Айвено.
Глава XXXVIII

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Айвено. Глава XXXVIII (старая орфография)

ГЛАВА XXXVIII.

Сам Лука Боманоар бил тронут выражением лица и видом Рсиски. Он от природы не был ни жесток, ни даже суров; но будучи всегда чужд страстей и одаренный высоким, хотя худо понятым чувством долга, он мало по малу закалил свое сердце монашеским образом жизни, высоким сапом, в который был облечен, и воображаемою необходимостью смирять неверных и искоренять ересь, - обязанностью, по его мнению, исключительно лежавшею на нем. Теперь же обычная строгость его. лица смягчилась при взгляде на прелестное создание, которое стояло пред ним одинокое, безпомощное, и защищало себя с таким умом и твердостью. Баманоар два раза перекрестился, как будто удивляясь, откуда явилась эта необыкновенная жалость в сердце, закаленном подобно лезвию его меча. Наконец он прервал молчание.

-- Девушка, начал он, - если сострадание, которое я чувствую к тебе, происходит от каких нибудь козней твоего дьявольского искуства, то велико твое беззаконие! Но я скорее принимаю его за естественное движение сердца, скорбящого о том, что столь красивая оболочка может быть сосудом гибели. Раскайся, дочь моя, признайся в своем чародействе, отвергни, свою ложную веру, преклонись пред этим святым знамением, и все будет тебе во блого, здесь и в будущей жизни. В какой нибудь обители сестер строжайшого ордена, ты будешь иметь время для молитвы и достойного покаяния, и раскаяние твое не будет поздно. Сделай это и живи. Чем обязана ты закону Моисееву, чтоб умереть за него?

-- То закон отцов моих, возразила Ревека: - он был дан посреди громов и бурь на горе Синайской, в огне и облаке. Этому, если вы христиане, вы верите; у вас говорят, что закон этот отменен, но не так учили меня мои наставники.

-- Позовите сюда нашего капеллана, проговорил Боманоар, - пусть он докажет этой упрямой язычнице...

-- Простите, что осмелюсь прервать вас, сказала Ревека смиренно, - я девушка, и неспособна состязаться за свою веру, но могу умереть за нее, если на то будет воля Божия. Благоволите отвечать на мою просьбу о защитнике.

-- Подайте мне её перчатку, воскликнул Боманоар. - По истине, продолжал он, смотря на мягкую ткань и тонкие пальцы, - это легкий и слабый залог для такого смертоносного дела! Видишь ли, Ревека: как велика разница между твоей тонкой, легкой перчаткой и нашими тяжелыми стальными рукавицами, столько же велика разница между делом твоим и делом рыцарей храма; ведь ты сделала вызов нашему ордену.

-- Положите на весы мою невинность, отвечала Ревека, - и шелковая перчатка перевесит стальную.

-- И так, ты упорствуешь в отказе исповедать свой грех и в смелом вызове, тобою сделанном?

-- Да, благородный сер, отвечала Ревека.

-- Да будет так во имя Неба, произнес великий магистр: - Бог укажет нам истину.

-- Аминь, отвечали окружавшие его прецепторы, и это слово эхом разнеслось по собранию.

-- Братия, продолжал Боманоар, - вам известно, что мы могли бы отказать этой женщине в праве требовать единоборства; но хотя она жидовка и неверная, мы видим в ней беззащитную чужестранку, и Боже сохрани, чтоб она, возложив упование на снисхождение кротких наших законов, обманулась в них. Сверх того мы, рыцари, воины и люди, посвятившие себя Богу, нам стыдно было бы отказываться под каким бы то ни было предлогом от вызова на поединок. Итак, дело состоит в следующем: Ревека, дочь Исаака из Иорка, вследствие многоразличных и подозрительных обстоятельств обвиняемая в чародействе, направленном против благородного рыцаря нашего святого ордена, потребовала поединка для доказательства своей невинности. Кому, благочестивые братия, по вашему мнению, должны мы вручить залог боя, назначив его в то же время нашим защитником.

-- Бриану де Боа Гильберу, до которого он более всех касается, и который сверх того лучше всех знает сколько правды в этом деле, сказал прецептор гудальрикский.

-- Но если, возразил великий магистр, - брат наш Бриан находится под влиянием колдовства или обольщения? Мы говорим это только из предосторожности, потому что нет руки в нашем святом ордене, которой мы с большею готовностью поручили бы это, или даже важнейшее дело.

-- Преподобный отец, отвечал прецептор из Гудальрика, - нет чар, которые могли бы действовать на бойца, выходящого сразиться на суде Божием.

-- Ты прав, брат, сказал великий магистр. - Альберт Мальвоазен, отдай этот залог боя Бриану де Боа Гильберу. Тебе предоставляется, брат, продолжал он, обращаясь к Боа Гильберу, - твердо идти на бой, ни мало не сомневаясь, что правое дело восторжествует. А ты, Ревека, знай, что мы назначаем тебе три дня, считая от нынешняго для приискания защитника.

-- Это, отвечала Ревека, - слишком короткий срок для чужестранки и иноверки, чтоб найдти человека, который подвергая опасности свою жизнь и честь согласился бы сражаться за нее против рыцаря столь опытного и храброго.

-- Мы не можем продлить срока, возразил великий магистр: - бой должен совершиться в нашем присутствии, а различные важные причины вызывают нас отсюда на четвертый день.

-- Да будет воля Божия! воскликнула Ревека, - Уповаю на Того, Кто если хочет спасти, силен в один миг совершить великия дела.

-- Ты хорошо говоришь, девушка, отвечал великий магистр, - но мы знаем также кто может облекаться в образ ангелов света. Остается только назначить место, приличное для боя, а также, в случае надобности, и место для казни. Где прецептор этой обители?

Альберт Мальвоазен, держа еще в руках перчатку Ревеки, говорил с Боа Гильбером тихо, но с большим жаром.

-- Что? спросил великий магистр, - он не хочет принять вызова?

-- Он хочет... он принимает, высокопреподобный отец, отвечал Мальвоазен, скрывая перчатку под мантиею. - Что же касается, до места боя, то самое приличное, по моему мнению, Арена Святого Георгия, принадлежащая к этой прецептории и служащая нам местом воинских упражнений.

с решением нашим. Запишите наш приговор и прочтите написанное вслух, чтоб никто не мог отозваться его неведением.

Один из капелланов, исправлявший должность писца при капитуле, тотчас внес приговор в огромную книгу, которая заключала в себе судопроизводство рыцарей храма, производимое ими в торжественных собраниях; когда он кончил писать, другой прочел вслух приговор великого магистра. Это решение в переводе с нормано-французского наречия, на котором оно было написано, гласило следующее:

"Ревека, жидовка, дочь Исаака из Иорка, обвиняемая в колдовстве, обольщении и других предосудительных ухищрениях, употребленных против одного из рыцарей святейшого Ордена Храма Сионского, отвергает это обвинение и уверяет, что обвинение, взведенное на нее ныне, ложно, безчестно и вероломно; что в силу предписанного законом снисхождения к её лицу, как неспособному сражаться в свою защиту, она для доказательства в истине сказанного ею представит вместо себя бойца, который исполнит принятую им на себя обязанность со всею рыцарскою точностью, притом таким оружием, которое бы совершенно соответствовало значению боя, - и все это под страхом и ответственностью жидовки. При этом она дала свой залог. Залог сей вручен благородному лорду и рыцарю, Бриану де Боа Гильберу, члену святого Ордена Храма Сионского, и он назначен к этому бою для защиты своего ордена и самого себя как оскорбленного и пострадавшого от действий подсудимой. Вследствие чего, высокопреподобный отец и могущественный лорд, Лука, маркиз Боманоар, согласись на такой вызов и вышереченное снисхождение к лицу обвиняемой, назначил третий день для поединка, и местом оного так называемую Арену Святого Георгия, близ прецептории Темпльсто. И великий магистр повелевает подсудимой явиться там, в лице своего защитника, под опасением наказания, назначенного уличенным в колдовстве или обольщении, также и противнику её, под опасением, в случае неявки, заслужить название труса. Равномерно, благородный лорд и высокопреподобный отец, вышеименованный нами, повелел, чтоб поединок совершился в его присутствии и согласно всему что прилично и установлено для таких случаев. Бог да поможет правому делу!"

-- Аминь, произнес великий магистр, и слово это повторили за ним все окружавшие его. Ревека не сказала ничего, но подняла глава к небу, и сложив руки оставалась с минуту в этом положении. Потом она скромно обратилась к великому магистру и просила позволения иметь свободное сношение с своими друзьями, чтоб они знали о её положении и помогли найдти ей защитника, который бы сразился за нее.

-- Это справедливо и законно, отвечал великий магистр: - выбери посланного, которому можно довериться, и ему дозволен будет свободный вход в комнату, где ты будешь заключена.

-- Есть ли здесь кто нибудь, спросила Ревека, кто бы из любви к правому делу или за щедрую плату согласился исполнить поручение несчастной?

Все молчали, опасаясь выказать в присутствии великого магистра участие к оклеветанной пленнице и тем подвергнуться подозрению в склонности к иудейской вере. Не только чувство сострадания, но даже надежда на награду не могла превозмочь этой боязни.

Ревека оставалась несколько мгновений в невыразимом волнении, потом воскликнула: - Неужели в самом деле никого нет? Здесь, на английской земле, я должна лишиться оставшейся мне слабой надежды на спасение, по недостатку сострадания, на которое имеет право самый великий преступник?

Наконец Гиг, сын Спелля, отвечал: - Я человек разслабленный, но если могу еще сколько нибудь двигаться и ходить, то этим обязан её великодушной помощи. Я исполню твое поручение, прибавил он, обращаясь к Ревене, - как только может пополнить его калека, и счастлив буду, если ноги мои поправят зло, сделанное моим языком. Восхваляя твое милосердие, я не думал вовлечь тебя в опасность!

-- Бог располагает всем, сказала Ревека: - Он силен расторгнуть плен иудейский посредством самого слабого орудия. Для исполнения Его воли, улитка может быть таким же надежным вестником, как и сокол. Отыщи Исаака из Иорка, - вот тебе деньги на расходы и наем лошади, - и доставь ему эту записку. Не знаю, внушение ли это с Неба, по верю, что не умру предназначенною мне смертью, и что явится мой защитник. Прощай! Жизнь и смерть зависят от твоей поспешности.

Поселянин взял записку, содержавшую в себе несколько строк на еврейском языке. Многие из толпы уговаривали Гига не прикасаться к такому подозрительному письму, но он твердо решился услужить своей благодетельнице. "Она спасла мое тело, говорил Гиг, и верно смерть не захочет погубить мою душу".

-- Я возьму, сказал он, - доброго капула {Capul, т. e. лошадь; в более ограниченном значении рабочая лошадь. Автор.} у соседа Бутана, и буду в Иорке в самое короткое время, какое только возможно для лошади и человека.

Но по счастью ему не нужно было отправляться так далеко, так как в четверти мили от ворот прецептории он встретил двух человек, в которых по одежде и большим желтым шапкам узнал евреев; а подъехав ближе, в одном из них узнал прежнего своего хозяина, Исаака из Иорка. Другой был равин Бен Самуил; оба они приблизились к прецептории сколько могли, услыхав что великий магистр созвал капитул для суда над чародейкою.

-- Будь спокоен, брат, отвечал врач: - ты можешь поступать с назарянами как человек, обладающий мамоной беззакония, следовательно можешь купить у и их всякую льготу; она имеет такое влияние на дикие умы этих безбожников, какое печать Соломона имела над злыми духами. Но кто этот бедняк, на костылях, как кажется имеющий намерение поговорить со мной? Друг мой, продолжал лекарь, обращаясь к Гигу, сыну Спелля, - я не отказываю тебе в пособии своего искуства, но не даю людям, просящим милостыни по большим дорогам. Что с тобой? У тебя ноги разбиты параличом? Так работай руками, чтоб достать пропитание; если ты неспособен исправлять должность курьера, хорошого пастуха или воина, если не можешь служить у взыскательного господина, то найдутся и другия занятия. Что с тобою, брат? сказал он прервав речь свою и обратившись к Исааку, который, едва бросив взгляд на записку, поданную ему Гигом, испустил тяжелый стон, упал с своего мула как умирающий и несколько минут оставался без движения.

Сильно встревоженный равин соскочил на землю, и поспешно употребил свое врачебное искуство для приведения в чувство несчастного спутника. Он уже хотел приступить к кровопусканию, как вдруг предмет его тревожного безпокойства опомнился, но для того только, чтоб сбросить с головы шапку и посыпать прахом свои седые волосы. Врач приписал этот внезапный и сильный порыв замешательству, и не оставляя своего намерения, взялся было опять за инструменты. Но Исаак вывел его скоро из заблуждения.

-- Чадо скорби моей, воскликнул он, - ты должна бы была называться Бенони, а не Ревекой! Зачем смерть твоя должна свести в могилу мою седую голову, в то время когда в горести сердца моего я ропщу на Бога и на судьбу!

-- Брат, сказал равин с большим удивлением, - не отец ли ты во Израиле, и можешь ли произносить подобные речи?.. Надеюсь, дщерь дома твоего жива?

венком зеленеющей пальмы для моих седин, и теперь должна поблекнуть в одну ночь подобно тыкве Ионы! Чадо любви моей! Чадо престарелых лет моих! Ревека, дщерь Рахили! Мрак смерти уже объемлет тебя.

-- Но прочти письмо, сказал равин, - может быть есть еще возможность спасения.

-- Прочти ты, брат, отвечал Исаак: - глаза мои подобны водному источнику.

Врач прочел на своем родном языке следующее:

"Исааку, сыну Адоникама, которого язычники называют Исааком из Иорка! Мир и благодать обетования да будут над тобою! Отец мой, я осуждена на смерть за то, чего не ведает душа моя - за чародейство. Отец мой, если найдется крепкий муж, чтоб сразиться за мое дело мечом и копьем по обычаю назарян, и явится на арену Темпльсто в третий день от настоящого, то может быть Бог отцов наших даст ему силу защитить невинность и спасти ту, которой не от кого ждать помощи. Если же это невозможно, пусть девы нашего племени оплачут меня как изгнанницу, как лань, пораженную охотником, как цветок, срезанный косцом. Итак, обдумай что сделать и где искать помощи. Один назарейский воин верно вооружился бы за меня: это Вильфред, сын Седрика, которого язычники называют Айвено. Но он может быть еще не в состоянии снести тяжесть своего воружения. Однакож, пошли известить его, отец мой, ибо он имеет друзей между сильными народа своего, и быв нашим товарищем в доме заключения, постарается может быть найдти кого нибудь кто вступит в бой для моего спасения. Скажи ему, Вильфреду, сыну Седрика, останется ли в живых или умрет Ревека, в жизни и смерти она будет совершенно чиста от греха, за который ее осудили. И если угодно Богу, чтоб ты лишился дочери, тогда ты, старец, не оставайся долее в этой стране крови и притеснения; отправься в Кордову, где брат твой живет в безопасности, под сенью престола Боабдила сарацина: мавры менее жестоки к имени Иакова, чем английские назаряне".

- Дочь моя! Плоть от плоти моей, кость от костей моих!...

-- Укрепись духом, утешал равин: - эта скорбь ни к чему не послужит. Препояшь чресла свои и ступай к этому Вильфреду, сыну Седрика. Может быть он поможет тебе советом или делом, потому что юноша этот много значит в глазах Ричарда, которого назаряне именуют Львиным Сердцем, а слухи о возвращении его постоянно подтверждаются в этой стране. Может быть Айвено получит от него письмо и печать для запрещения этим людям крови, принявшим имя храма на посрамление ему, совершить замышляемое злодеяние.

-- Я отыщу его, сказал Исаак;. - он добрый юноша и чувствует сострадание к изгнанию Иакова.. Но он поможет надеть своего вооружения, а кто другой из христиан пойдет сражаться за угнетенную дщерь Сиона?...

-- Нет, возразил равин, - ты говоришь как человек не знающий язычников. За золото можно купить их храбрость, за золото же можешь упрочить и свою безопасность. Не унывай и отправляйся к Вильфреду Айвено. Я также поеду и буду действовать; грешно было бы покинуть тебя в бедствии! Поспешу в город Иорк, где собралось много воинов и отважных людей; по сомневаюсь что между ними найдется человек, который согласится поднять меч на защиту твоей дочери, потому что ведь золото божество их, и за деньги они отдадут в заклад жизнь так же как и имущество. Ты исполнишь, брат мой, все обещания, какие я сделаю им от твоего имени?

они запросят фунты, а согласятся может быть на унции. Впрочем, действуй по воле своей: я человек потерянный в этом деле, и к чему мне золото мое, если погибнет чадо моей любви!

Евреи обнялись и разъехались в разные стороны. Хромой поселянин оставался несколько времени на месте, смотря им вслед.

-- Экие жиды-собаки! сказал он: - так и не обратили никакого внимания на свободного человека, словно я раб, или турок, или еврей, как они сами! А могли бы, кажется, бросить мне один или два цехина. Я не обязан был приносить им этого богопротивного маранья и подвергаться опасности быть околдованным, как многие мне говорили. Что мне в золоте, данном девушкой, если перед Пасхой получу от пастора выговор на исповеди, и должен буду дать ему вдвое больше, чтоб получить разрешение, да сверх того носить целый век название жидовского вестника, что очень легко может случиться? Мне кажется, я в самом деле был околдован, находясь близ этой девушки! Но это всегда так бывалой со всеми кто бы ни приблизился к ней: жид ли, природный ли житель нашей стороны - ни один не мог устоять, когда она давала поручения. И теперь еще, как вздумаю о ней, кажется отдал бы и лавку и инструменты для спасения её жизни!