самый язык, на котором произнесены были благословение и вопрос, звучали неприятно для слуха саксонских поселян, хотя без сомнения были для них понятны.

-- Я спрашиваю вас, дети мои, сказал приор, возвысив голос и употребляя lingua franca, или смешанное наречие, которым норманы и саксы объяснялись между собою, - нет ли где по соседству доброго человека, который из любви к Богу и усердию к церкви, нашей матери, не отказал бы в ночном приюте двум смиреннейшим из её служителей?

Эти слова произнес он тоном особенной важности, что казалось противоречило скромным выражениям, которыми ему было угодно облечь их.

-- Двум смиреннейшим служителям матери-церкви! пробормотал про себя Вамба, который хотя и был шутом, однакож позаботился, чтоб его замечание не было услышано, - а хотел бы я посмотреть на казначеев, экономов и других главных слуг церкви!

После этого коментария на речь приора, он поднял глаза и отвечал на предложенный вопрос:

-- Если достопочтенные отцы ищут хорошого угощения и спокойного приюта, то в нескольких милях отсюда лежит Брнигсвортское Приорство, где они по сапу своему будут приняты самым гостеприимным образом; если же они предпочитают провести вечер в набожных занятиях, то стоит только повернуть в ту узкую просеку, и перед ними явится Копмангурстская Пустынь, где благочестивый отпиельник разделит с ними кров и благодать молитвы.

Приор покачал головою на эти предложения.

-- Честный друг, сказал он, - если звон колокольчиков не совсем оглушил твой разсудок, то всиюмии: Clericus clericum non decimat; это значит, что мы, люди церковные, не должны истощать друг друга взаимным гостеприимством; напротив, должны искать этого у мирян, давая им чрез то случай послужить Господу воздаванием чести и пособия Его избранным служителям.

-- Хоть я и осел, отвечал Вамба, - однакож имею честь носить колокольчики, как и мул вашей милости. Не смотря на это я всегда думал, что милосердие матери-церкви и её служителей, как и всякое другое милосердие, должно было начинаться в ней самой.

-- Седрик, отвечал приор, - Седрик Саксонец. Скажи мне, друг мой, близко ли его замок, и не можешь ли указать к нему дорогу?

-- Найдти дорогу не легко будет, отвечал Гурт, в первый раз прервавший свое молчание; - притом же, семейство Седрика рано ложится спать.

-- Молчать, бездельник! Не смей говорить мне этого! воскликнул рыцарь. - Ему не трудно будет проснуться и снабдить всем нужным путешественников, которые не будут вымаливать гостеприимства, когда имеют право его требовать.

-- Я не знаю, угрюмо отвечал Гурт, - обязан ли я указывать дорогу в дом моего господина людям, считающим себя в праве требовать убежища, которого почти всякий просит как милости.

-- Ты еще споришь со мною, раб! закричал воин, и пришпорив коня заставил его сделать полоборота поперег дороги, и поднял бич чтоб наказать поселянина за дерзость.

Но Гурт устремил на него дикий, мстительный взгляд, и с свирепостью, хотя медленно, положил руку на рукоятку своего ножа; однакож посредничество приора Аймера, который поставил мула между своим товарищем и свинопасом, предупредило замышлявшееся насилие.

-- Заклинаю вас Св. Мариею, брат Бриан! Вспомните, что вы не в Палестине, где вы громили турков и неверных сарацин. Мы, островитяне, любим только те удары, которыми святая церковь наказывает своих избранных. Скажи мне, друг мой, обратился он к Вамбе, бросив ему мелкую серебряную монету, - где дорога к Седрику Саксонцу; ты не можешь не знать этого; ты обязан показать дорогу страннику, даже еслиб он и не был такого священного сана как мы.

-- Поверьте, преподобный отец, отвечал шут, - сарацинская голова вашего достопочтеннейшого товарища до того напугала меня, что совсем отшибла память, так что я и сам вряд ли доберусь домой до ночи.

-- И, полно! сказал абат, - ты можешь нам указать дорогу, если захочешь. Этот преподобный брат мой всю жизнь провел в войне с сарацинами, для освобождения гроба Господня; он принадлежит к ордену храмовых рыцарей, о которых ты вероятно слыхал: он полумонах; полувоин.

-- Если он только полумонах, заметил шут, - то ему не следует обращаться совсем неприлично со встречающимися ему на пути, когда они не слишком торопятся отвечать на вопросы, отнюдь до них не касающиеся.

-- Я прощаю тебе твою шутку, возразил абат, - с условием, чтоб ты указал нам куда проехать к замку Седрика.

-- Если так, отвечал Вамба, - то поезжайте по этой дороге сплошь до осевшого в землю креста, который едва на локоть возвышается над землею; потом возьмите налево, так как у креста вы встретите четыре дороги, и я полагаю, что ваше преподобие еще до грозы успеете найдти убежище.

Абат поблагодарил мудрого наставника, и кавалькада, пришпорив коней, понеслась подобно тем путникам, которые спешат добраться до гостиницы прежде чем разразится буря. Как скоро звук копыт затих в отдалении, Гурт сказал своему товарищу:

-- Ну, Вамба! если преподобные отцы последуют твоему умному совету, то вряд ли во всю ночь доберутся до Ротервуда.

-- Разумеется, отвечал с усмешкою шут; - за то, при счастии, могут приехать в Шефильд, а он для них чем не место? Я был бы плохой охотник, еслиб указал собаке где залег олень, не желая чтоб она его поймала.

-- Твоя правда, сказал Гурт: - было бы худо, еслиб Аймер увидел лэди Роэну, а еще хуже, еслиб Седрик, в чем нет сомнения, поссорился с этим военным монахом. Но, как добрые слуги, будем слушать, видеть и молчать.

Мы последуем теперь за всадниками, которые скоро оставили рабов далеко за собою и продолжали разговор на языке норманофранцузском, бывшем в общем употреблении между высшими классами, исключая немногих, еще гордившихся своим саксонским происхождением.

-- Что значит упрямая дерзость этих людей? спросил приора храмовый рыцарь, - и зачем вы не допустили меня проучить этих грубиянов?

-- Э, полноте, брат Бриан! отвечал приор. - Что касается до одного из них, то он дурак, следовательно, напрасно было бы требовать от него умного ответа; другой же принадлежит к тому свирепому, неукротимому поколению дикарей, которые, как я не раз говорил вам, еще встречаются между саксами, и которые считают за высшее блого изъявить всеми возможными средствами свою ненависть к победителям.

-- Я скоро научил бы его вежливости, заметил Бриан. - Мне не впервые иметь дело с подобными людьми: наши турецкие пленники свирепы и неукротимы, как сам Один; однакож два месяца в моем доме, под надзором начальника моих рабов, делали их покорными, кроткими и послушными. Конечно, надобно поберегаться яда и кинжалов: при малейшей возможности они не замедлят ими воспользоваться.

-- Согласен, отвечал приор Аймер, - по каждая страна имеет свои нравы и обычаи; притом, ударами мы не получили бы от них сведения касательно дороги к дому Седрика; а еслиб и добрались до него, то наверное родилась бы ссора между ним и вами. Помните что я сказал вам: этот франклин горд, свиреп, честолюбив и раздражителен, враг баронов и даже своих соседей, Реджинальда Фрон де Бефа и Филиппа Мальвоазена, которые шутить не любят. Он защищает с такою твердостью преимущества своего рода и так гордится происхожденибм по прямой линии от Герварда, героя Гептархии, что его повсеместно называют Седриком Саксонцем; он даже ставит себе в славу свое саксонское происхождение, которое многие стараются скрыть,-чтоб избавиться участи vae victis, т. е. жестокого жребия побежденных,

-- Вы, приор Аймер, сказал рыцарь, - человек любезный дамам, опытный в науке красоты, и не менее трубадура строгий в приговорах любви; однакож, эта пресловутая Роэна должна быть очень хороша, чтоб уравновесить во мне самоотвержение и осторожность для снискания милостей такого мятежника, каков описанный вами отец её, Седрик.

красоте её вы скоро будете судить сами, и если прелесть её лица и величественное, нежное выражение кротких голубых глаз не выгонят из вашей памяти чернооких дев Палестины, или даже гурий магометанского рая, то пусть буду я язычником, а не верным сыном церкви.

-- Но, сказал рыцарь, - если положив на весы вашу знаменитую красавицу, мы найдем недовесок, вы вспомните заклад наш?

-- Моя золотая цепь, отвечал приор, - против десяти бочек хиосского вина; но оне мои, это так же верно, как еслиб были уже в монастырских погребах под ключом старого эконома Дениса.

-- Но я буду сам судить, продолжал храмовой рыцарь, - и убеждусь только собственным сознанием, что не видал такой красавицы ровно год с Духова дня. Ведь таково было наше условие?... Приор, ваша цепь в опасности; она будет красоваться на моем нагруднике на турнире в Ашби де ла Зуш.

на язык, хотя ваша привычка повелевать неверными не приучила вас к этому. Седрик Саксонец, будучи обижен, - а он слишком щекотлив на обиды, - не уважит вашего рыцарского звания, моего высокого сана и святости того и другого, тотчас покажет нам двери и пошлет ночевать с жаворонками, даже в самую полночь. Будьте осторожны и во взглядах на Роэпу, которую он бережет с самою ревнивою заботливостью. Говорят, он выгнал из дома единственного своего сына за то, что тот осмелился полюбить эту красавицу, которую по видимому должно обожать издали, а приближаться к ней нельзя с другими мыслями, как с такими, какие приводят нас к святыне Пречистой Девы.

-- Довольно! Вы слишком много сказали, отвечал рыцарь; - я буду в течение этого вечера держаться в границах приличия и вести себя как скромная девушка; но не бойтесь, чтоб Седрик выгнал нас: я сам и мои оруженосцы с Гаметом и Абдаллою не допустим вас до такого безчестия; поверьте, мы так сильны, что не можем не иметь покойного ночлега.

-- Мы не должны заходить так далеко, отвечал приор. - Но вот обвалившийся крест, о котором говорил нам дурак, а ночь так темпа, что трудно разсмотреть какую избрать дорогу. Кажется, он говорил взять налево.

-- Нет, направо, сказал Бриан, - я очень хорошо помню.

-- Налево, точно налево; я помню, как он указал сюда деревянным мечем.

Каждый упорно поддерживал свое мнение, как обыкновенно бывает в подобных случаях; спросили у свиты, но она, находясь в то время в отдалении, не слыхала наставления Вамбы. Наконец, Бриан, заметив что-то прежде ускользавшее от него в сумраке, воскликнул: Здесь кто-то спит или лежит мертвый у подножия креста. Гуго, разбуди его концом копья.

Гуто повиновался, и человеческая фигура, поднявшись, сказала чистым французским языком: - Кто бы вы ни были, зачем нарушаете вы мои размышления?

-- Мы хотели только спросить, отвечал приор: - где дорога в Ротервуд, местопребывание Седрика Саксонца?

-- Я сам иду туда, отвечал странник, - и еслиб у меня была лошадь, я проводил бы вас: дорога немножко сбивчива, хотя совершенно мае известна.

Приор приказал одному⁷ из своей свиты пересесть на лошадь, которую вели за ним, а свою отдать незнакомцу.

Проводник избрал дорогу, противную той, о которой с умыслом говорил Вамба. Эта тропинка углублялась в чащу леса и несколько раз пересекалась ручьем, приближение к которому, по причине болотистых мест, было очень опасно; по незнакомец как бы по инстинкту умел находить менее топкия места и безопаснейшия переправы, и с надлежащими предосторожностями и вниманием благополучно вывел путешественников в широкую аллею; указав на обширное, низкое и неправильное здание в конце её, он сказал приору: - Вот Ротервуд, жилище Седрика Саксонца!

Это известие обрадовало Аймера, нервы которого были не очень сильны, и который испытывал такое волнение и страх во время переезда через опасные топи, что до этого времени не имел охоты предложить своему проводнику ни одного вопроса. Но теперь, когда он увидел себя вне опасности и вблизи жилища, любопытство его снова пробудилось, и он спросил проводника кто он и откуда.

-- Лучше бы было оставаться там и подвизаться на войне для освобождения гроба Господня, заметил рыцарь.

-- Ваша правда, достопочтеннеший сер рыцарь, отвечал пилигрим, которому наружность храмового защитника, казалось, была совершенно знакома. - Но если давшие обет освободить святой град странствуют здесь, в таком отдалении от места своих обязанностей, то что же удивительного, если мирный простолюдин, как я, уклоняется от покинутого ими предприятия?

Рыцарь готов был уже дать гневный ответ, но был прервав приором, снова изъявившим свое удивление, что проводник их после столь долгого отсутствия так хорошо помнит дороги в этом лесу.

пространство, которое хотя и показывало, что владелец его был человек богатый, однакож совершенно отличалось от высоких, защищаемых башнями замков норманского дворянства, построенных в архитектурном стиле, сделавшемся общим во всей Англии.

водою из ближняго источника, окружал все здание. Двойной частокол или палисадник из заостренных кольев, нарубленных в соседнем лесу, защищал внешний и внутренний берег рва.

Вход был с запада через внешний частокол и сообщался посредством подъемного моста с таким же входом во внутренния укрепления. Некоторые предосторожности были приняты для охранения этих входов, так как с выдавшихся углов, в случае нужды, могли защищать их стрелки или пращники.

Остановившись перед этим входом, рыцарь громко протрубил в рог, потому что дождь, долго угрожавший, теперь хлынул с чрезвычайною силою