Айвено.
Глава XXIX

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Айвено. Глава XXIX (старая орфография)

ГЛАВА XXIX.

Минута опасности часто бывает минутою откровенности для любящого сердца. Взволнованные чувства, пересилив обычную осторожность, обнаруживают всю силу тех ощущений, которые в более спокойные периоды жизни благоразумие по крайней мере скрывает, если не в состоянии совершенно победить их. Ревека снова увидев Айвено изумилась, ощущая в сердце своем живую радость, тогда как все вокруг них грозило опасностью и гибелью. Когда она взяла его руку, чтоб узнать каков его пульс, когда осведомилась о состоянии его здоровья, в звуках голоса и движениях её выразилось более нежности, более глубокого участия, чем бы сама она пожелала выказать. Голос её прерывался, рука дрожала, и только холодный вопрос Айвено, - "ты ли это, добрая девушка?" - привел ее в себя и напомнил, что чувства её не были и не могли быть разделяемы. У нея вырвался едва слышный вздох, и дальнейшие вопросы, сделанные ею рыцарю относительно его здоровья, произнесены были тоном спокойной дружбы. Айвено поспешно отвечал, что он чувствует себя хорошо, и даже лучше чем мог ожидать благодаря, прибавил он, твоему благодетельному искуству, милая Ревека!

-- Он назвал меня милая Ревека, сказала девушка сама себе, - но в словах этих слышалась безпечность и холодность, вовсе им несвойственные. Его боевой конь, его охотничья собака ему милее презираемой еврейки!

-- Дух мой, добрая девушка, продолжал Айвено, - более страдает от безпокойства, чем тело от болезни. Из разговора двух человек, бывших до сих пор моими стражами, я узнал, что нахожусь в плену, и если не ошибаюсь, судя по толстому, хриплому голосу, пославшему их отсюда на какой-то воинский пост, - л в замке Фрон де Бефа. Если предположение мое верно, то чем это все кончится, и каким образом могу я помочь лэди Роэне и отцу моему?

-- Он не упоминает ни о еврее, ни о еврейке, подумала Ревека, - но что может быть общого между нами, и как справедливо наказывает меня Небо за то, что я обратила к нему мои мысли!

После этого краткого самообвинения, Ревека поспешила сообщить Айвено все что ей было известно, но все её сведения ограничивались тем, что главноначальствующими в замке были Боа Гильбер и барон Фрон де Беф; что замок осажден извне, по кем - это ей неизвестно. Она прибавила, что в замке есть христианский духовник, который вероятно может сообщить более достоверные сведения.

-- Христианский духовник! радостно воскликнул рыцарь. - Приведи его сюда, Ревека, если можешь... скажи, что больной просит духовного утешения... скажи что хочешь, только приведи его... я должен что нибудь сделать или предпринять, но на что могу я решиться, не зная что делается вне замка?

Ревека, исполняя желание Айвено, сделала покушение привести Седрика в комнату раненого рыцаря, но как мы уже видели, покушение это не удалось вследствие сопротивления Урфриды, которая сама подстерегла мнимого монаха. Ревека возвратилась сообщить Айвено о своей неудаче.

Айвено и Ревеке некогда было сожалеть о потере этого источника сведений, или разсуждать какими средствами заметить его, так как шум, произведенный приготовлениями к обороне, и за несколько времени бывший уже довольно сильным, увеличивался вдесятеро от общого смятения и громких криков. Повсюду раздавались тяжелые, торопливые шаги воинов, проходивших по стенам, или но узким извилистым переходам и лестницам, которые вели к различным парапетам и бойницам. Слышно было как рыцари ободряли подчиненных или распоряжались средствами к защите, и голоса их часто терялись, заглушаемые стуком оружия и громкими восклицаниями тех, к кому относились. Страшны были эти звуки, предвещавшие грозное событие, по к ним примешивалось какое-то величие, которое даже и в эту страшную минуту почувствовала высокая душа Ревеки. Лице её побледнело, глаза заблистали; с каким-то смешением страха и величия повторяла она текст Священного Писания, то говоря самой себе, то относясь к своему собеседнику, "натянуты луки, блестят копья и щиты, - раздаются клики вождей!"

Но Айвено, подобно боевому коню, горел нетерпением, Негодуя на свою бездействие; он пылал желанием принять участие в битве, предвестниками которой были эти звуки. - Еслиб я мог только дотащиться до окна, чтоб посмотреть как пойдет дело... еслиб мне спустить хоть одну стрелу, сделать хоть один удар секирой для нашего освобождения!.. Тщетно... тщетно... я безсилен, безоружен!

-- Не разстраивайте себя, благородный рыцарь; шум внезапно умолк... может быть сражения не будет.

-- Ты ничего тут не понимаешь, отвечал Вильфред нетерпеливо: - эта тишина показывает только что все люди на своих местах и ежеминутно ожидают нападения; то что мы слышали было минутное завывание бури - скоро разразится она со всею яростью... Еслиб я мог дойдти только до окна!

-- Этою попыткою вы только повредите себе, благородный рыцарь, прошептала Ревека. - И заметив тревожное состояние его, она прибавила с твердостью: - Я стану сама к окну и буду рассказывать вам все происходящее вне замка.

-- Ты не можешь, ты не сделаешь этого! воскликнул Айвено: - каждое окно, каждое отверстие вскоре превратится в цель для стрелков; какая нибудь заблудшая стрела...

-- Будет встречена с радостью, прошептала Ревека! поднявшись твердым шагом на две или на три ступени, которые вели к окну.

-- Ревека, милая Ревека! продолжал Айвено, - это не женское дело... не подвергайся ранам и смерти, не заставь меня оплакивать целый век, что я был причиною твоего несчастия; по. крайней мере закройся хоть тем старым щитом, и старайся как можно менее показываться у окна.

С удивительною быстротою Ревека бросилась по направлению, указанному Вильфредом, и воспользовавшись прикрытием широкого старинного щита, который приставила к нижней части окна, она находилась почти в безопасности, могла видеть то что происходило за стенами замка и рассказывать Айвено о приготовлениях, которые осаждавшие делали к штурму. Действительно, избранное ею положение особенно было благоприятно, так как находясь на углу главного здания, Ревека могла не только видеть все происходившее за стенами замка, но и обнимала взором наружное укрепление, которое по видимому должно было сделаться первою целью для нападений. Это укрепление незначительной высоты было назначено для прикрытия задних ворот, в которые Фрон де Беф выпроводил недавно Седрика. Ров замка отделял этот род барбикана от прочих частей крепости, так что в случае занятия её, легко было бы отрезать всякое сообщение с главным зданием, сняв подъемный мост. Здесь находился крытый путь, сообщавшийся с задними воротами замка, и все вместе окружено было твердым палисадом. По множеству людей, помещенных для защиты этого поста, Ревека могла заметить, что осажденные опасались нападения особенно с этой стороны; а приготовления осаждавших, исключительно направленные против этого укрепления, показывали также, что последние надеялись найдти именно в этом месте удобный случай для приступа.

Ревека немедленно сообщила эти замечания Айвено и прибавила: - По опушке леса разставлены стрелки, но очень немногие из них отделяются от черной его тени.

-- Под каким знаменем? спросил Айвено.

-- Я не вижу никакого, отвечала Ревека.

-- Странное дело! прошептал рыцарь: - идти на приступ такого замка без распущенного знамени!.. Видишь ли ты кто действует в качестве предводителей?

-- Какой девиз изображен на его щите?

-- Что-то похожее на полосу железа, и замок, означенный синей краской на черном поле {Автора упрекали в ошибке против геральдики, т. е. что он кладет металл на металле. Должно однакож вспомнить, что геральдика, во время крестовик походов, была еще в первоначальном, грубом своем состоянии, и что все частные подробности этой фантастической науки были делом времени, и введены гораздо позже. Думающие иначе должны предполагать, что богиня гербов, подобно богине оружия, вышла на свет вполне вооруженная, со всеми прихотливыми эмблемами той власти, которую ей суждено было иметь.

В оправдание сказанного можно заметить, что герб самого Готфрида Бульонского, но взятии Иерусалима, состоял из креста с четырмя маленькими золотыми крестами на синем поле. Полагая таким образом металл на металл, геральдики старались объяснить это различным образом, но Ферн смело объявил, что герой, подобный Готфриду, не подчинен обыкновенным правилам. Шотландец Низбет и тот же Ферп уверяют, что крестоносцы нарочно дали Готфриду такой необыкновенный герб, чтоб увидевшие его спрашивали что это значит, почему его и назвали arma inquirenda. Но со всем уважением к авторитетам их, можно предположить, что европейские государи верно не согласились бы поступать против общепринятых правил, и что вероятно прежде употреблялся металл на металле, хотя ныне это и кажется геральдическим солецизмом. См. Feme's Blazon of Gentrie. p. 238. Edition 1586. Nisbet's Heraldry, vol, 1, p. 113. Second Edition. Автор.}.

-- Синий замок! Не знаю кому принадлежит этот девиз, но думаю, что в эту минуту он бы приличен был и мне. Не можешь ли ты разсмотреть надписи?

-- На таком разстоянии едва можно разсмотреть самое изображение на щите; только когда он повертывается к стороне солнца, на нем можно усмотреть то что я вам сказала.

-- А других начальников не видно? спросил нетерпеливый рыцарь.

-- Ни одного, которого я могла бы заметить отсюда по какому нибудь отличительному знаку; по вероятно прочия стороны замка также осаждены. Они, кажется, хотят нападать... Господь Сиона, защити нас! Какое страшное зрелище!.. У передовых видны огромные щиты и крыши, сделанные из досок. Прочие идут натягивая свои луки но мере приближения... Они поднимают луки!.. Бог Моисея! Помилуй твое создание!

Это сообщение было внезапно прервано сигналом к приступу, отданным резкими звуками рога, и в то же время раздавшимся со стен громом норманских труб, которые слившись с глухим, жестким звоном пакеров (род цимбал), отвечали боевой музыкой на вызов неприятеля. Клики с обеих сторон увеличивали страшный, оглушительный шум; осаждавшие кричали: Святой Георгий за веселую Англию", а норманы отвечали громкими восклицаниями: - En avant, De Bracy! - Beau-séant! Beau-séant - Front de Boeuf, à la recousse! - согласно военному крику различных вождей.

Но не восклицаниями должна была решиться борьба: отчаянные усилия осаждавших встречены были равносильным отпором со стороны осажденных. Стрелки, приученные лесными своими занятиями искусно пользоваться луком, стреляли, выражаясь тогдашним изречением, "так плотно", что не было точки, на которой бы защитник мог избежать их метких стрел, как скоро показывался сколько нибудь из за стены. Стрелы сыпались как сильный, частый град, и между тем каждая имела свое назначение, и против каждой бойницы, каждой амбразуры в стене летели десятки смертных вестниц, так же как и в каждое окно, где случайно останавливался один из неприятелей, или где можно было предположить кого нибудь. Этою постоянно поддерживаемою стрельбою два или три человека между осажденными были убиты и многие из них ранены. Но полагаясь на свое твердое вооружение и прикрытие, доставляемое самою позициею их, люди Фрон де Бефа и союзники его оказывали в сопротивлении упорство, равное напору осаждавших, и отвечали на частый и продолжительный дождь стрел залпами из своих луков, пращей и другого метательного орущия. Свист стрел и гром крепостных орудий прерывался только иногда громкими восклицаниями, раздававшимися когда та или другая сторона одерживала верх или претерпевала значительную потерю.

-- И я должен лежать здесь подобно больному монаху, воскликнул Айвено, - между тем как руки других решают битву, от которой зависят моя свобода и жизнь!.. Посмотри еще раз в окно, добрая девушка, но остерегайся, чтоб тебя не заметили стрелки, - посмотри еще раз и скажи мне, подходят ли они ближе к крепости.

С мужеством, подкрепленным молитвами, которые Ревека совершила в глубине своей души, она стала опять к окну, прикрывшись однако так, чтоб её не видали снизу.

-- Что видишь ты, Ревека? спросил снова раненый рыцарь.

-- Ничего, кроме тучи стрел, которая ослепляет меня и закрывает стрелков.

-- Это не может быть продолжительно; если они не пойдут на замок решительным приступом, стрелы не много сделают против каменных стен и крепостных валов. Взгляни на Черного Рыцаря, любезная Ревека, взгляни как он действует? Каков вождь, таковы должны быть и ратники.

-- Я не вижу его.

-- Презренный трус! воскликнул Айвено: - он покидает кормило, когда ветер дует с наибольшею яростью?

-- Он не покидает его! Не покидает! Я снова вижу его: он ведет отряд воинов к самой крайней заставе сторожевой башни {При каждом готическом замке и городе било за наружною стеной укрепление, состоявшее из палисадов, называвшихся заставами, которые часто бывали местом горячих схваток, потому что необходимость требовала взять их прежде приступа к самым стенам. Многие воинские подвиги, украшающие рыцарския описания Фроасара, происходили у застав осажденных мест. Автор.}. Они опрокидывают столбы и палисады; они срубают заставы топорами... Его черные перья высоко развеваются над толпою, подобно ворону над полем битвы. Они сделали пролом к заставе... они устремляются в него... они отражены... Фрон де Беф ведет осаждаемых; я вижу его исполинский стан, возвышающийся над толпою. Они снова теснятся к пролому, оспаривают его друг у друга рукопашным боем. Боже Иакова! Это борьба двух бурных потоков... двух океанов, движимых противными ветрами!

Ревека отвернулась от окна, как бы изнемогая под бременем страшного зрелища.

-- Посмотри еще, Ревека, сказал Айвено, ошибочно поняв её движение; - стрельба должна почти прекратиться, если дошло до рукопашного боя... посмотри еще: теперь не так уже опасно.

Ревека снова обратилась к окну и в то же мгновение закричала: - Святые пророки закона! Фрон де Беф и Черный Рыцарь схватились рука с рукой в проломе посреди неистовых криков своих подчиненных, наблюдающих за ходом боя... Небо! Будь поборником угнетенных и плененных!.. Тут она испустила громкий крик, произнеся: - Он пал! Он пал!

-- Кто пал? воскликнул Айвено; - ради Пресвятой Девы сказки мне кто пал?

-- Черный Рыцарь, отвечала едва впятно Ревека, - но тотчас же после того воскликнула с радостью: - Однакож, нет... нет! Да благословится имя Бога битв!.. Он снова на ногах, и сражается как будто сила двадцати человек в одной руке его... меч его переломлен... он хватает секиру у одного из поселян... Фрон де Беф получает удар за ударом... исполин гнется и колеблется как дуб под секирой дровосека... он падает... падает!

-- Фрон де Беф? спросил Айвено.

в крепость.

-- Взяли ли осаждающие заставу?

-- Взяли... взяли! и сильно теснят осажденных к наружной стене; некоторые ставят лестницы, другие жужжат как пчелы и силятся взойди по плечам товарищей... на головы им валятся камни, бревна, древесные пни, и как скоро относят раненых, свежие люди занимают места их между осаждающими... Великий Боже! Для того ли дал Ты образ свой человеку, чтоб его так жестоко искажали его же братья?..

-- Не думай об этом, сказал Айвено: - теперь не время для подобных размышлений... Кто уступает?.. Кто берет верхе?

-- Лестницы сброшены, отвечала с трепетом Ревека; - воины смяты под ними подобно раздавленным насекомым... осажденные торжествуют.

-- Святой Георгий, будь поборником нашим! Неужели стрелки струсили? Неужели они уступают?

-- Нет! Они действуют мужественно... Черный Рыцарь приближается к задним воротам с своей огромной секирой... не смотря на весь шум и крик сражающихся, вы можете слышать отсюда громовые удары его... камни и бревна сыплются на неустрашимого бойца... он обращает на них не более внимания, как на пух, летящий с репейника или на падающия перья.

-- Святой Иоанн Акрский, произнес Айвено, радостно приподнявшись на постели. - Я думаю, что одна только рука в Англии способна к такому делу!

-- Задния ворота колеблются; они трещат, разбиваются под его ударами... падают... внешнее укрепление отнято... О, Боже! Они прогоняют осажденных со стен... низвергают их в ров... О люди, если вы точно люди! Пощадите тех, которые не могут более сражаться.

-- Мост... мост, сообщающийся с замком... взят ли он ими?

-- Нет; Боа Гильбер разломал доски, его поддерживавшия; немногие из осажденных спаслись за ним в замок; стоны и крики, которые здесь слышны, свидетельствуют об участи прочих... Увы! Я вижу, что зрелище победы тягостнее самой битвы.

-- Что делается теперь, девушка? Посмотри еще! Теперь не время оплакивать кровопролития.

по нескольку стрел более для того, чтоб производить безпокойство, чем наносить действительный вред.

-- Наши друзья, сказал Вильфред, - верно не оставят предприятия, с такою славою начатого и так счастливо оконченного... О нет! Я возлагаю упование свое на доброго рыцаря, секира которого поразила дубовое сердце и разрушила железную твердыню. Странно, прибавил Айвено, говоря сам с собою, - неужели существует другая рука, могущая совершить такое отчаянное дело! Замок и цепь на черном воле - что бы это значило? Не видишь ли ты еще что нибудь, Ревека, что могло бы служить отличительным признаком Черного Рыцаря?

-- Ничего; все на нем черно, как крыло ночного ворона. Ничего особенного не могу более разсмотреть; но увидев раз силу его в битве, я кажется узнаю его посреди тысячи воинов. Он стремится к сражению, как будто призываемый на пир. Это не просто одна сила! Кажется, вся душа, весь ум рыцаря передаются каждому удару, которым он разит врагов. Бог отпустит ему грех пролития крови! Страшно, по вместе и величественно зрелище, где рука и сердце одного человека могут торжествовать над сотнями.

-- Ревека, ты изобразила героя; вероятно стрелки остановились для того только, чтоб собраться с силами, или найдти средство перейдти через ров. С таким вождем, каков по словам твоим рыцарь, не может быть в воинах низкой боязни, хладнокровной медленности или уступчивости в отважном подвиге; чем сильнее препятствия, тем выше слава. Клянусь честью моего дома, клянусь именем прекрасной дамы моего сердца, я претерпел бы десять лет плена, чтоб только один день сражаться подле такого рыцаря, в таком деле как это!

-- Увы! сказала Ревека, оставляя место, которое занимала у окна, и подходя к постели раненого рыцаря, - эта тревожная досада на бездействие, эта борьба с настоящею слабостью и жалобы на нее причинят неминуемо вред нашему здоровью.

пища, которою мы живем; пыль на поле сражения - воздух, которым дышем! Мы не живем, не желаем жить долее наших побед и славы... Таковы, девушка, законы рыцарства, которому мы клялись в верности и которому жертвуем всем для нас драгоценным.

-- Увы! сказала прекрасная еврейка, - но что же это, храбрый рыцарь, как не жертвоприношение демону суетной славы, переходящее сквозь огонь к Молоху? Что остается вам в награду за кровь, пролитую вами, за понесенные труды и страдания, за слезы, исторгнутые вашими подвигами, когда смерть переломит копье сильного человека и остановит стремление боевого коня?

-- Что остается? воскликнул Айвено, - слава, девушка, слава! которая позлащает могилу нашу, делает безсмертным наше имя.

-- Слава? продолжала Ревека, - это заржавленная броня, висящая как герб над мрачной и сырой могилой рыцаря, изваяние с истертою надписью, которое с трудом читает невежественный монах вопрошающему его путнику. Неужели это достаточная награда за пожертвование всеми кроткими чувствами, за жизнь, бедственно проведенную для нанесения бедствия другим людям? Или в грубых рифмах какого-нибудь странствующого барда есть сила, заставляющая так слепо отдавать семейные привязанности, природные чувства, спокойствие и счастие за то, чтоб сделаться героем баллад, распеваемых бродящими менестрелями пьяной черни за вечерней попойкой?

-- Клянусь душой Герварда! возразил нетерпеливо рыцарь, - ты говоришь, девушка, о том чего не понимаешь! Ты хотела бы погасить чистое светило рыцарства, которое одно отделяет человека благородно рожденного от простолюдина, - истинного рыцаря от грубого земледельца и дикаря; светило, которое ставить жизнь пашу ниже, гораздо ниже чести; которое заставляет нас торжествовать над скорбью, трудом и страданием, и научает страшиться не бедствия, по безчестия. Ты не христианка, Ревека; тебе не известны высокия чувства, вздымающия грудь благородной девицы, когда её поклонник совершил подвиг, оправдывающий пламя его любви. Рыцарство! да, девушка, оно питает чистую, высокую любовь, оно служит опорою гонимого, утешителем обиженного, укрощением власти тирапа, без него благородство было бы пустым звуком, свобода утратила бы лучшого защитника, которого находит в копье и мече рыцаря.

для освобождения своей земли от притеснений. Звуки трубы не возбуждают уже Иудеи, и презираемые чада её ныне не более как покорные жертвы гонений, воздвигаемых на них неприятелями Израиля. Ты правду сказал, сер рыцарь: пока Бог Иакова не даст своему избранному народу второго Гедеона, или нового Макавея, еврейской девушке неприлично говорить о битвах и о войне.

Восторженная девушка окончила эту речь с выражением скорби, в которой ясно отражалась мысль об. унижений её народа; может быть горечь этого ощущения увеличивалась еще от убеждения, что Айвено считал ее не в праве даже разсуждать о деле, касающемся чести, а. не только питать или выражать чувства чести и великодушия.

кровь моя, пролитая капля по капле, послужила к освобождению Иудеи! Нет, пусть угодно будет Господу, чтоб она способствовала к освобождению моего отца и благодетеля его из оков врага! Гордый христианин увидел бы тогда, что дщерь народа, избранного Богом, идет на смерть с'ъ таким же мужеством, как и надменнейшая между назарянскими девами, хвастающая своим происхождением от какого нибудь мелкого владельца грубого и холодного севера!

Потом Ревека обратилась к постели раненого рыцаря.

-- Он спит, продолжала она: - природа утомилась страданием и напряжением ума; изнуренное тело его предается усыплению при первой возможности временного успокоения. Увы! Преступно ли смотреть на него может быть в последний раз? Пройдет немного времени, и эти прекрасные черты может быть не будут оживляться пламенным духом мужества, не покидающим их даже и во время сна! Раздуются ноздри, раздвинутся уста, глаза остановятся и нальются кровью; и гордый, благородный рыцарь сделается посмешищем последняго раба этого проклятого замка, и останется недвижим под пятою злодеев! А отец мой! Отец мой! Злополучие пало на главу его дочери, забывающей седины его для золотых кудрей юноши... Кто знает... бедствия эти могут быть вестниками гнева Иеговы против ожесточенной дочери, заботящейся о пленении чужеземца более чем о своем родителе, забывающей плач иудейский и смотрящей на красоту язычника-чужеземца? Но я исторгну это безумие из своего сердца, хотя каждая жила обливается кровью, как будто разрывая сердце на части!

извне, но также против обольщения чувств, поднявших борьбу внутри её самой.