Айвено.
Глава XXXIX

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Айвено. Глава XXXIX (старая орфография)

ГЛАВА XXXIX.

Вечером того дня, когда совершился суд, если так можно назвать его, легкий стук послышался у дверей комнаты, служившей Ревеке темницею. Стук этот не отвлек ее от вечерней молитвы, предписанной ей религиею. Молитва окончилась гимном, содержание которого представляем здесь в переводе:

"Когда Израиль, любимый Господом, вышел из земли рабства, ему предшествовал его, страшный вождь в огне и дыме.

Днем, облачный столб тихо скользил по изумленным странам; ночью, красные пески Аравии отражали яркий пламень огненного столба!

"Хвалебный гимн возносился хором к небу вместе со звуками труб и литавр; дщери Сиона смешивали голоса свои с голосами жрецов и воинов. Ныне же чудеса не изумляют наших врагов. Забытый Израиль блуждает один в пустыне; отцы наши не признали путей Твоих, Господи, и Ты предоставил им следовать по их собственным путям.

"Но Ты, Незримый, всегда присутствуешь. Когда засияет светлый день счастия, да будет мысль о Тебе облачным покровом для ограждения вас от обманчивого луча. Когда же на пути Иуды сойдет обычная ночь, во тьме и буре, будь долготерпелив и многомилостив: укроти гнев свой, пламень светящий и согревающий!

"Арфы наши остались на реках вавилонских. Мы служим игралищем тиранам и посмешищем для язычников; фимиам не курится на алтарях наших; умолкли тимпаны, труба и рог. Но Ты изрек: кровь коз и мясо овец ничто пред очами моими; сокрушенное сердце, смиренные мысли, вот жертва благоприятная Мне".

Когда умолкли звуки молебного гимна Ревеки, легкий стук возобновился у дверей, - Войди, сказала она, - если ты друг; а если и враг, то я не имею средства противиться твоему приходу.

-- Я, сказал Бриан де Боа Гильбер, входя в комнату, - буду друг или враг твой, Ревека, смотря по тому, чем кончится наше свидание.

Встревоженная видом человека, необузданную страсть которого считала источником своего злополучия, Ревека с видом предосторожности и безпокойства, но не робости, отодвинулась в самый отдаленный угол комнаты, как будто решившись отступить сколько возможно далее, а когда отступление сделается невозможным, твердо стоять на своем месте. Положение, ею принятое, выражало не вызов, а решимость человека, избегающого борьбы, но готового до последней крайности отражать сделанное на него нападение.

-- Тебе нечего бояться меня, Ревека, сказал рыцарь храма, - или, если я должен говорить определеннее, теперь, по крайней мере, ты не имеешь причины меня бояться.

-- Я не боюсь вас, сер рыцарь, возразила Ревека, хотя её стесненное дыхание противоречило героизму голоса: - мое. упование на Бога твердо, и я не боюсь тебя.

-- Тебе нет и причины бояться, отвечал мрачно Боа Гильбер; - теперь тебе нечего страшиться моих прежних неистовых покушений. Ты можешь позвать стражей, над которыми я не имею власти. Они повлекут тебя на смерть, но не допустят никого нанести тебе оскорбления, даже меня, если безумие мое - я верю, что это безумие - завлечет меня так далеко.

-- Да будет прославлено Небо! воскликнула еврейка: - смерти я страшусь менее всего в этом вертепе зла.

-- Да, возразил Боа Гильбер, - смелый дух легко принимает мысль о смерти, когда путь к ней быстр и открыт. Удар копья или меча почти ничего для меня не значит; прыжок с высокой стены, удар острого кинжала для тебя ничто в сравнении с тем, что каждый называет безчестием. Выслушай же что я скажу тебе: может быть, мое собственное чувство чести, Ревека, так же восторженно как и твое; оба мы одинаково съумеем умереть за него.

-- Несчастный! и ты осужден жертвовать жизнью за правила, истины которых не признает твой разсудок. Это значит разставаться с сокровищем за то что ни к чему не годно, - но не думай так обо мне. Твое решение может колебаться на диких и своенравных волнах людского мнения, мое утверждено на скале веков!

-- Переставь, девушка! Подобная речь теперь неуместна. Ты осуждена умереть не скорою и легкою смертью, смертью, которую избирает бедствие, которую радостно приветствует отчаяние, - но медленным, страдальческим, долгим путем пытки, назначенной за то что дьявольское изуверство этих людей называет преступлением.

-- Кому же, если таков мой жребий, кому я этим обязана? - единственно тому, кто из корыстного и животного побуждения привлек меня сюда, и теперь, неизвестно для какой цели, старается усилить бедственное состояние, которому сам меня предал.

-- Не думай, чтоб я желал предать тебя; напротив, собственной своей грудью я отразил бы всякую опасность, тебе грозящую, и отразил бы с такой же готовностью, как и прежде, когда принимал на эту грудь стрелы, которые иначе угасили бы твою жизнь.

-- Еслиб дело твое было честным покровительством невинности, я давно изъявила бы тебе признательность за твое безпокойство;, но ты так часто объявлял права свои на награду, что я решилась доказать тебе, как ничтожна для меня жизнь, сохраненная ценою, которой ты за нее требуешь.

-- Объясни же свое намерение, сер рыцарь! Если тебе нужно что нибудь кроме того чтоб видеть бедствие, тобою причиненное, скажи, а потом, если можно, оставь меня одну. Переход от временного к вечному краток, но страшен, а мне остается лишь несколько мгновений, чтоб приготовиться к нему.

-- Вижу, Ревека, что ты упорствуешь в своем мнении, и приписываешь мне вину несчастия, которое так пламенно я желал бы предупредить.

-- Сер рыцарь, я не стану упрекать тебя. Но можно ли сомневаться в том, что твоя необузданная страсть влечет меня на казнь?

-- Ошибаешься, ошибаешься, поспешно прервал ее Боа Гильбер, - если обвиняешь меня в том, чего я не мог ни предвидеть, ни предупредить. Мог ли я угадать неожиданный приезд этого сумасброда, который за некоторые проблески фанатической храбрости и за безсмысленные изуверные самоистязания, превознесен похвалами глупцов и поставлен на месте, превышающем его достоинства, поставлен вопреки здравому разсудку, на зло мне и многим сотням людей, принадлежащих к нашему ордену, и мысли и чувствования которых чужды глупых мечтательных предразсудков, служащих основою его мнений и действий?

-- Но ты помогал осуждать меня, невинную, совершенно невинную, ты знал это; ты способствовал моему осуждению, и если я хорошо поняла, ты же должен явиться с оружием в руках для подтверждения моей вины и справедливости назначенного мне наказания.

-- Остановись, Ревека! Ни одно племя не умеет, подобно твоему, выжидать благоприятного времени и управлять своею ладьею так, чтоб извлекать выгоды даже из противного ветра.

-- Да будет оплакан тот час, который научил этому искуству дом Израиля! Но бедствия побеждают сердце, как огонь побеждает твердую сталь, и те, которые не имеют власти располагать собою, которые отчуждены от своей свободной, независимой отчизны, должны ползать пред чужеземцами. Это проклятие, тяготеющее над евреями, сер рыцарь, мы заслужили вероятно нашими собственными прегрешениями или грехами отцов наших; но вы, хвалящиеся своей свободой, как правом рождения, не гораздо ли постыднее вам унижаться и льстить предразсудкам против собственного убеждения?

-- В твоих словах много горечи, Ревека, отвечал Боа Гильбер, прохаживаясь в нетерпении по комнате, - но я пришел сюда не для того чтоб обмениваться с тобой упреками. Знай, что Боа Гильбер не уступит ни одному смертному, хотя обстоятельства могут на время изменить его предположения. Его воля подобна горному потоку: люди могут отвести поток на некоторое разстояние от скалы, но он неминуемо возвратится к своему ложу. Записка, предупредившая тебя о возможности требовать защитника, от кого, думаешь ты, могла она быть, как не от Боа Гильбера? В ком другом ты могла возбудить подобное участие?

-- Краткая отсрочка неизбежной смерти, отвечала Ревека, - и она мало принесет мне пользы. Неужели только это мог ты сделать для той, на главу которой призвал горе и страдание и которую привел даже на край гроба?

-- Нет, Ревека, не одно это предполагал я сделать. Без проклятого вмешательства этого изувера и безумца Гудальрика, который, будучи рыцарем храма, делает вид, что думает и судит согласно общим правилам человечества, обязанность бойца-защитника была бы возложена не на прецептора, но на простого члена ордена. Тогда я сам (таково было мое намерение), по звуку трубы, явился бы в качестве твоего защитника, облеченный в одежду странствующого рыцаря-искателя приключений для прославления своего щита и копья; и тогда пусть бы Боманоар избрал не одного, но двух или трех братий из собравшихся здесь рыцарей, я выбил бы их всех из седла одним своим копьем. Тогда, Ревека, невинность твоя была бы признана, и собственному чувству твоей признательности я предоставил бы награду за мою победу.

-- Все это, сер рыцарь, возразила Ревека, - одно пустое тщеславие, хвастовство тем что вы сделали бы, еслиб не разсудили поступить иначе. Вы приняли мою перчатку, и мой защитник, - если столь жалкое создание может найдти его, - должен выдержать удары вашего копья, а вы хоти те выдавать себя за моего друга и защитника!

-- Твой друг и защитник, повторил с важностью Боа Гильбер, - я и теперь; по пойми, что это с опасностью, или лучше сказать с достоверностью навлечь на себя безчестие; и после того не осуждай меня, если я предлагаю условия прежде чем пожертвую всем что до сих пор было для меня драгоценно, с целью спасти жизнь девушки из племени Иудеи!

-- Объяснись, сказала Ревека, - я не понимаю тебя.

-- Хорошо, отвечал Боа Гильбер, - я буду говорить так же искренно, как говорит грешник на исповеди перед духовником своим. - Ревека, если я не явлюсь в место боя, то теряю славу и свое звание, теряю то что необходимо для моей жизни, как воздух: я говорю об уважении, которым пользуюсь между рыцарями, и надежде достигнуть высшей власти, занимаемой теперь безумным Лукою де Боманоаром, - власти, которая действовала бы совершенно иначе в моих руках. Таков мой непременный жребий, если не подниму оружия против твоего дела. Да будет проклят Гудальрик, разставивший мне эту западню, и дважды проклят Альберт Мальвоазен, который удержал меня от намерения бросить перчатку в лице тому суеверному и безумному старику, поверившему таким глупым обвинениям, и еще против создания, одаренного такою возвышенною душою и такою прекрасной наружностью!

-- К чему же теперь эти пышные, льстивые выражения? спросила Ревека. - Ты избрал между необходимостью пролить кровь невинной женщины и опасностью помрачить свою славу и повредить своим земным надеждам: к чему же эти сравнения?... выбор твой решен.

-- Нет еще, Ревека, проговорил рыцарь более кротким голосом, подходя к ней ближе: - мой выбор не решен - нет, он зависит от тебя. Если я явлюсь на этот бой; я должен поддержать свое имя; и тогда, будет ли у тебя защитник или нет, ты умрешь на костре, потому что нет рыцаря, который бы превосходил меня и сравнялся со мною в единоборстве, кроме Ричарда Львиное Сердце и его любимца Айвено. Но Айвено, как тебе известно, не в состоянии надеть своего панциря, а Ричард томится в чужеземной темнице. И так, если я. явлюсь, ты должна умереть, даже и в таком случае, когда красота твоя заставит какого нибудь пламенного юношу взять на себя твою защиту.

-- Но к чему же повторять это столько раз? воскликнула Ревека.

-- Для того, чтоб ты со всех сторон могла разсмотреть свою участь.

-- Хорошо; оберни же ткань, и покажи другую сторону.

-- Если я появлюсь на роковой арене, ты умрешь медленной смертью в муках, подобных тем, которые, как вам рассказывают, назначены грешникам на том свете. Если же нет, я буду обезчещенным и обезславленным рыцарем, уличенным в чародействе и сообщении с неверными, - и знаменитое имя, еще более прославленное моими подвигами, сделается посмешищем, укором. Я теряю славу, честь, будущность такого величия, до которого едва достигают земные владыки, я жертвую могущественным честолюбием, разрушаю планы, воздвигнутые в уровень с горами, с которых, по выражению язычников, легко перешагнуть на небо. Но Ревека, прибавил Бриан, бросаясь к ногам еврейки, - я пожертвую этим величием, откажусь от этой славы, отвергну эту власть, даже теперь, когда она почти в моих руках, если ты скажешь только: "Бриан де Боа Гильбер, будь моим любовником".

-- Оставьте эти безумные мысли, сер рыцарь, отвечала Ревека, - и поспешите лучше к регенту, королеве-матери, к принцу Иоанну: ради чести английской короны они не могут одобрить поступка вашего великого магистра. Таким образом, вы доставите мне покровительство без пожертвований с своей стороны и без требования от меня вознаграждений.

соперник.

действительно, вера ваша предписывает то милосердие, о котором вы так много проповедуете, не думая приводить его в исполнение, то спаси меня от этой страшной смерти, не требуя вознаграждения, не примешивая низкой корысти к своему великодушию.

-- Нет, Ревека! возразил гордый рыцарь, поднимаясь, - таким образом ты не подействуешь на меня. Если я отказываюсь от настоящей славы и будущей власти, то отказываюсь только для твоего спасения и для того, чтоб ты бежала вместе со мною. Выслушай меня, Ревека, продолжал Бриан, снова смягчая голос: - Англия, Европа, не составляют еще целого мира. Есть страны, в которых мы можем действовать свободно, где даже честолюбию моему откроется обширное поприще. Мы отправимся в Палестину, где Конрад, маркиз монсератский, мой друг, - друг, чуждый, подобно мне, безсмысленных предразсудков, сковывающих наш независимый от природы разум. Лучше вступить в союз с Саладином, чем терпеть унижение от святош, которых презираешь. Я проложу новые пути к величию, продолжал Бриан, ходя снова скорыми шагами по комнате. - Европа услышит звонкие шаги того, кого исключила из числа своих сынов. Мильоны, высылаемые сю крестоносцами на побоище, не могут сделать столько для защиты Палестины, мечи тысяч и десятков тысяч сарацин не в состоянии проникнуть так далеко в эту землю, за которую борются целые народы, сколько успеют в том сила и политика, употребленные мною и братьями, которые, вопреки этому старому святоше, последуют за мною в счастии и несчастий. Ты будешь царицей, Ревека! На горе Кармеле мы воздвигнем престол, который приобретет тебе моя храбрость, и я переменю на скипетр давно желанный жезл!

-- Мечты! произнесла Ревека, - пустое ночное видение! Но даже перенесенное в действительность, оно не пленило бы меня. Одно скажу тебе: я никогда не разделю с тобою власти, которую ты можешь приобресть; в глазах моих так важна преданность к отчизне и вере, что я не могу уважать человека, готового торговать священными узами и отвергнуть обязанности свои в отношении к ордену, которому он принес клятвенный обет верности, и все для того только, чтоб удовлетворить противозаконной страсти к дочери чуждого племени. Не клади цену за мое освобождение, сер рыцарь, не продавай великодушного дела, будь покровителем угнетенной из человеколюбия, а не из корыстных видов. Иди к английскому престолу: Ричард не оставит без внимания твоей жалобы на этих жестоких людей.

-- Никогда, Ревека! гордо отвечал Боа Гильбер. - Если я отрекусь от ордена, то для тебя только, для одной тебя! Если ты отвергнешь мою любовь, честолюбие останется со мною; я не хочу быть для всех игрушкою. Склонить голову свою пред Ричардом! Просить милости у этого гордого сердца! Никогда, Ревека, никогда в своем лице не повергну я ордена храма к ногам его. Я могу оставить орден, но не унижу, не предам его!

-- Это правда, отвечал рыцарь: - потому что со всей своей гордостью ты нашла во мне равного себе. Если я вступДио на арену с копьем в руке, не думай, чтоб какой нибудь человеческий интерес мог удержать мощь моей руки; по подумай о собственной судьбе: умереть страшной смертью величайших преступников, гореть на пылающем костре, быть добычею стихий, из которых так таинственно соткана наша чудная оболочка, так что не будет ни малейших остатков от этого прекрасного образа, но которым бы можно было сказать: он одарен был жизнью и движением, - нет, Ревека, не женщине перенести такую будущность... ты согласишься на мое требование!

-- Ты не знаешь женского сердца, Боа Гильбер, или встречал таких только женщин, которые утратили свои лучшия свойства. Говорю тебе, гордый рыцарь, что в жесточайших своих битвах ты не мог выказать прославленного мужества своего более женщины, призванной к страданию чувством преданности или долга. Я сама женщина нежно воспитанная: от природы боюсь опасностей, трепещу грядущих страданий: по когда мы вступим на роковую арену, ты для боя, я для страдания, тогда, - я чувствую в себе уверенность, - мужество мое станет выше твоего. Прощай! Я не буду более терять слов с тобою; время, остающееся на земле дщери Иакова, должно быть употреблено иначе: она должна искать Утешителя, Который может отвратить лице от Своего народа, по никогда не заградит слух Свой от воплей взывающих к Нему в чистоте сердца и истине.

-- И так мы разстаемся, сказал Боа Гильбер после краткого молчания. - Зачем же Небо допустило нас встретиться? Зачем ты не благородна по рождению, не христианка по вере? Нет, клянусь Богом! когда смотрю на тебя и думаю, где и как мы должны скоро опять увидеться, мне проникает в грудь невольное желание принадлежать к твоему отверженному народу, держать в руках слитки золота и шекели вместо копья и щита, преклонять голову пред каждым ничтожным бароном, со взором, страшным только для трусливого и несостоятельного должника, - да, я желал бы этого, Ревека, только бы сблизиться с тобою в жизни и избежать страшного участия в твоей смерти.

-- Ты изобразил еврея таким, каким его сделало гонение тебе подобных. Небо в гневе своем изгнало его из отечества, по деятельность открыла ему единственный оставленный ему путь.к власти и влиянию. Прочти древнюю историю народа Божия, и скажи, было ли толпою скупцов и ростовщиков то племя, над которым столько чудес совершил Иегова пред лицом всех народов! Знай, надменный рыцарь, что между нами есть много имен, перед которыми ваша гордая северная знатность не более как тыква перед кедром - имен, восходящих к тем отдаленным временам, когда Всемогущий посреди херувимов являл человекам свое присутствие, и которые блеск свой заимствуют не от земного царя, но от страшного Гласа, повелевавшого отцам их приблизиться к престолу Вышняго. Таковы князья дома Иакова!

траве, они подавлены и смешаны с прахом на дорогах. Но есть между ними и такие, которые не посрамили своего великого происхождения, и в числе их будет дочь Исаака, сына Адоникама! Прощай! Я не завидую твоим почестям, приобретенным кровью, не завидую твоему варварскому происхождению от северных язычников, не завидую вере, которая всегда на твоих устах, по никогда не обнаруживалась ни в сердце, ни в поступках твоих.

-- По истине, я чувствую очарование! сказал Боа Гильбер. - Тот безсмысленный скелет, великий магистр, почти прав: горесть, с которою я разстаюсь с тобой, имеет в себе нечто сверхъестественное. Милое создание! продолжал Бриан, подходя к Ревеке близко, но очень почтительно: - так молода, прекрасна и так безстрашно встречаешь ты смерть! Да, ты осуждена на смерть, на смерть позорную и мучительную! И кто бы не прольет слез над тобою? Более двадцати лет слезы были чужды моим глазам, а теперь они увлажаются, смотря на тебя. Но так -должно быть - теперь ничто не может спасти твоей жизни! Мы оба не более, как слепые орудия неодолимого рока, который преследует нас подобно двум ладьям, увлеченным бурею, сталкивающимся друг о друга и погибающим. И так, прости меня, и по крайней мере разстанемся друзьями. Тщетно старался я поколебать твою решимость, а мое решение твердо, как незыблемые законы судьбы.

-- Так-то, сказала Ревека, - люди обвиняют судьбу в появлении своих буйных страстей! Но я прощаю тебя, Боа Гильбер, хоть ты и виновник моей ранней смерти. В твоей мощной душе много благородного; но она похожа на запущенный вертоград, поросший плевелами, подавившими красивые и полезные цветы.

-- Да, возразил рыцарь, - ты сказала правду, Ревека, я необуздан, непреклонен, и горжусь тем, что посреди толпы безсмысленных глупцов и лицемеров сохранил силу духа, возвышающую меня над ними. От юности дитя битв, я питал обширные замыслы, был тверд и непреклонен в стремлении к ним. Таким я и останусь - гордым, непреклонным, непоколебимым; свет увидит этому доказательства! Но ты, прощаешь ли ты меня, Ревека?

-- Прощаю так охотно, как только жертва может простить своего палача.

Прецептор Альберт с нетерпением ждал в соседней комнате возвращения Боа Гильбера.

-- Ты слишком долго пробыл у нея, воскликнул он: - и ожидая тебя здесь я словно растянут был на раскаленном железе от нетерпения. Что, еслиб великий магистр или его лазутчик Конрад пришли сюда? Дорого бы я поплатился за свою снисходительность. Но что с тобой, брат? Ты едва держишься на ногах, лице твое пасмурно как ночь. Хорошо ли ты себя чувствуешь, Боа Гильбер?

-- Да, отвечал тот, - так хорошо, как приговоренный к смерти чувствует себя за час до казни. Нет, если взвесить, то еще вдвое хуже, потому что есть люди, которые находясь в таком положении могут разставаться с жизнью как с изношенным платьем. Небо свидетель, Мальвоазен, эта девушка совершенно обезоружила меня! Я почти решился идти к великому магистру, и сказать ему прямо в лице, что отрекаюсь от ордена и отказываюсь от зверской роли, которую возложила на меня его тираппия.

-- Ты с ума сошел! возразил Мальвоазен: - ты совершенно погубишь себя, без малейшей возможности спасти жизнь этой жидовке, по видимому столь для тебя драгоценной. Для подтверждения своего приговора, Боманоар назначит другого рыцаря вместо тебя, и обвиняемая погибнет так же верно, как бы ты сам исполнил возложенную на тебя обязанность.

-- Пусть так, по ты забываешь, сказал хитрый советчик, - что у тебя не будет ни времени, ни средства исполнить безумное предприятие. Пойди к Луке Боманоару, скажи, что ты отрекся от своего обета повиновения, и увидишь, надолго ли самовластный старик оставит тебе личную свободу. Едва слетит с уст твоих это слово, ты будешь уже на сто футов под землею в темнице прецептории, как изменивший обету рыцарства; или, если он останется при мнении, что ты околдован, то осудит тебя на солому, мрак и цепи в келье какого нибудь отдаленного монастыря, где будут оглушать тебя заклинаниями и окачивать святой водой, чтоб изгнать злобного врага, овладевшого тобою. Нет, ты должен сражаться, Бриан, или ты человек погибший и обезславленный!

-- Я сброшу с себя эти путы и убегу, сказал Боа Гильбер, - убегу в какую нибудь далекую страну, куда не проникли еще фанатизм и безумие. Но с согласия моего не прольется ни одна капля крови этого дивного создания!

-- Ты не можешь бежать, сказал прецептор: - твои безразсудства возбудили подозрения, и тебе не позволят оставить прецептории. Пойди, попробуй, явись у ворот и вели опустить подъемный мост: увидишь что тебе ответят. Ты удивлен и обижен; но не лучше ли это для тебя? Еслиб ты бежал, что вышло бы из этого? отнятие твоего оружия, безчестие твоих предков и безславие твоего звания! Обдумай это. Куда скроют свои головы твои собратья, когда Бриан де Боа Гильбер, лучший копьеносец храма, будет провозглашен отступником посреди насмешек собранного народа? Сколько горя будет при французском дворе! С какой радостью надменный Ричард услышит известие, что рыцарь, стеснявший его в Палестине, почти затмивший его: прославленное имя, лишился чести и славы за жидовку, которой в добавок и спасти не мог ценою столь дорогой жертвы!

Дай Бог, чтоб сам Ричард, или кто нибудь из его прославленных любимцев в Англии явились на этот бой! Но они откажутся, никто не захочет поднять оружия за невинно гибнущую!

для него похвале и одобрению.

-- Правда, сказал Боа Гильбер: - если не явится защитник, я буду только в числе зрителей, сидящих на копях, но не принимающих участия в битве.

-- Ни малейшого, прибавил Мальвоазен: - ты будешь стоять подобно вооруженному лику святого Георгия, находящемуся ври какой нибудь церемонии.

-- Хорошо, я останусь при своем первом решении, продолжал гордый рыцарь. - Она пренебрегла мной, отвергла, оскорбила меня, для чего же я отдам за нее все. что возвышает меня во мнении других? Да, Мальвоазен! Я явлюсь на единоборство!

Произнеся эти слова, Бриан вышел из комнаты, и прецептор последовал за ним, желая поддержать его решение, потому что слава Боа Гильбера соединилась с личными его выгодами, зависевшими от надежды видеть его некогда главою ордена, кроме повышения, о котором обещал хлопотать Мон-Фитшет под условием содействия к осуждению несчастной Ревеки. Но, хотя опровергая лучшия побуждения своего друга, он имел все преимущества хитрости, лицемерия, себялюбия над человеком, обуреваемым сильными и противоборствовавшими страстями, однакож нужно было все искуство Мальвоазена, чтоб утвердить Боа Гильбера в намерении, которое он же внушил ему. Он должен был неусыпно наблюдать за ним, чтоб предупредить всякое покушение его к побегу, и не допускать сообщения с великим магистром; из опасения открытого разрыва между ними, он должен был время от времени повторять различные доводы, которыми силился доказать, что явившись защитником этого дела, Боа Гильбер, без всякого содействия к решению или ускорению смерти Ревеки, избирает единственный путь, на котором может спастись от унижения и безславия.