Айвено.
Глава XXIV

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Айвено. Глава XXIV (старая орфография)

ГЛАВА XXIV.

В то время, как описанные нами сцены происходили в разных частях замка, еврейка Ревека ожидала судьбы своей в далекой и уединенной башне. Она приведена была туда двумя из своих переодетых похитителей, и войдя в небольшую комнату нашла там старую сивиллу, которая бормотала саксонскую песню, акомпанируя в такт скачками своего веретена по полу. При входе Ревеки, старуха подняла голову и посмотрела на прекрасную еврейку с злобною завистью, с какою старость и безобразие, удрученные несчастиями, смотрят обыкновенно на молодость и красоту.

-- Ты можешь встать и убираться, старый сверчок! сказал один из провожатых: - так приказал наш благородный господин. Ты уступишь эту комнату более красивой гостье.

-- Да, проворчала старуха, - всегда так награждаются заслуги. Было время, что одно слово мое изгоняло из замка лучшого воина между вами, а теперь я должна вставать и уходить по приказанию каждого подобного тебе конюха!

-- Добрая госпожа Урфрида, вмешался другой служитель, - не разсуждай об этом, а вставай и убирайся. Повеления господина нашего должны исполняться живо. Ты имела свое время; но солнце твое давно закатилось. Теперь ты очень похожа на старого боевого коня, отощавшого от горячей езды: в свое время ты скакала, а теперь едва переваливаешься маленькой рысью, - ступай же, и рысью убирайся отсюда!

-- Вы оба зловещия собаки, закричала старуха, - и околеете в собачьей конуре! Но пусть злой демон Зернебок разорвет меня на части, если я выйду отсюда прежде чем допряду свой лен.

-- Так отвечай же сама нашему господину, старая чертовка! сказал служитель, и вышел, оставя Ревеку со старухой, в общество которой втолкнули ее так насильственно.

-- Что за дьявольское дело опять замышляют они? бормотала себе старуха под нос, бросая время от времени косвенный и неприязненный взгляд на Ревеку: - впрочем не трудно угадать... Блестящие глаза, черные кудри и кожа белая как бумага, пока пастор не замарает её своим черным снадобьем... Да, не трудно угадать, зачем они прислали ее в эту уединенную башню, откуда не услышат никакого крика, как будто на пяти стах саженях из под земли. - У тебя совы будут соседками, красоточка, и крик их будут слышать так же далеко и внимательно, как и твой. - Она чужестранка, прибавила старуха, осматривая одежду и чалму Ревеки. - Из какой ты земли? сарацинка или египтянка?... Чтож ты не отвечаешь? Ты умеешь плакать; не умеешь ли и говорить?

-- Не сердитесь, матушка, сказала Ревека.

-- Тебе не нужно ничего больше рассказывать, возразила Урфрида: - лисицу узнают по хвосту, а еврейку по языку.

-- Ради Бога, скажите мне, чего мне ожидать от насилия, с которым втащили меня сюда? Хотят ли они жизни моей за мою веру? Я охотно принесу ее в жертву.

-- Жизни твоей, моя голубушка? А. что им за удовольствие умертвить тебя? Поверь мне, жизнь твоя не в опасности. С тобою сделают то же что некогда сочли приличным сделать с благородною саксонскою девицею. И почему подобная тебе еврейка достойна лучшей участи, нежели она? Взгляни на меня: я была так же молода как и ты, и вдвое красивее тебя, когда Фрон де Беф, отец этого Реджинальда, со своими норманами осадил этот замок. Отец мой и семь сыновей его отстаивали свое наследие шаг за шагом, дрались в каждой комнате; не было ни одной из них, ни одной ступеньки на лестнице, которую бы они не оросили своею кровью. Они погибли, погибли все до одного; и прежде чем охладели тела их, прежде чем высохла их кровь, я сделалась добычею и игрушкою победителя.

-- Нет ли какой нибудь помощи? Нет ли средств убежать? Я бы щедро, очень щедро наградила тебя, сказала Ревека.

-- И не думай об этом, отвечала старуха: - отсюда убежать можно только в ворота смерти... да и те отворяются для нас поздно, прибавила она, покачивая своею седою головою. - Но за то приятно думать, что мы оставляем на земле существа столь же несчастные как и мы самц. Прощай, еврейка!... Но еврейка ты или язычница, судьба твоя будет одинакова, так как ты будешь иметь дело с теми, которые не знали никогда ни стыда, ни сожаления. Прощай, говорю я тебе. Я допряла лен, а твоя работа еще не начиналась.

-- Остановись! ради Бога, остановись! воскликнула Ревека. - Останься со мною, хоть бы затем, чтоб бранить и проклинать меня. Присутствие твое все-таки будет мне защитою.

-- И присутствие Матери Божией не будет тебе защитою, отвечала старуха и указала на грубое изображение Св. Девы. - Вот она, попробуй, не отвратит ли она ожидающей тебя судьбы.

ступеньку за крутизну её.

Ревека должна была готовиться к участи несравненно худшей, чем та, которая выпала на долю Роэны. Вероятно ли было, чтоб какое нибудь уважение или снисхождение оказано было девушке её угнетенного племени, если даже тень уважения и сожаления едва оказана была саксонской наследнице? Однако еврейка имела то преимущество, что она привычкою и природною твердостью ума готова была встретить угрожавшия ей опасности. Одаренная с юных лет здравым и наблюдательным характером, она не ослеплялась роскошью и богатством, которыми её отец наслаждался у себя в доме и которые она видела в домах других богатых евреев; она знала, что они пользуются всем этим весьма ненадежно. Подобно Дамоклесу, на его знаменитом пиршестве, Ревека, посреди этого наружного великолепия, видела безпрерывно висевший на одном волоске меч над главою всего её народа. Размышления эти развили её ум и послужили к усмирению гордости её характера, который при других обстоятельствах мог бы сделаться высокомерным, упрямым и недоступным.

По примеру и советам своего отца, Ревека научилась вежливо обращаться со всеми, кто приближался к ней. Правда, она не подражала излишнему подобострастию его, потому что чужда была нравственного унижения и постоянного страха, руководивших Исааком; но она вела себя с гордою покорностью, как бы смиряясь пред несчастными обстоятельствами, в которых находилась как дочь презираемого племени, между тем как в душе её было сознание, что достоинства её заслуживали лучшого места чем то, на которое позволял ей надеяться неумолимый деспотизм религиозных предразсудков.

Приготовленная таким образом к бедствиям, она приобрела твердость, необходимую для встречи с ними. Настоящее положение требовало всех умственных сил её, и она старалась собраться с духом.

Первою заботою её было осмотреть комнату; но она мало представляла надежды на бегство или защиту. В ней не было ни скрытого перехода, ни потаенной двери, и еслиб дверь, в которую вошла Ревека, не соединяла башни с главным корпусом здания, то она была бы совершенно окружена наружными стенами. В двери не было внутри ни замка, ни задвижки. Единственное окно выходило на укрепленную площадку, которая при первом взгляде поселила в Ревеке надежду на возможность бегства; но она скоро увидела, что площадка эта не имела никакого сообщения с прочими укреплениями замка: это был уединенный балкон, защищенный, но обыкновению, парапетом с амбразурами, на котором небольшое число стрелков могло установиться для защиты башни и отражения неприятеля выстрелами с этой стороны замка.

Изо всего этого она заключила, что может возложить надежду единственно на пасивную твердость и непоколебимое упование на Бога, столь естественное для душ высоких и благородных.

Хотя Ревека научилась ошибочно толковать обетования, данные народу, избранному Богом, однако не ошибалась что настоящее есть час испытания, и верила что чада Сиона будут некогда призваны вступить в одинакия права с христианами. Между тем все вокруг нея доказывало, что настоящее их состояние было наказанием и испытанием, и что их главная обязанность состоит в терпении и удалении от греха. Таким образом, с детства считая себя жертвою бедствий, Ревека рано размышляла о собственном состоянии и приучила ум свой к опасности, которую но всем вероятностям должна была встретить.

Не смотря на все это пленница затрепетала и изменилась в лице, когда послышались шаги на лестнице, и дверь тихо отворилась; высокий мужчина, одетый подобно банди: там, которым она приписывала свое несчастие, тихо вошел и затворил за собою дверь; шапка его, нахлобученная на глаза, закрывала верхнюю часть лица, а плащем своим он закрывал и остальную. В таком положении, как бы готовясь к делу, которого сам стыдился, он остановился перед испуганной пленницей; но хотя столь же дерзкий, как те, у кого он занял одежду, он казался однакож в нерешимости объяснить причину прихода его в башню, так что Ревека, делая над собою усилие, предупредила его объяснение. Она отстегнула два драгоценные запястья и ожерелье, и поспешно предложила их мнимому разбойнику, заключая весьма естественно, что заслужит снисхождение, если удовлетворит его корыстолюбию.

-- Возьми это, друг мой, сказала она, - и ради Бога будь милостив ко мне и к моему престарелому отцу! Украшения эти стоют дорого, но они ничего не значат в сравнении с тем что получит тот, кто постарается освободить нас из этого замка и не сделает нам никакой обиды.

-- Прекрасный цветок Палестины! возразил разбойник, - это перлы востока, но они в белизне уступают твоим зубам; эти алмазы блистательны, но они не затемнят блеска твоих очей, и с тех пор как я принялся за свое жестокое ремесло, я дал обет всегда предпочитать красоту богатству.

-- Не лишай себя таких богатств, отвечала Ревека: - возьми выкуп и отпусти нас! Золото доставит тебе удовольствие, а дурное обращение с нами причинит тебе только раскаяние. Отец мой исполнит все твои желания, и если ты будешь поступать благоразумно, с паишм выкупом можешь возвратиться в общество, можешь заслужить прощение за прежния ошибки и не быть в необходимости впадать в новые.

-- Хорошо сказано, возразил разбойник по французски, находя по видимому, довольно трудным поддерживать разговор, начатый Ревекою по саксонски; - по знай, белоснежная лилия долины Баки, что отец твой теперь в руках могущественного алхимика, который умеет превращать в золото и серебро даже ржавые полосы решетки подземелья. Достопочтенный Исаак подвержен теперь такой реторте, которая извлечет из него все драгоценное, без всякого требования с моей стороны, без всякого ходатайства с твоей. Выкуп свой ты должна заплатить любовью и красотой, и я не приму его никакою иною монетою.

-- Ты не разбойник, отвечала Ревека на том же языке: - никогда разбойник не отказался бы от моего предложения. Ни один разбойник в здешней стороне не говорит языком, на котором ты объясняешься. Ты не разбойник, ты норман... может быть благородный по рождению... О, будь же благородным и в делах: сбрось эту ужасную личину обиды и насилия!

-- А ты, угадывающая так верно, воскликнул Бриан де Боа Гильбер, опуская плащ с своего лица, - ты не истинная дочь Израиля; ты во всем, за исключением красоты и юности, настоящая эндорская волшебница. Правда, я не разбойник, прекрасная роза Шарона! И скорее я готов украсить твою шею и твои руки перлами и алмазами, которые так идут к тебе, чем лишать тебя этих украшений.

-- Чего же ты хочешь от меня, спросила Ревека, - если не моего богатства? Между нами не может быть ничего общого: ты христианин, а я еврейка! Союз наш был бы одинаково противен законам церкви и синагоги.

мне в супружество свою христианнейшую дщерь, с Лангедоком в приданое, я не мог бы жениться на ней. Обет мой не позволяет мне любить девицу иначе, как par amour, как я и буду любить тебя. Я рыцарь храма. Посмотри: вот крест моего святого ордена.

-- Смеешь ли ты, сказала Ревека, - призывать его в таком случае?

-- А если и смею? Это касается не до тебя, так как ты не веришь благословенному знаку нашего Искупителя.

-- Я верю тому, чему учили отцы мои, и да простит меня Бог, если верования мои ошибочны! Но вы, сер рыцарь, какие ваши верования, если вы без смущения призываете то что считаете самым святым, и нризываете в такое время, когда собираетесь нарушить самые торжественные обеты рыцаря и духовного лица?

-- Ты проповедуешь хорошо и мудро, о дщерь Сираха! Не, прелестная эклезиастка, твои ограниченные жидовские предразсудки ослепляют тебя на счет нашей высокой привилегии. Супружество было бы непростительным преступлением со стороны рыцаря храма; но если я сделаю какую нибудь меньшую глупость, то меня разрешит тотчас же. первая прецептория нашего ордена. Ни мудрейший из царей, ни отец его, пример которых вы должны признать уважительным, не имели более прав на преимущества, чем мы, бедные воины, которые приобрели эти права нашею ревностью к защите сионского храма. Покровители храма Соломона могут требовать и наслаждения но примеру того же Соломона.

яд из самых целительных и необходимых трав.

Глаза рыцаря засверкали пламенем при этом упреке.

-- Послушай, Ревека, воскликнул он: - до сих пор я говорил с тобою кротко; теперь я буду говорить языком повелителя. Ты добыча моего меча и копья, ты подчинена моей воле законами всех народов; я не уступлю ничего из своих прав и возьму силою то, в чем ты отказываешь мольбам и необходимости.

-- Остановись, сказала Ревека, - остановись и выслушай меня прежде чем совершить такой тяжкий грех! Правда, ты можешь пересилить меня, так как Бог сотворил женщину слабою и вверил её защиту великодушию мужчины. Но я разглашу твое злодеяние, рыцарь храма, от одного конца Европы до другого. Я прибегну к суеверию твоих братий, если они откажут мне в сострадании. Каждая прецептория, каждый капитул твоего ордена узнает, что ты, как еретик, совершил грех с еврейкою. Те, которые не затрепещут от твоего преступления, назовут тебя проклятым за то, что ты так ужасно обезчестил носимый тобою крест, и вступил в связь с девушкой моего племени.

-- Ты остроумна, жидовка, возразил рыцарь, хорошо знавший истину слов её и то, что правила его ордена самым ясным образом осуждают под опасением строжайших наказаний все интриги в роде той, какую он предпринимал, так что в некоторых случаях за ними следовало лишение сана; - ты остроумна, по громок должен быть голос твоей жалобы, чтоб его услышали за железными стенами этого замка;, здесь умрут в вечном безмолвии ропот, жалобы, познания к правосудию, призыв на помощь. Одно только может спасти тебя, Ревека, покорись своей участи, прими пашу веру, и ты будешь в таком положении, что многия норманския дамы должны будут уступить в красоте и пышности любимице лучшого копьеносца между защитниками храма.

рыцарь! Вероломный монах! Я презираю тебя и смеюсь над тобою. Бог обетования Авраама открыл дочери своей путь спасения из этой бездны разврата.

При последних словах Ревека открыла окно, выдававшееся на балкон, и в одно мгновение она очутилась на самом краю парапета, не оставя ни малейшого разстояния между собою и страшною пропастью. Неприготовленный к такому отчаянному поступку, - так как Ревека стояла до тех пор почти без малейшого движения, - Боа Гильбер не имел времени ни остановить ее, ни заградить ей дорогу. Когда он хотел подойти к ней, она воскликнула: - Оставайся на своем месте, надменный рыцарь, или подойди, если хочешь! Одним шагом ближе, и я брошусь в пропасть: тело мое потеряет человеческий образ, разбившись о камни двора, прежде чем сделается жертвою твоего насилия.

Ревека сложила руки и воздела их к небу, как бы умоляя его помиловать её душу пред падением. Рыцарь поколебался, и решимость, не уступавшая никогда бедствию или жалости, заступила в нем место удивлению выказанной Ревекого твердости. - Иди сюда, безумная! сказал он, - клянусь землею, морем и небом, я не сделаю тебе никакого оскорбления.

-- Не верю тебе, рыцарь храма, отвечала Ревека: - ты уже научил меня как должно уважать добродетели твоего ордена. Ближайшая прецептория разрешит клятву, от соблюдения которой зависит только честь или безчестие ничтожной жидовки.

-- Ты несправедлива ко мне, произнес с жаром рыцарь: - клянусь именем, которое ношу, крестом, который на моей груди, мечом, висящим у бедра, древним гербом моих предков, клянусь, я не нанесу тебе обиды! Если не о себе, то об отце твоем ты должна подумать! Я буду его другом, и в этом замке он будет нуждаться в могущественной опоре.

-- Пусть сокрушится мое оружие, пусть имя мое покроется безчестием, если ты будешь иметь причину пожаловаться на меня! Не один закон, не одно постановление преступал я, но слова своего никогда не нарушал.

-- Хорошо, я поверю тебе в этом, отвечала Ревека и сошла с парапета, но прижалась к одной из амбразур или niachicolles, как их тогда называли. - Здесь я и останусь. Ты стой на своем месте; если же вздумаешь сделать хотя один шаг ближе ко мне, то увидишь, что еврейка доверит скорее душу свою Богу, чем честь свою рыцарю храма.

Когда Ревека произнесла эти слова, её благородная, твердая решимость, так прекрасно гармонировавшая с выразительною красотою лица, придала её взорам, виду и движениям такое достоинство, которое казалось выше земного. Свет её глаз не потускнел, щеки не побледнели перед ужасом такой внезапной и страшной смерти; напротив мысль, что она сама владычица своей судьбы, и смертью может избежать позора, придала новый румянец её лицу и зажгла новым блеском её очи. Сам гордый и высокомерный Боа Гильбер подумал, что он никогда не видал такой одушевленной, повелительной красавицы.

-- Заключим мир между нами, Ревека, сказал он.

-- Ты не должна более бояться меня! продолжал Боа Гильбер.

-- Я и не боюсь тебя, благодаря тому, кто так высоко построил эту башню, что невозможно броситься с нея и не умереть. Благодаря ему и Богу Израиля, я не боюсь тебя!

-- Ты несправедлива ко мне, отвечал рыцарь, - несправедлива, клянусь землею, морем и небом! Я не был от природы таким, каким ты меня видишь: грубым, неприступным себялюбцем. Женщина научила меня жестокости, и женщина же стала её жертвою, - не такая женщина как ты. Выслушай меня, Ревека. Ни один рыцарь не брал в свою руку копья с большим благоговением к владычице своей души, как Бриан де Боа Гильбер. Она была дочь ничтожного барона, все владения которого ограничивались разрушенною башнею, безплодным виноградником и несколькими милями песчаных степей в Бордо, по известна, была подвигами моего оружия несравненно более многих дам, имевших в приданое целые графства. Да, продолжал рыцарь, шагая взад и вперед по небольшой комнате, с одушевлением, которое по видимому заставило его забыть о Ревеке, - да, мои подвиги, мои опасности, моя кровь прославили имя Аделаиды Моптемар от Кастилии до Византии. И как же был я награжден? Когда я возвратился со славою, дорого купленною трудами и кровью, я нашел ее замужем за гасконским дворянином, имя которого не было никогда слышно-за пределами его владений! Верно любил я, и жестоко отмстил вероломной! Но мщение пало на самого меня. С этого дня я разорвал все связи с жизнью. Мой зрелый возраст не узнает семейного крова, не усладится преданностью жены. Старость моя не найдет привета. Могила моя будет одинока, и ни один потомок не будет носить древняго имени Боа Гильберов. Я сложил к ногам своего начальника право свободного действия и преимущество независимости. Рыцарь храма, раб во всем, хотя и не носит этого имени, не может владеть ни землями, ни имуществом; он живет, движется и дышет только но повелению и произволу другого.

-- Увы! сказала Ревека, - чем же возможно наградить подобные пожертвования?

-- Жалкая награда за лишение самых драгоценных прав человечества!

-- Не говори этого, девушка! Мщение есть наслаждение богов! Если же они и сохранили его, во словам жрецов, только для себя, то от того, что они считали его наслаждением слишком драгоценным для простого смертного. А честолюбие? это искушение, которое может потревожить спокойствие самого неба. - Помолчав с минуту, рыцарь прибавил: - Ревека! Женщина, предпочитающая смерть безчестию, должна иметь гордую и мощную душу. Ты должна быть моею! Не пугайся, это должно совершиться с твоего согласия и с условиями, которые ты сама предпишешь. Ты должна согласиться разделить со мною надежды, простирающияся выше царского престола! Выслушай прежде чем будешь отвечать, и разсуди прежде чем отказаться. Ты знаешь, что рыцарь храма теряет свои общественные права, власть свободного действования; за то он становится членом мощного тела, перед которым иногда дрожат престолы, подобно капле дождя, которая смешиваясь с морем делается нераздельною частью страшного океана, подмывающого скалы и сокрушающого королевские флоты. Такой крушительный поток составляет наша мощная община. В этом сильном ордене я не меньший член, и скоро буду одним из главных командоров, даже могу надеяться получить со временем жезл великого магистра. Бедные воины храма могут не только попирать ногою выю монархов, - это может и монах, обутый в сандалии! Наша кольчуга может захватить их троп, наша перчатка вырвет скипетр из рук их. Самое царствование вашего тщетно ожидаемого мессии не доставит вашим разсеянным племенам того, к чему стремится мое честолюбие. Я искал смелой души, которая разделяла бы его, и нашел ее в тебе.

-- И ты это говоришь девушке иудейского племени? спросила Ревека. - Подумай...

-- Не возражай мне, отвечал рыцарь, - не говори о различии наших вер: в наших тайных собраниях мы смеемся над этими ребяческими сказками. Не думай, чтоб мы были ослеплены пустою глупостью основателей вашего ордена, которые отреклись от всякого наслаждения жизнью из удовольствия умереть мучениками от голода, жажды, чумы или меча неверных, в то время как они тщетно бились для защиты безплодной пустыни, драгоценной только в глазах суеверия. Орден наш вскоре возымел намерения более смелые и обширные, и нашел лучшее вознаграждение за свои жертвы. Наши огромные владения в каждом государстве Европы, наша блистательная воинская слава, привлекающая в круг, наш цвет рыцарства из всех христианских земель, - все это представляет цель, о которой и не мечтали наши благочестивые основатели, и которую так же плохо понимают слабые умы, вступающие в орден но древним правилам и служащие, но суеверию своему, безмолвными орудиями нашей воли. Но я не стану еще более поднимать завесы с наших таинств. Звук рога возвещает нечто, могущее потребовать моего присутствия. Подумай что я говорил тебе. Прощай! Не прошу у тебя прощения за насилие, которым грозил тебе, - без этого не выказался бы твой характер. Золото узнают только прикасаясь им к пробному камню. Я скоро возвращусь и еще раз поговорю с тобою.

она снова вошла в комнату, то первым движением её было благодарение Богу Иакова за низпосланное ей покровительство, и она молила Его, чтоб он не оставил её и отца. Другое имя также проскользнуло в молитву: - то было имя раненого христианина, которого судьба повергла в руки кровожадных людей, отъявленных врагов его. Правда, сердце её затрепетало, что даже в молитве к Божеству она примешивала воспоминание о человеке, с которым не могла иметь ничего общого - о назарянине и враге её веры. Но моление совершилось, и все предразудки секты не могли внушить Ревеке желания изменить его.