Айвено.
Глава X

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Айвено. Глава X (старая орфография)

ГЛАВА X.

Едва рыцарь Лишенный Наследства вошел в шатер, как множество оруженосцев и пажей окружило его с своими услугами: одни снимали с него доспехи, другие несли новое платье и готовили освежительную ванну. Их ревность в этом случае может быть была подстрекаема любопытством, так как каждый желал знать кто был рыцарь, пожавший так много лавров, но отказавшийся сказать свое имя и приподнять наличник даже по повелению Иоанна. Однакож их услужливость и любопытство были тщетны: Лишенный Наследства отказался от всякого пособия, кроме помощи своего оруженосца, или лучше человека, похожого на простолюдина, который, завернувшись в плащ из темного войлока и нахлобучив на голову и на лице норманскую шапку из черного меха, казалось, не менее своего господина желал остаться неузнанным. По выходе всех из шатра, этот прислужник освободил своего господина от тяжелых принадлежностей его вооружения и поставил пред ним пищу и вино, в которых он, утомленный напряжением сил, начинал уже чувствовать необходимость.

Едва рыцарь успел наскоро закусить, как слуга доложил ему, что пять человек, из которых каждый вел коня в збруях, желают говорить с ним. Лишенный Наследства переменил доспехи на длинную одежду, какую обыкновенно носили люди его звания: она снабжена была капюшоном, скрывавшим лице в случае нужды почти столько же, сколько и наличник шлема; но быстро наступавшая темнота делала такую осторожность почти излишнею, так как в эту минуту его могли узнать только те, которым лице его было очень хорошо знакомо.

По этому Лишенный Наследства смело подошел ко входу шатра и нашел там оруженосцев вызывавших рыцарей, которых он тотчас же узнал по их темной и черной одежде; каждый из них вел коня своего господина с тем самым вооружением, в котором он сражался в тот день.

-- Согласно с законами рыцарства, сказал оруженосец, бывший впереди, - я, Балдвин де Ойлей, оруженосец храброго рыцаря Бриана де Боа Гильбера, представляю вам, именующемуся в настоящее время рыцарем Лишенным Наследства, коня и вооружение, бывшие сегодня в употреблении у сказанного Бриана де Боа Гильбера на турнире, предоставляя вашему благородству оставить их у себя или принять за них выкуп согласно вашему благоусмотрению; таков закон оружия!

Другие оруженосцы повторили почти ту же формулу и ожидали решения рыцаря Лишенного Наследства.

-- Для вас, господа, отвечал рыцарь, обращаясь к четырем последним, - и для ваших достопочтенных и храбрых повелителей у меня один ответ: Кланяйтесь от меня благородным рыцарям, вашим господам, и скажите им, что я поступил бы неблагородно, еслиб лишил их копей и оружия, которые едва ли могут служить более храбрым рыцарям. Я желал бы этим окончить свой ответ вашим неустрашимым повелителям, но будучи в самом деле тем чем называюсь, т. е. рыцарем, лишенным наследства, я нахожусь в необходимости просить господ ваших, чтоб они были столь любезны и потрудились внести выкуп за коней и оружие, потому что доспехи, которые я ношу, едва ли могу назвать своими.

-- Нам поручено, отвечал оруженосец Реджинальда Фрон де Бефа, - внести от лица каждого по сту цехинов в виде выкупа за этих коней и вооружения.

-- Этого достаточно, сказал Лишенный Наследства. - Нужда заставляет меня принять только половину этой суммы; из того что останется, половину разделите между собою, господа оруженосцы, а другую половину между герольдами, свитою, менестрелями и прислужниками.

Оруженосцы, сняв шапки, выражали низкими поклонами свою глубокую признательность к вежливости и великодушию, необыкновенным по крайней мере в таком большом размере. После этого Лишенный Наследства обратился к Балдвину, оруженосцу Бриана де Боа Гильбера.

-- От вашего господина я не приму ни вооружения, ни выкупа. Скажите ему от моего имени, что наша вражда еще не кончена... нет! она не кончится до тех пор, пока мы не сразимся мечами и копьями, пешие и конные. На этот смертельный поединок он сам вызвал меня, и я не забуду вызова. Скажите ему также, что я не смешиваю его ни с кем из его товарищей, с которыми охотно готов меняться взаимною вежливостью, но считаю его человеком, находящимся со мною в условиях смертельного вызова.

-- Господин мой, отвечал оруженосец Боа Гильбера, умеет платить за презрение презрением и за удары ударами, равно как вежливостью за вежливость. Если же вы с пренебрежением отвергаете его выкуп, приняв его от других рыцарей, то я должен оставить здесь и коня и оружие, будучи вполне уверен, что господин мой сочтет для себя безчестным когда нибудь сесть на этого коня и носить эти доспехи.

-- Вы говорите как добрый оруженосец, с неустрашимостью, приличною тому, кто отвечает за своего отсутствующого господина, и вполне заслуживаете похвалу. Однакож, не оставляйте здесь ни коня, ни доспехов. Возвратите их своему господину, или, если он от них откажется, удержите их, мой любезный, для собственного употребления. Если они принадлежат мне, я охотно отдаю их вам.

Балдвпп, низко поклонившись, удалился с своими товарищами, а Лишенный Наследства вошел в шатер.

-- До сих пор, Гурт, сказал он своему прислужнику, - я не помрачил славы английских рыцарей.

-- А я, сказал Гурт, - для саксонского свинопаса не дурно сыграл роль норманского оруженосца.

-- Правда, отвечал Лишенный Наследства, - но я все боялся, чтоб твои деревенские приемы не изменили тебе.

-- Помилуйте! воскликнул Гурт, - да кто бы мог узнать меня, кроме товарища моего детства, шута Вамбы, о котором я никогда не мог сказать решительно дурак он, или шут? Но я едва не расхохотался, когда мой старый господин проходил мимо меня, воображая что Гурт пасет его свиней за несколько миль отсюда, среди ротервудских болот и лесов. Если б я был узнан...

-- Довольно, Гурт, прервал Лишенный Наследства: - ты помнишь мое обещание.

-- Не в том дело, отвечал Гурт. - Я никогда не выдавал друга из страха за свою шкуру. У меня кожа толстая: она выдержит удар ножа или бича не хуже шкуры любой свиньи моего стада.

-- Поверь мне, Гурт, я награжу тебя за опасности, которым ты подвергаешься из любви ко мне, сказал рыцарь, - а между тем возьми себе эти десять золотых монет.

-- Я теперь богаче всякого свинопаса или раба, воскликнул Гурт, кладя деньги в карман.

-- Уж этого-то, клянусь Св. Дунстаном, ни за что не сделаю! возразил Гурт.

-- Как, раб! закричал его господин: - ты не хочешь повиноваться моим приказаниям?

-- То есть нечестным, наблагоразумным и нехристианским, отвечал Гурт, - всякия же другия я готов исполнить. Платить жиду - дело нечестное, потому что это значило бы обмануть моего господина; это дело неблагоразумное, потому что прилично только глупцу, и нехристианское, потому что это значит грабить православного, чтоб обогатить неверного.

-- Однакож, смотри чтоб он был удовлетворен тобою, упрямый раб! отвечал рыцарь.

-- Все исполню, сказал Гурт, взяв мешок под плащ и покидая шатер; - по не будь я Гурт, бормотал он, - если не заставлю жида взять половину того что он запросит. Сказав это Гурт ушел и оставил рыцаря Лишенного Наследства среди тягостных и мучительных размышлений, причину которых нельзя еще теперь сообщить читателю.

Мы должны теперь перенести место действия в деревню Ашби, или вернее, в загородный дом, находившийся но соседству с нею, и принадлежавший богатому израильтянину, у которого остановился Исаак с дочерью и своими прислужниками. Евреи, как известно, столько же свято соблюдают долг гостеприимства и милосердия к собственному своему народу, сколько были упрямы и грубы, по уверению тогдашних христиан, в оказывании помощи тем, которых они называли язычниками, и которые своим обращением с ними конечно и не заслуживали радушного приема.

В небольшой комнате, богато украшенной в восточном вкусе, сидела Ревека на диване из вышитых подушек, которые будучи положены вдоль большого возвышения, окружавшого комнату, служили подобно испанской эстраде вместо кресел и стульев. Ревека следила за движениями своего отца взором тревожной любви дочери, между тем как Исаак ходил взад и вперед по комнате неверными шагами, и с разстроенным видом то складывал руки, то устремлял глаза в потолок, как человек в сильном волнении. - О, Иаков! восклицал он, - о вы, двенадцать патриархов нашего колена! Какое испытание постигло того, который свято соблюдал каждую иоту и слово Моисеевых законов. Пятьдесят цехинов выхвачено у меня разом, и кем же? когтями тирана!

-- Но мне казалось, батюшка, сказала Ревека, - что вы охотно дали золото принцу Иоанну.

-- Охотно! Да постигнут его все египетския кары! Охотно, говоришь ты?.. Да, также охотно, как в Лионском заливе я побросал через борт свои товары, чтоб облегчить корабль, погибший от бури, как одел волны своими шелками, раздушил их соленую пену миррою и сабуром, и обогатил их пещеры серебром и золотом! А не было ли это часом несказанного бедствия, хотя и своими руками я приносил жертву?

-- Но эту жертву требовало Небо для спасения нашей жизни, возразила Ревека, - и Бог наших отцов благословил ваше богатство и прибытки.

-- Правда! отвечал Исаак, - но если тиран налагает на них руку, как наложил Иоанн сегодня, и заставляет меня улыбаться, когда он грабит?.. О, дочь моя! Как ни горько лишиться наследства и скитаться, как мы скитаемся по свету, по самое горькое бедствие, постигающее наше племя, это то, что когда нас обижают и грабят, весь свет смеется над нами, и мы принуждены скрывать чувство своего оскорбления и боязливо улыбаться в то время когда надо было бы смело мстить.

-- Не думайте об этом, батюшка, сказала Ревека, - мы также имеем и свои выгоды. Эти язычники, как ни жестоки, как ни мстительны, зависят некоторым образом от разсеянных сынов Сиона, гонимых и унижаемых ими. Без помощи нашего богатства, они не могли бы побеждать врагов на войне, ни торжествовать в мире, и золото, которое мы даем им, с лихвою возвращается в наши сундуки. Мы похожи на траву, которая тем более зеленеет, чем более ее попирают ногами. Самый нынешний турнир состоялся ли бы без согласия презираемых евреев, доставивших к тому средства?

-- Дочь моя! отвечал еврей, - ты коснулась покой струны моей горести. Добрый конь и богатое вооружение, ценность которых равняется всей прибыли моего предприятия с нашим Кирхатом Хайрамом из Лейстера, - не должен ли я считать их погибшими? Вот еще потеря, поглощающая прибыль целой недели... да, всего промежутка времени между двумя суботами! Впрочем, все может кончиться лучше чем я думаю: он такой добрый юноша!

-- Без сомнения, сказала Ревека, - вы не будете раскаиваться, что заплатили чужеземному рыцарю за его доброе дело.

-- Верю этому, дочь моя, отвечал Исаак, - как верю обновлению Сиона; но сколько я надеюсь увидеть своими телесными очами стены и бойницы нового храма, столько же надеюсь и на то, чтоб христианин, даже самый лучший из них, уплатил долг еврею без помощи судьи и тюремщика.

Сказав это он продолжал ходить по комнате, и Ревека, видя что старания её утешить отца возбуждают только новые жалобы, отказалась от своих безполезных усилий, и поступила весьма благоразумно! Предлагаем всем советчикам и утешителям следовать её примеру в подобных обстоятельствах.

Было уже темно, когда еврей-слуга вошел в комнату и поставил на стол две серебряные лампы с благовонным маслом; другой израильтянин поставил на маленьком выложенном серебром столике из эбенового дерева дорогия вина и самые отборные кушанья, так как евреи внутри своих домов не отказывали себе в роскоши. В то же время слуга доложил Исааку, что какой-то назарянин (так звали они между собою христиан) желает с ним говорить. Человек, занимающийся торговлею, должен быть всегда готов принять приходящих по делам. Исаак тотчас поставил на стол неначатый стакан с греческим вином, который только что поднес к своим губам, и сказав проворно дочери: "Ревека, опусти покрывало!" велел ввести незнакомца.

Едва Ревека успела опустить на свои прекрасные черты покрывало из серебряного флера, достигавшее до ног, как дверь отворилась, и Гурт, закутанный в широкия складки норманского плаща, вошел в комнату. Наружность его скорее возбуждала некоторое подозрение, нежели говорила в его пользу, особенно когда Гурт, вместо того чтоб спять шапку, еще больше нахлобучил ее на свой загорелый лоб.

-- Ты ли Исаак, жид из Иорка? спросил он по саксонски.

-- Я, отвечал Исаак на том же языке (так как торговля познакомила его со всеми наречиями Британии), - а ты кто такой?

-- Тебе нет дела до моего имени, отвечал Гурт.

-- Мне такое же дело до твоего имени, как тебе до моего, возразил Исаак: - не зная кто ты, я не могу говорить с тобою.

-- Очень легко можешь говорить, отвечал Гурт. - Я принес деньги, и потому должен знать тому ли отдаю их кому следует; а ты, получая долг, конечно не слишком будешь заботиться о том, из чьих рук его получаешь.

-- А! воскликнул еврей, - ты принес долг? Святой отец Авраам! Это переменяет наши отношения. От кого же ты принес деньги?

Теперь спрашивается: сколько следует заплатить тебе за вооружение?

-- Я говорил, что он добрый юноша! воскликнул Исаак в восторге. - Кубок вина не сделает тебе вреда, прибавил он, наполнив и поднося свинопасу кубок драгоценнейшого напитка, когда либо пробованного Гуртом. - А сколько денег принес ты с собою? спросил Исаак.

-- Святая Дева! сказал Гурт, поставив кубок, - какой нектар пьют эти неверные собаки, тогда как истинные христиане едва имеют возможность пить густое и мутное пиво, как гуща, которую дают свиньям! Сколько денег принес я с собою? продолжал сакс после этого неучтивого восклицания. - Немного, да все же пришел не с пустыми руками. Послушай, Исаак, у тебя должна быть совесть, хоть и жидовская?

-- Но ведь твой господин, отвечал Исаак, - добыл себе лихих коней и богатое вооружение силою своего копья и десницы; он добрый молодой человек - пусть он уступит их еврею в виде платы; а что будет лишнее, я возвращу ему.

-- Мой господин уже всех их продал, сказал Гурт.

-- Это худо, очень худо! проговорил еврей. - Он поступил как человек опрометчивый! Здесь ни один христианин не в состоянии накупить столько коней и вооружений, и ни один еврей не заплатил бы ему половицы того что я заплатил бы ему. Однакож у тебя цехинов сто в мешке, сказал Исаак, заглядывая под плащ Гурта: - мешок таки довольно тяжел.

-- В нем наконечники для стрел, отвечал Гурт, нисколько не смешавшись.

-- Хорошо же, сказал Исаак, колеблясь между обычною страстью к прибыли и вновь родившимся в нем желанием быть щедрым на этот случай: - если я скажу, что возьму восемьдесять цехинов за богатое вооружение, хотя при этом не получу ни одного червонца барыша, будет ли у тебя столько денег?

-- Ровнехонько столько, отвечал Гурт, не ожидавший такой умеренной цены, - по ты оставишь моего господина почти без одного пенни. Впрочем уж если это крайняя цена, то я согласен.

-- Налей себе еще кубок вина, сказал еврей. - Восемьдесят цехинов... ох! маловато!.. нет никакой прибыли от денежных оборотов. Притом, и добрый конь может быть испортился в нынешней стычке. О, какая грозная и опасная сшибка! Всадник и конь устремились друг на друга как дикие нашинские быки! Мог ли конь не попортиться!

так же крепко, как слово жидовское. Если не возьмешь семидесяти, то я отнесу этот мешок (при этом он позвенел деньгами) к своему господину.

-- Полно, полно, воскликнул Исаак, - выложи таланты... шекли... отсчитай восемьдесят цехинов, и ты увидишь, что я могу наградить тебя щедро.

Гурт наконец согласился, и отсчитав восемьдесять цехинов на столе получил от еврея росписку в получении коня и платы за вооружение. Гука Исаака дрожала от радости, когда он считал первые семьдесять золотых монет. Последния десять он досчитывал гораздо медленнее, останавливаясь и приговаривая что нибудь при каждой монете и при каждом опускании её в кошелек. Шазалось, скупость его боролась с каким-то лучшим чувством и заставляла его медленно класть цехин за цехином; тогда как великодушие побуждало возвратить часть из них своему благодетелю, или сделать подарок его посреднику. Отрывистая речь его была почти такова:

если твоему господину понадобятся деньги, пусть придет к Исааку из Иорка... семьдесят семь... то есть, при надлежащем обезпечении... Здесь он остановился и заставил Гурта надеяться, что последния три монеты избегнут участи своих товарищей, но еврей продолжал считать. - Семьдесят восемь... ты славный малый... семьдесят девять... и заслуживаешь что нибудь за труды.

Здесь еврей опять остановился и посмотрел на последний цехин, вероятно намереваясь отдать его Гурту. Он взвесил его на копчике пальца и испытал звон его, бросив монету на стол.

Еслиб цехин зазвучал глухо, или еслиб на волос был легче, то великодушие восторжествовало бы; но к несчастию Гурта звон был ясен и чист, цехин полновесен, недавно выбит и целым граном тяжеле надлежащого. Исаак не решился разстаться с ним, и как будто по разсеянности опустил его в кошелек, произнеся: - восемьдесят! Счет верен, и я побожусь, что твой господин щедро наградит тебя. Признайся, прибавил он, завистливо досмотрев на мешок: - у тебя еще остались деньги?

Гурт сделал гримасу, которая у него всегда была признаком близкого смеха.

-- Почти столько же, сколько ты сейчас сосчитал так акуратно! отвечал Гурт, сложил росписку, и положив ее в шапку прибавил: - смотри, жид, если росписка не написана как следует, то береги свою бороду!

-- Ревека, сказал еврей, - этот измаильтянпп груб, но господин его добрый юноша. Я очень рад, что он приобрел столько золотых и серебряных шеклей быстротою своего коня и силою копья, которым он мог бы сразить и самого Голиафа филистимлянина.

Не получая ответа он обернулся и увидел, что Ревеки уже не было в комнате: она незаметно оставила ее во время разговора отца с Гуртом.

Между тем Гурт сошел с лестницы, и вступив в темную переднюю затруднялся как из нея выйдти. В это время кто-то одетый в белое, с серебряною лампою в руке, дал ему знак следовать за ним в одну из боковых комнат. Гурт не вдруг повиновался ему. Грубый и неукротимый, как дикий кабан, когда предстояла опасность от человеческой силы, он чувствовал в себе весь характеристический ужас сакса в отношении к духам, лешим, белым привидениям и ко всем созданиям суеверного воображения, принесенным его предками из пустынь Германии. Притом же он хорошо помнил, что находится в доме еврея, т. е. человека, принадлежащого к такому народу, который, кроме других незавидных качеств, приписываемых ему народною молвою, считался весьма сведущим в колдовстве и чернокнижии. Однакож, после минутного недоумения он повиновался призыву привидения и последовал за ним в указанную комнату, где с радостным удивлением узнал, что проводница его была та самая прекрасная еврейка, которую он видел на турнире и за несколько времени пред тем в комнате её отца.

Она подробно разспросила о разговоре его с Исааком, и Гурт со всею точностью рассказал ей обо всем.

Сколько заплатил ты сейчас моему отцу?

-- Восемдесят цехинов, отвечал Гурт, удивленный вопросом.

В этом кошельке, сказала Ревека, - найдешь ты сто цехинов. Отдай своему господину то что ему принадлежит, а остальное возьми себе. Уйди скорее, и не благодари меня; да поосторожнее или городом, где ты легко можешь разстаться и с жизнью, и с деньгами. Рувим, прибавила она, ударив в ладони: - посвети этому путешественнику, да не забудь заложить дверей.

Рувим, угрюмый и чернобородый израильтянин, повиновался её приказанию, взял факел, отворил парадную дверь дома, и проводив чрез вымощенный двор выпустил Гурта в калитку, бывшую в воротах, и потом запер ее такими задвижками и цепями, которые годились бы для любой темницы.

-- Клянусь Св. Дунстаном! говорил Гурт, пробираясь по темному переулку, - это не жидовка, а настоящий ангел небесный! Десять цехинов от моего господина, да еще двадцать от этой сионской жемчужины! Бот счастливый допек! Если еще выпадет такой же, то он выручит тебя, Гурт, из неволи, и тогда я брошу свой свинопасный рожок и посох, возьму меч и щит, как человек свободный, и пойду ходить за молодым господином до самой смерти, не скрывая ни лица, ни своего имени.