Айвено.
Глава XXXVII

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Айвено. Глава XXXVII (старая орфография)

ГЛАВА XXXVII.

Судилище, устроенное для осуждения невинной и несчастной Ревеки, занимало возвышенную часть в конце залы противоположном входу, - площадку, о которой мы уже говорили как о почетном месте, назначавшемся в старинных домах для знатных обитателей или почетных гостей.

Прямо против подсудимой сидел на возвышении великий магистр храма, в широкой белой мантии, и держал в руке таинственный жезл, с изображением символа ордена. У ног его находился стол, занятый двумя писцами, капелланами ордена, обязанность которых состояла в том, чтоб излагать в законных формах судопроизводство. Черпая одежда, обнаженные головы и важные лица этих духовных особ составляли резкую противоположность с воинственной наружностью тут же присутствовавших рыцарей, собственно жителей прецептории или приехавших с великим магистром. Прецепторы, которых на лицо было четыре, занимали места ниже и несколько дальше позади своего начальника; а рыцари, не имевшие этого достоинства в ордене, сидели на скамьях еще ниже, на таком же разстоянии от прецепторов, как последние от великого магистра. За ними, но все еще на возвышенной части залы, стояли оруженосцы ордена в белых одеждах низшого достоинства.

Все собрание имело вид глубокой торжественности; на лицах рыцарей можно было заметить следы воинственной отваги и вместе важность, свойственную людям, принадлежащим к монашеству, и эта черта, в присутствии великого магистра, сохранялась на челе каждого.

Остальная, низшая часть залы была наполнена стражею, вооруженною бердышами, и сверх того другими служителями, привлеченными любопытством видеть великого магистра и колдунью-жидовку. Большая часть из этой толпы низшого класса так или иначе принадлежала к ордену, и потому отличалась белой одеждой. Но вход не воспрещался и соседним поселянам. Боманоар удовлетворял своей гордости, делая сколько возможно более общественным душеспасительное зрелище творимого им правосудия. Казалось, его большие голубые глаза увеличивались, когда он обводил ими собрание, и стан его выпрямлялся от сознания достоинства и воображаемой заслуги в деле, которое готовился совершить. Псалом, к пению которого он присоединил и свой мужественный голос, неослабленный еще летами, открыл заседание. Торжественные звуки Меnite, exultemus Domino; столько раз раздававшиеся в устах рыцарей храма пред началом битв с земными противниками, казались Боманоару самым приличным вступлением к настоящему торжеству (каким считал он это дело) над властями тьмы. Протяжное пение сотни голосов, привыкших сливаться в хоре, поднялось к сводам залы и прокатилось между арками в гармонических и торжественных звуках, подобно звукам шумящого водопада.

Когда пение умолкло, великий магистр медленно окинул взором собрание и заметил, что место одного из прецепторов было незанято. Бриан де Боа Гильбер, которому оно принадлежало, стоял у конца одной скамьи, занятой рыцарями братства, расправив одной рукой длинную мантию свою так, чтоб несколько закрыть ею себе лице: другую руку он опустил на крестообразную рукоять меча, и не вынимая его из ножен, тихо чертил концом его по дубовому полу.

-- Несчастный! сказал великий магистр, удостоив его взгляда сострадания. - Ты видишь, Конрад, как это святое дело смущает его. До чего может довести храброго и достойного рыцаря хитрый взгляд женщины с помощью князя властей земного мира! Видишь ли, он не может смотреть на нас; не может смотреть на нее; и кто знает, но какому внушению мучителя рука его проводит по полу эти кабалистические знаки? Может быть они направлены против нашей жизни, нашей безопасности; но мы презираем их и идем на злобного врага. Semper Leo percutiatur!

Сказав это тихо своему спутнику Мон-Фитшету, великий магистр возвысил голос и обратился к собранию.

-- Благочестивые и храбрые мужи, рыцари, прецепторы и члены святого ордена, братия мои и дети! Также вы благороднорожденные и набожные оруженосцы, жаждущие принять святой крест! И вы, о Христе братия всех званий! - да будет известно всем, что совет сей созван не по недостатку власти в собственном лице нашем. Как ни мало достойны мы, но с этим посохом получили мы право судить и разсматривать все относящееся ко благу нашего святого ордена. Святой Бернард, в LIX главе рыцарского и монашеского устава нашего {Читатель может найдти это правило в уставах братства рыцарей хрома, принадлежащих к творениям святого Бернарда.} говорит, что совет братии созывается единственно по желанию и повелению магистра, предоставляя нам право наравне с достойнейшими отцами, предшественниками нашими в этом сане, решать, при каких случаях, в какое время и в каком месте прилично созывать весь капитул ордена, или часть его. Впрочем, во всех собраниях, обязанность наша выслушать мнение братьев и действовать по собственному нашему усмотрению. Но когда свирепый волк ворвался в стадо и унес одного из его членов, добрый пастырь должен созвать товарищей его, чтоб они соединились и вооружась луками и пращами напали на хищника, согласно с известным правилом нашим: "всегда поражать льва". Для этого мы потребовали к себе жидовку, по имени Ревеку, дочь Исаака из Иорка, - женщину, уличенную в волхвовании и чародействе, которыми она распалила кровь и омрачила мозг не раба, а рыцаря, и не светского рыцаря, а посвященного на служение святому храму, и притом не простого рыцаря, но прецептора нашего ордена, первого по заслугам и по месту, им занимаемому. Брат наш Бриан де Боа Гильбер, как известно нам самим и людям всех сословий, здесь присутствующим, есть верный и ревностный поборник креста; рукою его совершены в Святой Земле многие отважные подвиги, и святые места омыты от скверны кровью неверных, ругавшихся над ними. Проницательность и благоразумие нашего брата славились не менее его храбрости и смирения между братиею, так что рыцари в странах востока и запада указывали на Боа Гильбера как на человека, к которому может перейдти этот жезл, когда Небу угодно будет освободить меня от этого тяжкого бремени. Еслиб нам сказали, что этот человек, столько уважаемый и достойный уважения, внезапно уклонившись от своих правил, от обетов, от братии своей и своих намерений, вступил в сношение с жидовкой, странствовал в её несчастном обществе по уединенным местам, защищая ее предпочтительно пред собственною своею особою, и наконец был до такой степени ослеплен и обезумлен своей страстью, что привел ее даже в одну из собственных наших прецепторий, - что могли бы мы подумать иное как не то, что в него вселился злой дух, или что он находится под влиянием какого нибудь гнусного чародейства? Еслиб мы думали иначе, то поверьте, ни сан, ни храбрость, ни слава, ни какое другое земное побуждение не остановило бы нас подвергнуть его наказанию для исцеления зла согласно с изречением: "Auferte malum ex vobis"; ибо многоразличны и ужасны были нарушения правил вашего благословенного ордена в этом плачевном событии. Во первых, брат наш ходил по собственному произволу, в противность главе XXX: "Quod nullus juxta propriani voluntatem incedat". Во вторых, юн имел сообщение с лицом, отлученным от церкви, гл. VII: "Ut fratres non participent cum excommunicatis", и потому подвергается некоторым образом "Anathema Maranatha". В третьих, он разговаривал с чужестранкою, в противность главе: "Ut fratres non conversatur cum extraneis mulieribus". В четвертых, он не только не избегал, но даже, как можно подозревать, просил поцелуя женщины, чрез что, - говорит последнее правило нашего прославленного ордена, "Ut fugiantur oscula", - воины креста попадаются в сети. За каковые беззаконные и многоразличные преступления, Бриан де Боа Гильбер должен бы быть отлучен и отвергнут от нашего братства, еслиб даже был правою рукою и правым оком его.

Великий магистр остановился. Глухой ропот пробежал по собранию. У некоторых из молодых людей, всегда готовых посмеяться над правилом устава: "De osculis fugiendis", лица, приняли серьезное выражение, и опив мучительном недоумении ожидали что предложит им великий магистр.

-- Поистине, продолжал Боманоард, - таково должно быть наказание рыцаря храма, произвольно нарушившого постановления своего ордена в столь важных пунктах. Но если, посредством чар и колдовства, сатана овладел рыцарем потому может быть, что он-легкомысленно обратил взоры на женскую красоту, мы скорее готовы жалеть о нем, чем наказывать его проступок; и налагая на него покаяние, для" очищения его от греха, обращаем всю строгость нашего негодования на проклятое орудие, которое привело его почти на край гибели. И так, возстаньте вы, свидетели этих бедственных событий, и скажите нам то что вы знаете, для того чтобы мы могли судить: можем ли мы удовольствоваться наказанием этой неверной, или должны с сердцем, обливающимся кровью, обратить кару против брата нашего?

Позвали несколько свидетелей для подтверждения каким опасностям Боа Гильбер подвергался для спасения Ревеки из пылавшого замка, и как мало заботился о самом себе при этом случае. Эти подробности были рассказаны с преувеличениями, свойственными простолюдинам, когда ум их сильно возбужден каким нибудь необыкновенным происшествием, а природное расположение к чудесному увеличивается еще от удовольствия, какое показания их доставляют высокой особе, их слушающей. Таким образом, опасности, перенесенные Боа Гильбером, сами по себе довольно значительные, сделались сверхъестественными в рассказе свидетелей. Усилия рыцаря для защищения Ревеки были преувеличены не только за пределы умеренности, но даже самого фантастического изступления рыцарской ревности; а внимание его к тому что она. говорила, - хотя речь еврейки была часто строга и полна укора, - перетолковано было снисхождением страсти, что у человека столь высокомерного как Бриан могло быть принято за настоящее чудо.

Потом прецептор Темпльсто был призван для рассказа, каким образом Боа Гильбер и жидовка прибыли в прецепторию. Показание Мальвоазена было приготовлено с большою сметливостью: стараясь по видимому щадить чувства Боа Гильбера, он делал между тем время от времени намеки, которыми как будто хотел привести к заключению, что рыцарь вероятно одержим был некоторого рода помешательством, судя по неистовству страсти его к девушке, им привезенной. Со всеми знаками смирения, прецептор изъявил раскаяние, что впустил Ревеку и её любезного в прецепторию. Но то что могу сказать в свое оправдание, заключил он, - сообщено в исповеди моей высокопочтенному отцу, нашему великому магистру; он знает, что зла не было в моих побуждениях, хотя поступки мои могли казаться предосудительными. С радостью покоряюсь всякому наказанию, какое ему будет угодно назначить мне.

-- Ты говоришь дельно, брат Альберт, сказал Боманоар: - твои причины были основательны, потому что ты думал этим остановить своего заблудшого брата на пути гибельного безумия. Но поступки твои несправедливы: ты действовал как человек, который стремясь остановить бегущого коня, схватывает его за стремя, вместо того чтоб схватить за узду, и причиняет себе вред, не успев в своем намерении. Постановление нашего благочестивого основателя предписывает нам тринадцать "Pater noster" утром и девять вечером: ты удвоишь для себя это положение. Рыцарям храма позволено мясо три раза в неделю; по ты не будешь есть его все семь дней. Соблюдай это в продолжении шести следующих недель, и так да совершится твое покаяние!

С лицемерным видом глубочайшого смирения, прецептор Темпльсто поклонился до земли своему начальнику и возвратился на свое место.

-- Не находите ли вы нужным, братия, продолжал великий магистр, - произвести некоторые исследования относительно прежней жизни и речей этой женщины, в особенности для удостоверения, употребляла ли она волшебные заклинания и чары? Слышанные нами свидетельства побуждают нас думать, что в этом несчастном деле заблудший брат наш находился под влиянием какого нибудь адского обольщения.

Герман из Гудальрика был четвертый присутствовавший на суде прецегитор; три первые были известные ужо нам Конрад, Мальвоазен и сам Боа Гильбер. Герман, старый воин, на лице которого сохранились следы ударов мусульманского меча, пользовался большим уважением в братстве. Он встал и поклонился великому магистру, который немедленно дал ему позволение говорить. - Я бы очень желал слышать, высокопреподобный отец, от нашего храброго брата Бриаца де Боа Гильбера, что скажет он на эти необыкновенные обвинения, и какими глазами смотрит он сам на свои несчастные сношения с этой жидовкой?

-- Бриан де Боа Гильбер, сказал великий магистр, - ты слышишь вопрос, который брат наш Герман из Гудальрика предлагает тебе. Отвечай, я повелеваю тебе.

Боа Гильбер повернул голову к великому магистру, но не отвечал.

-- В него вселился дьявол глухоты, воскликнул великий магистр. - Уйди, сатана! Говори, Бриан де Боа Гильбер, заклинаю тебя этим символом нашего святого ордена!

Боа Гильбер с усилием скрыл возбужденные в нем чувства презрения и негодования, зная что обнаружение их мало бы помогло ему. - Бриан де Боа Гильбер, отвечал он, - не возражает, высокопочтенный отец, на такия неопределенные и странные обвинения. Еслиб честь его была тронута, он стал бы защищать ее своим телом и мечом, которым не раз сражался за христианство.

-- Мы прощаем тебя, брат Бриан, сказал великий магистр, - не смотря на то, что хвалясь своими воинскими подвигами ты прославляешь собственные дела: это происходит от дьявола, внушающого нам благоговение к своим собственным достоинствам. Но ты получаешь наше прощение благодаря убеждению нашему, что говоришь более по внушению того, кого мы надеемся с помощью Божиею изгнать из нашего собрания.

Угрюмые глаза Боа Гильбера сверкнули презрением, но он не отвечал ни слова. - Теперь, продолжал великий магистр, - так как на вопрос нашего брата Гудальрика последовал столь неудовлетворительный ответ, обратимся к нашим исследованиям, и с помощью св. патрона нашего исчерпаем до дна это таинство печестия. Пусть те, которые, имеют что нибудь сказать о жизни и сношениях этой жидовки, явятся перед нами.

Из толпы вытолкнули вперед бедного поселянина, родом сакса, устрашенного мыслью о наказании, которое могло пасть на него за то что еврейка вылечила его от паралича. Исцеление его было конечно несовершенно, так так он подошел для показаний опираясь на костыли. Чрезвычайно неохотно и даже со слезами делал он свое показание, подтвердив однакож, что за два года пред тем он жил в Иорке и вдруг занемог, отправляя столярную работу у богатого еврея Исаака; ему тогда невозможно было подняться с постели, и он лежал до тех пор пока лекарства, употребленные по предписанию Ревеки, и особенно целительный, душистый бальзам не возвратили ему в некоторой степени употребление членов. Сверх того она дала ему горшечек с этой драгоценной мазью, также и денег для возвращения на родину в окрестности Темпльсто. - И не во гнев вашему милостивому высокопреподобию, продолжал сакс, - я не могу думать чтоб эта девица желала мне зла, хотя по несчастью она и еврейка, потому что, употребляя её лекарства, я читал даже Отче наш, и лекарство её никогда не действовало слабее.

-- Замолчи, раб, сказал великий магистр, - и поди прочь! Только таким скотам как ты прилично лечиться адскими лекарствами и работать на сынов нечестия. Я говорю тебе, что дьявол может производить болезни с намерением освободить от них, для того только, чтоб внушить доверие к какому нибудь демонскому средству. Есть ли у тебя мазь, о которой ты говоришь?

Поселянин, пошарив дрожащей рукой за пазухой, вынул маленький ящичек, на крышке которого находилось несколько еврейских букв, и это для большей части зрителей было несомненным доказательством, что мазь прямо из аптеки дьявола. Боманоар, осенившись крестным знамением, взял в руки ящичек, и зная многие из восточных языков легко прочел надпись на крышке: "Лев колена Иудина победил". - Страшная власть сатаны, сказал он, может обращать писание в богохульство, примешивая яд к нашему насущному хлебу! Нет ли здесь врача, который мог бы назвать нам составные части этой таинственной мази?

Два лекаря, как они сами себя называли, - один молах, другой цирюльник, - явились, и признались, что они ничего не узнают в этом составе, кроме запаха, похожого на ладан и камфору, которые они считают восточными зелиями. Но с истинным недоброжелательством своей професии ко всякому успеху лица, чуждого их искуству, они давали чувствовать, что лекарство, будучи вне области их звания, должно непременно быть произведением беззаконной и волшебной фармакопеи, ибо сами они, не будучи волхвами, понимают в совершенстве все отрасли своего искуства, на сколько чистая вера христианина может допустить его применение. По окончании этого врачебного исследования, сакс изъявил смиренно желание получить обратно лекарство, сделавшее ему столько пользы; по великий магистр грозно нахмурил брови при этой просьбе. - Как тебя зовут? спросил он хромого.

-- Гиг, сын Спелля, отвечал поселянин.

-- Итак, Гиг, сын Спелля, продолжал великий магистр, - я говорю тебе, что лучше оставаться в параличе, чем принимать от неверных лекарство, посредством которого ты можешь встать и ходить; лучше отнять у нечестивых их сокровище силою, чем принимать от них добровольные дары, или служить им из платы. Поди и живи как я сказал.

-- Увы, воскликнул поселянин, - с позволения вашего высокопреподобия, для меня наставление это пришло слишком поздно, так как я человек изувеченный; но я скажу двум своим братьям, которые в услужении у богатого равина, Натана бен Самуила, что по словам вашей милости лучше ограбить его, чем верно служить ему.

-- Выгоните этого негодного болтуна! закричал Боманоар, не ожидавший, что к его общему правилу сделают такое практическое, применение.

приводившие его в такой трепет.

Между тем великий магистр велел Ревеке поднять покрывало. И открыв уста в первый раз, она отвечала кротко, с достоинством, что дщери её племени никогда не открывают своего лица, находясь в собрании чужестранцев. Приятные звуки её голоса и кротость ответа возбудили в присутствовавших участие и сострадание. Но Боманоар, считавший добродетелью подавлять каждое движение человеколюбия, которое могло бы остановить исполнение его воображаемой обязанности, повторил повеление спять покрывало с жертвы. Стражи готовы были уже сдернуть его, но она подошла с великому магистру и сказала: - Нет, из любви к собственным дочерям вашим!... Увы, прибавила она, опомнившись: - у вас нет дочерей! по из любви к сестрам вашим, из уважения к памяти вашей матери и женской скромности, не позволяйте. так обращаться со мной в вашем присутствии. Девичьяго покрывала не следует срывать руками таких грубых людей. Впрочем, я покорюсь вашей воле, прибавила она с выражением кроткой грусти, которое тронуло даже сердце самого Боманоара: - вы старшина в своем братстве, и по вашему повелению я покажу черты несчастной девушки.

Ревека отбросила покрывало и взглянула на всех с застенчивостью и достоинством. Её необыкновенная красота возбудила ропот удивления, и младшие рыцари в красноречивом молчании говорили друг другу взорами, что лучшее оправдание Бриана заключалось скорее в могуществе её действительных прелестей, чем в воображаемом чародействе. Но Гиг, сын Спелля, сильнее всех почувствовал действие, произведенное видом его благодетельницы. Выпустите меня, сказал он стражам у дверей залы, - выпустите меня! Еще один взгляд на нее уничтожит меня, потому что я способствовал её казни.

-- Молчи, бедный человек! сказала Ревека, услыша его возгласы: - ты не сделал мне зла, говоря правду; ты не можешь помочь мне своими жалобами и воплями. Молчи, умоляю тебя; возвратись домой и заботься о себе.

Стражи хотели уже было вытолкать Гига из опасения, чтоб шумная скорбь его не навлекла им выговора, а ему наказания, но Гиг обещал молчать, и ему позволили остаться. После того позвали двух стрелков, которым Мальвоазен не забыл соообщить как важно их свидетельство. Хотя оба они были смелые и непреклонные злодеи, однакож вид подсудимой и необыкновенная красота её, казалось, сначала поразили их; выразительный же взгляд прецептора Темпльсто возвратил их к угрюмому хладнокровию; с точностью, которая могла бы показаться подозрительною судьям более безпристрастным, стрелки рассказали все обстоятельства, вымышленные или вздорные, естественные сами по себе, по принимавшия подозрительный вид от преувеличений, с которыми рассказывались, и от пагубных коментариев, прибавлявшихся свидетелями к фактам. В новейшее время, обстоятельства, ими рассказываемые, были бы разделены на два отдела: на вздорные и на нравственно и физически невозможные.. Но в тот век невежества и суеверия, те и другия легко послужили доказательствами преступления. К первым относились показания, что Ревека часто говорила сама с собой на неизвестном языке; что песни, распеваемые ею, состояли из дивно сладостных звуков, пленявших слух и наполнявших трепетом сердце у тех, кто ее слушал; что разговаривая сама с собой она, казалось, смотрела вверх, в ожидании ответа; что одежда её была странного и таинственного вида, не похожая на платья женщин, пользующихся доброю славою, и что у лея есть кольца с волшебными надписями, а на покрывале вышиты странные буквы.

силами.

Но было также показание более положительное, которое не смотря на свою невероятность, сильно подействовало на легковерное убеждение почти всего или большей части собрания. Один из стрелков видел как Ревека исцелила раненого, привезенного вместе с ним в замок Торквильстон. Она делала какие-то знаки над раненым и произносила некоторые таинственные слова, которых он, благодаря Бога, не понял, как вдруг из раны вышло железное острие стрелы, кровь перестала течь, рана закрылась, и через четверть часа умиравший ходил уже но укреплениям и помогал самому свидетелю действовать мангонелой или машиной для метания камней. Эти сказки имели основанием вероятно помощь, поданную Ревекой раненому Айвено в замке Торквильстоне. Еще труднее было возражать против свидетеля, когда он, для существенного подкрепления словесных показаний, вынул из кармана самое острие стрелы, которое по его рассказу чудесным образом вышло из раны его товарища; а так как этот кусок железа весил целую унцию, то повествованию поверили без возражения, не смотря на его чудесность.

Товарищ его с ближней стены видел все происходившее между Ревекой и Боа Гильбером, когда она готова была броситься с вершины башни. Не желая отставать от своего сослуживца, этот свидетель утверждал, что он видел, как Ревека села, на парапет башни, обратилась в белого как молоко лебедя, и в этом виде облетела три раза вокруг замка Торквильстона, потом снова села на башню и сделалась по прежнему женщиной.

Половины этих важных показаний было бы достаточно для обвинения старой женщины, бедной и безобразной, еслиб даже она и не была еврейка. При этом же пагубном обстоятельстве, сущность доказательства имела слишком большой вес даже для молодой Ревеки, не смотря на её дивную красоту.

Великий магистр собрал голоса, и потом торжественно вопросил Ревеку, не имеет ли она сказать чего нибудь против приговора в виновности, который он намерен был произнести.

исцеление больных и раненых иноверцев не может прогневить Великого Основателя обеих вер наших, также ни к чему не послужит; утверждать, что многое из сказанного этими людьми (Небо да простит их!) невозможно, мало поможет мне, так как вы верите в возможность их показаний; не более выгоды для меня найдется в объяснении, что одежда моя, язык и образ жизни принадлежат моему племени... я бы желала прибавить отечеству моему, но, увы! у нас нет отечества. Не хочу также оправдывать себя на счет моего гонителя, стоявшого здесь и слушавшого вымыслы и небылицы, которые но видимому делают его из тирана жертвою; Бог да будет судьею между нами! Но скорее перенесу десять казней в роде той, какую вы хотите мне назначить, чем буду слушать предложения, которыми преследовал меня этот сын Велиала - меня, свою пленницу, в то время когда я не имела ни друга, ни защитника. Он исповедует вашу веру, и самое легкое подтверждение с его стороны получит перевес над самыми торжественными клятвами несчастной еврейки! Не хочу обращать на него самого обвинения, на меня возведенного, по к нему самому, да, Бриан де Боа Гильбер, к тебе самому обращаюсь с вопросом: не ложны ли эти обвинения, не заключают ли они в себе чудовищной клеветы, которая ищет моей смерти?

Все смолкло; взоры всех обратились на Бриана де Боа Гильбера. Он безмолвствовал.

-- Говори, продолжала Ревека, - если ты человек, если ты христианин, говори! Заклинаю тебя одеждой, в которую ты облечен, именем, которое ты наследовал, рыцарством, которым гордишься, честью твоей матери, могилой и прахом твоего отца: скажи, есть ли истина во всех этих обвинениях?

-- Отвечай ей, брат, сказал великий магистр, - отвечай, если враг, с которым ты борешься, даст тебе силу.

Действительно, Боа Гильбер, взволнованный борьбою страстей, исказивших черты его лица, с большим усилием мог наконец произнести, смотря на Ревеку: - Записку!.. записку!

Но Ревека поняла иначе слова, вырвавшияся у Боа Гильбора, и опустив глаза на полоску бумаги, которую еще держала в руке, она прочитала написанное на ней арабскими буквами: Требуй защитника. - Ропот различных замечаний, пробежавший по собранию при странном ответе Боа Гильбера, дал Ревеке возможность незаметно для других прочесть и тотчас же скрыть записку. Когда шопот утих, великий магистр начал снова говорить:

-- Мне остается еще одна надежда на спасение, даже по вашим жестоким законам, отвечала Ревека. - Жизнь моя была бедственна - бедственна, по крайней мере, в последнее время, но я не хочу отвергать дар Божий, когда Господь представляет мне средство к спасению. Я отвергаю ваше обвинение, утверждаю, что я невинна, и объявляю осуждение ваше неправым. Требую единоборства в свою защиту, и я явлюсь в лице своего рыцаря.

-- Но кто же, Ревека, возразил великий магистр, - поднимет копье за чародейку? Кто захочет быть рыцарем жидовки?

не нашлось никого, кто бы сразился за правду. Но довольно; я требую суда посредством единоборства: вот мой вызов.

С этими словами Ревека сняла с руки вышитую перчатку и бросила к ногам великого магистра с видом простоты и достоинства, возбудивших всеобщее, участие и удивление.