Айвено.
Глава XLII

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Айвено. Глава XLII (старая орфография)

ГЛАВА XLII.

Вход в большую башню Конингсбургского замка, устроенный чрезвычайно странным образом, носит отпечаток суровой простоты отдаленных времен, в которые построен этот замок. Ряд глубоких, узких и крутых ступеней ведет к низкой двери на южной стороне башни, по которой любопытный антикварий может еще, или по крайней мере мог за несколько лет, добраться до узкой лестницы, проделанной внутри главной стены башни и ведущей в третий этаж здания, - два нижние этажа были просто подземелья или погреба, куда свет и воздух проникали только сквозь квадратное отверстие в третьем этаже, с которым они имели, по видимому, сообщение посредством лестницы. Вход в верхний ярус башни, состоявшей из четырех отделений, шел по лестницам, проведенным в наружных колоннах.

По этому трудному и запутанному входу ввели доброго короля Ричарда и его верного Айвено в круглую комнату, занимавшую весь третий ярус. Трудность входа по лестнице дала Вильфреду время закрыть лице плащом, что было для него необходимо, так как он не должен был открываться отцу прежде чем король по сделает ему знака.

В этой комнате собралось вокруг большого дубового стола около двенадцати человек знатнейших представителей саксонских фамилий из окрестных графств. Все эти гости были престарелые или пожилые люди, так как молодое поколение, к великому негодованию старших, расторгло подобно Айвено большую часть преград, на полвека разделявших норманских победителей и побежденных саксов. Опушенные и скорбные взоры этих почтенных людей, их молчание и печальный вид составляли резкую противоположность с легкомыслием пировавших в наружной части замка. Их седые волосы и длинные густые бороды вместе с древними тюниками и черными широкими плащами, соответствовали странной и суровой комнате, в которой они сидели, и придавали им вид древних поклонников Водена, возвратившихся к жизни для того только, чтоб оплакивать падение своей народной славы.

Седрик, равный по званию своим соотечественникам, по видимому исполнял однако но общему согласию роль главы собрания. При виде Ричарда (которого он знал только как храброго рыцаря), Сердик приподнялся с важностью, и сделав ему приветствие произнес, по принятому обыкновению, Waes hael (каково здоровье?) и поднял в то же время стакан к голове. Король, знавший обычаи своих английских подданных, отвечал на приветствие обычными словами: Deine hael (пью за здоровье) и отпил немного из кубка, поданного ему дворецким.

Та же вежливость оказана была Айвсно, который отвечал отцу на привет его молча, заменив принятые в этих случаях слова одним наклонением головы, из опасения, чтоб не узнали его по голосу.

По исполнении этого вступительного обряда, Седрик встал, и протянув руку Ричарду, повел его в маленькую часовню, грубо устроенную в одной из наружных колонн. Так как свет мог проникать сюда только в узкое отверстие стены, то это место могло бы остаться в совершенном мраке, если бы не два факела, бросавшие красноватый и дымный свет на своды потолка и голые стены, на грубо устроенный из камней алтарь и распятие, также каменное.

Перед этим алтарем был поставлен гроб, по обеим сторонам которого стояли на коленях по три монаха; они перебирали четки и читали в полголоса молитвы со всеми знаками величайшого благочестия. За это служение мать усопшого сделала великолепный вклад в монастырь Святого Эдмунда; и чтоб вполне быть достойным такого, вклада, все братство, за исключением хромого церковника, прибыло в Конингсбург, где между тем, как шестеро монахов находились постоянно при гробе Ательстэна для отправления божественной службы, прочие не упускали возможности принять участие в пиршестве и забавах, совершавшихся в замке. При столь благочестивом бдении, добрые монахи старались в особенности не прерывать ни на минуту своих гимнов, из опасения, чтоб Зернебок, древний саксонский Аполлиоп, не наложил своих лап на усопшого Ательстэна. Не менее заботились они и о том, чтоб he допускать ни одного мирянина прикасаться к гробовому покрывалу, которое, как служившее при погребении святого Эдмунда, было святыней, и кроме рук монастырских служителей никто не должен был к нему приноситься. Еслиб действительно эта внимательность приносила пользу усопшему, то он имел полное право на все со стороны сентэдмундского братства, ибо кроме ста марок золота, заплаченных в виде выкупа за душу Ательстэна, мать его объявила намерение принести в дар этому монастырю лучшую часть из земель покойного, для отправления непрерывных молитв за душу его и покойного её супруга.

Ричард и Вильфред последовали за Седриком Саксонцем в смертную сень, где путеводитель указал им с торжественным видом на преждевременный гроб Ательстэна, а они, следуя, его примеру, набожно перекрестились и тихо прочли молитву за упокой души отшедшого в вечность.

По исполнении этого благочестивого долга, Седрик, тихо ступая по каменному полу, сделал им знак следовать за собою; поднявшись на несколько ступеней вверх, он с величайшею осторожностью отворил дверь в небольшую комнату, соединявшуюся с часовней. Комнатка имела около восьми футов в квадрате, и подобно самой часовне была устроена в стене; а так как дыра, в которую проходил свет, была обращена на запад и значительно расширялась кнутри, то луч заходящого солнца, проникая в это мрачное уединение, озарил женщину почтенного вида, наружность которой сохранила еще много следов величественной красоты. Длинное траурное платье и развевавшееся черное покрывало возвышали белизну её чела и красоту светлых распущенных волос, которым время, сохранив густоту, не прибавило серебристого оттенка. Физиономия её выражала глубочайшую скорбь, соединенную с покорностью Провидению. Перед ней на каменном столе находилось распятие из слоновой кости и молитвенник с великолепно расписанными листами, края которого украшены были золотыми застежками и крестиками из того же металла.

-- Благородная Эдноа, обратился к ней Седрик, постояв с минуту в молчании, как будто для того, чтоб дать время Ричарду и Вильфреду разсмотреть хозяйку дома, - вот почтенные незнакомцы, пришедшие разделить скорбь твою. Я вот это тот храбрый рыцарь, который мужественно сражался за спасение оплакиваемого нами.

-- Благодарю за его храбрость, отвечала лэди, - хотя Небу угодно было сделать старания его безполезными. Благодарю его, так же как и товарища его, за вежливость, которая привела их сюда для посещения вдовы Аделинга, матери Ательстэна, в горькие часы её скорби. Поручая их попечению вашему, добрый родственник, я уверена, что они будут довольны гостеприимством, какое только можно в настоящее время найдти в печальных стенах этого жилища.

Гости низко поклонились печальной матери и вышли с своим радушным путеводителем.

Вторая круглая лестница привела их в комнату такого же размера как и та, в которую они вошли сначала; только эта комната расположена была над первою. Прежде чем они отворили дверь, им послышались звуки тихого, меланхолического пения. Вошедши, они увидели перед собой около двадцати женщин и девушек знатных саксонских семейств. Четыре девицы, под руководством Роэны, пели за упокой души умершого молебный гимн, из которого мы могли разобрать только две или три строфы следующого содержания:

"Прах ко праху - все стремится туда; жилец утратил земной образ; тление предает его червям и разрушению.

"Неизвестною стезею воспарила душа в страны стенаний, где очистительным пламенем искупит нечистоту земных дел.

"Да заступится за тебя Св. Мария и да сократит она пребывание твое в этом мрачном жилище, пока молитвы и милостыня не освободят заключенного!"

Между тем как для этой похоронной песни певицы сливали свои голоса в тихих и меланхолических звуках, прочия девушки, разделившись на две группы, одне занимались, сообразно своему вкусу и искуству, вышиваньем большого шелкового покрова, назначенного для гроба Ательстэна, другия выбирая цветы из корзин, поставленных перед ними, составляли гирлянды для украшения того же гроба. Если в движениях девиц не было глубокой горести, то тем не менее оне совершенно соображались с принятыми обрядами; иногда впрочем шопот или улыбка вызывали выговор от строгих матерей, и вероятно многия из этого собрания более думали о том, идет ли к ним траурная одежда, чем о печальной церемонии, к которой готовились. Это расположение духа (если мы должны говорить совершенную истину) нимало не уменьшилось при появлении двух незнакомых рыцарей, приход которых вызвал косвенные взгляды, улыбку и шептанье. Одна Роэна, из гордости не казавшаяся тщеславною, сделала приветствие своему избавителю с приятною вежливостью. Выражение лица её было серьезно, но не печально; и можно было усомниться, не больше ли мысли об Айвено и неизвестность о судьбе его имели участия в этом озабоченном виде, чем смерть её родственника.

Но Седрику, который, как мы уже заметили, не был проницателен в подобных случаях, горесть воспитанницы показалась такою сильною сравнительно с грустью других девушек, что он счел необходимым объяснить её причину: "Роэна, сказал он, была нареченной невестой благородного Ательстэна". Легко можно представить себе, в какой степени это объяснение могло возбудить Вильфреда к сочувствию в горести тогдашних обитателей Конингсбурга.

Показав таким образом гостям различные комнаты, где под разными видами занимались приготовлениями к похоронам Ательстана, Седрик отвел их наконец в небольшой покой, назначенный, как он пояснил, исключительно для почетных гостей, которые будучи мало знакомы с покойником, не захотят быть вместе с людьми, оплакивавшими непосредственно близкую им потерю. Он уверил гостей, что все будет готово для их отдыха, и хотел уже выйдти, как Черный Рыцарь взял его за руку.

-- Я хочу напомнить вам, благородный тан, сказал он, - что при нашем прощании вы обещали мне отплатить за услугу, которую я имел счастье оказать вам.

-- Соглашаюсь прежде чем услышу чего вы желаете, благородный рыцарь, отвечал Седрик, - но в эту горестную минуту...

в ней и некоторые свои предразсудки и ложные мнения.

-- Сер рыцарь, воскликнул Седрик, вспыхнув и прерывая его, - надеюсь, ваше требование относится собственно к вам, а не к другому, ибо в том что касается до чести моего дома, мне казалось бы неприличным вмешательство посторонняго.

-- Я и не желаю вмешиваться в ваши семейные дела, возразил с гордостью король, - если вы не позволите мне принять в них участия. До сих пор вы знали меня только за Черпого Рыцаря. Узнайте же во мне Ричарда Плантагенета!

-- Ричард Анжуйский! воскликнул Седрик, отступив назад с величайшим изумлением.

-- Нет, благородный Седрик, Ричард Английский! Самая заветная мысль его, самое заветное желание - видеть сынов Англии в тесном союзе. И теперь, достойный тан, неужели колено твое не преклонится пред твоим государем?

-- Пред норманской кровью, сказал Седрик, - оно никогда не преклонялось!

-- И так, отвечал монарх, - оставь изъявление своей покорности до того времени, когда я докажу тебе свое право на нее, покровительствуя равно норманам и англичанам.

-- Государь, воскликнул Седрик, - я всегда отдавал справедливость твоей храбрости и твоим достоинствам. Знаю также право твое на корону по происхождению от Матильды, племянницы Эдгара Ателипга, и дочери Малькольма Шотландского. Но хотя Матильда и происходила от царской саксонской крови, однакож она не была наследницею престола.

-- Я не хочу спорить с тобою о своих правах, благородный тан, возразил Ричард спокойно, - по прошу тебя осмотреться вокруг и сказать, найдешь ли ты кого другого, чьи бы права перевешивали мои.

-- И ты пришел сюда, государь, за тем, чтоб рассказывать мне это, спросил Седрик, - чтоб укорять меня падением моего племени, прежде чем могила скроет последнюю отрасль царственного саксонского дома? (Лице Седрика сделалось мрачно при этих словах). Это необдуманный, это смелый поступок!

-- Нет, клянусь святым крестом! возразил король, - это было сделано в чистой доверенности, которую храбрые питают друг к другу без малейшей тени опасений.

-- Ты хорошо Сказал, сер король, ибо я признаю, что ты король, и останешься им не смотря на мое слабое сопротивление. Я не смею воспользоваться единственным средством оспорить твой титул, хотя ты ввел меня в сильное искушение, отдаваясь добровольно моей власти!

-- Теперь возвратимся к моей просьбе, продолжал король, - которую предлагаю тебе без малейшого уменьшения доверенности вследствие твоего отказа признать законность моего владычества. Я требую от тебя, как от честного человека, под опасением лишиться этого звания и заменить его именем клятвопреступника, нидеринга {Nidering - обезславленный.}, - чтоб ты простил и возвратил свою отеческую любовь храброму рыцарю Вильфреду Айвено. Ты должен сознаться, что мне не может быть чуждо это примирение, так как оно обусловливает счастие моего друга и уничтожение раздора между моими верными подданными.

-- И это Вильфред? спросил Седрик, указывая в своего сына.

-- Отец мой! отец мой! воскликнул Айвено, бросаясь к ногам Седрика: - прости меня!

-- Я прощаю тебя, сын мой, сказал Седрик, поднимая его. - Сын Герварда умеет держать слово, хотя оно дано и норману. Но прими одежду и обычаи твоих английских предков, чтоб в твоем скромном жилище не было коротких плащей, великолепных шапок, фантастических перьев. Сын Седрика должен являться приличным своему английскому происхождению. Ты хочешь говорить, прибавил он мрачно, - и я угадываю о чем. Лэди Роэна должна два года носить траур по своем нареченном супруге; все наши саксонские предки отвергли бы нас, еслиб мы стали искать для нея нового союза прежде чем закроется могила того, с кем она должна была соединиться узами брака, - того кто имел более всех право на её руку но своему рождению и предкам. Дух самого Ательстэна расторг бы свои окровавленные нелепы и явился бы перед нами, чтоб не допустить такого безчестия его имени.

Слова Седрика как будто вызвали привидение: едва он произнес их, как дверь отворилась, и Ательстэн, облеченный саваном, стал перед ними, бледный, с помутившимся взором, похожий на мертвеца, вышедшого из могилы {Воскресение Ательстэна подверглось сильной критике, как совершенно неправдоподобное даже для такого фантастического сочинения. Это было как бы tour de force, к которому автора принудили неотступные убеждения его друга и издателя, не могшого примириться с мыслью, что сакса свели в могилу. Автор.}.

Это явление поразило всех присутствовавших. Седрик, отступив назад к самой стене, прислонился к ней, не будучи в состоянии держаться на ногах, и затем устремил в лице своего друга неподвижные взоры, не смея пошевелить губами. Айвено крестился и читал все молитвы, приходившия ему на память на саксонском, латинском или норманофранцузском языке, а Ричард то произносил: Bénédicité, то восклицал: Mort de ma vie!

Между тем послышался страшный шум под лестницей; одни закричали: "Держите плутов монахов!" другие: "В темницу их! Бросьте их с самой высокой стены!"

-- Во имя Бога! сказал Седрик, обращаясь к тому, кого он принимал за тень своего умершого друга: - если ты смертный, говори! если дух усопшого, скажи для чего ты снова пришел к нам, или что я могу сделать для возвращения мира твоему праху. Живой или мертвый, благородный Ательстэн, говори с Седриком!

хлебом и водой в продолжение трех дней, которые показались мне тремя веками. Да, хлебом и водой, отец Седрик! Свидетельствуюсь Небом и всеми святыми, что лучшей пищи не проходило чрез мое горло в продолжение трех бесконечных дней, и только провидением Божиим я теперь здесь, чтоб рассказать вам все это.

-- Как, благородный Ательстэн, сказал Черный Рыцарь, - я сам видел как вас опрокинул гордый Боа Гильбер, при окончании торквильстонской осады, и думал, а Вамба даже и рассказывал, что ваш череп был раздвоен до зубов.

-- Вы думали ошибочно, сер рыцарь, отвечал Ательстэн, - а Вамба солгал. Мои зубы в порядке, и тому будет доказательством мой сегодняшний ужин. Этим однакож я не обязан Гильберу: у него мечь перевернулся в руке, так что удар пришелся по мне плашмя и был отклонен рукоятью доброй булавы, на которую я приняла, его; еслиб на мне был шлем, то меч проскользнул бы по мне как удар тростинки, и я бы дал Бриану такой отпор, что принудил бы его к бегству. Но в тогдашнем положении я упал конечно оглушенный, но не раненый. Других убивали и ранили вокруг меня, и я не мог опомниться до тех пор, как увидел себя в гробу, по счастью открытом, стоявшем против алтаря сентэдмундской церкви. Я чихнул несколько раз, вздохнул, проснулся, я встал бы, еслиб пономарь и абат, обезумевшие от страха, не прибежали на шум, удивленные и без сомнения очень недовольные тем, что видят живым человека, от которого надеялись получить наследство. Я спросил вина, и они дали мне несколько капель, но видно, это вино было сильно приправлено чем нибудь, так как я уснул крепче прежнего, и долго не просыпался. Я увидел наконец свои руки и ноги связанными до того крепко, что у меня лодыжки болят при одном воспоминании; место было совершенно темное, полагаю это была темница проклятого монастыря, а духота и сырость заставили меня предположить, что она употребляется также и для погребения. Мне приходили в голову страшные мысли на счет всего случившагося со мною, как вдруг дверь моей темницы заскрипела, и в нее вошли два негодяя монаха. Им хотелось уверить меня, что я в чистилище, но я слишком хорошо знал хриплый голос толстого абата. Святой Иеремия! Какая разница с тем тоном, которым он обыкновенно просил у меня кусок оленьей лопатки! Этот нес ел за моим столом от Рождества до Крещенья.

-- Подождите, благородный Ательстэн, сказал король, - переведите дух, рассказывайте не торопясь; клянусь, ваша история занимательнее романа.

способом их пропитания было ухаживание за бедными рабами и васаллами для получения от них нескольких ломтей свинины и нескольких мер хлеба, в замен молитв, - гнездо скверных, неблагодарных ехидн! - ячменный хлеб и кружка воды такому патрону, как я! Я выгоню их дымом из этого гнезда, хотя бы за это отлучили меня от церкви!

-- Но, ради Царицы Небесной, благородный Ательстэн, воскликнул Седрик, схватив за руку своего друга, - как избежал ты этой страшной опасности? Разве сердца их смягчились?

-- Их сердца смягчились! повторил Ательстэн. - Да разве могут растаять камни от солнца? Я бы и теперь еще был там, еслиб не подняла этих шмелей из их улья какая-то тревога, которая, как я вижу, была путешествием их сюда для съедения моего похоронного обеда, между тем как они очень хорошо знали где я был зарыт живой. Я слышал как они мычали надгробные псалмы, и никто не воображал, что эти псалмы поются за упокой моей души теми, которые терзают голодом мое тело. Однакож они ушли, и я долго ждал пищи. И неудивительно: подагрик-пономарь был так занят собственным своим продовольствием, что не мог думать обо мне. Наконец, он пришел нетвердым шагом и принес с собой запах вина и пряностей. Хороший стол смягчил его сердце, так как он оставил мне край пирога и бутылку вина, вместо прежней порции. Я ел, пил, и укрепился; к счастью моему пономарь, очень шатавшийся и потому бывший не в силах исполнить в точности свою обязанность тюремного пристава, запирая дверь задвинул задвижку мимо скобки, так что дверь осталась непритворенною. Свет, пища, вино, пробудили меня к деятельности. Кольцо, к которому моя цепь была прикреплена, заржавело более, чем мог предположить негодяй абат. Самое железо не могло сохраниться в этом сыром, адском подземельи.

-- Переведите дух, благородный Ательстэн, сказал Ричард, - и укрепитесь пищею, прежде чем приступите к продолжению столь ужасного рассказа.

-- Укрепиться! воскликнул Ательстэн: - я уже укрепился сегодня пять раз; однакож кусок этого вкусного окорока не будет излишним, ни попрошу вас, любезный сер, выпить со мною кубок вина.

сделав некоторые нужные распоряжения по хозяйству, последовала за живым мертвецом в страноприимный покой, а за нею вошли многие гости, мужчины и женщины, сколько их могло поместиться в небольшой комнате; другие столпившись на лестнице, схватывали ошибочное издание истории приключений Ательстэна и передавали се еще с большими неисправностями стоявшим ниже, а те пересылали далее к черни в виде совершенно уже непохожем на истинное происшествие. Ательстэн продолжал рассказ о своем бегстве таким образом:

-- Освободившись от скобы, к которой был прикован, я потащился по лестнице, как только возможно было тащиться человеку, обремененному цепями и изнуренному постом; долго взбираясь ощупью вверх, я наконец по звукам веселой песни пришел в комнату, где достопочтенный пономарь, с позволения вашего, справлял обедню с огромным широкоплечим братом с нависшими бровями, в сером клобуке и капюшоне, походившем с виду более на разбойника, чем на духовную особу. Я вломился к ним; покрой моей могильной одежды и стук цепей придавали мне вид выходца с того света. Оба они оцепенели от ужаса; во когда я повалил пономаря кулаком, другой молодец, его собеседник, ударил меня толстой палкой.

-- Это должно быть наш монах Тук, заметил Ричард, смотря на Айвено.

-- Пусть он будет дьяволом, если хочет, воскликнул Ательстэн. - По счастью он промахнулся, и когда я придвинулся, желая с ним схватиться, он показал мне пятки и бежал. Я не упустил случая освободить свои ноги посредством цепных ключей, которые висели между другими на поясе пономаря, и думал было выколотить мозг молодцу связкою этих ключей, но кусок пирога и бутылка вина, которыми бездельник наделил меня в подземельи, возбудили в сердце моем чувство признательности; и так, дав ему пару добрых пинков ногой, я оставил его на полу, проглотил несколько кусков пирога и фляжку вина, которым упивались почтенные братия, потом пошел в конюшню, где в отдельном стойле нашел своего коня, вероятно предназначавшагося в службу к самому святому абату. Я поехал сюда со всею поспешностью, к какой только способна моя лошадь. Везде, где я ни проезжал, дети, мужчины и женщины бежали прочь, принимая меня за привидение, особенно потому что стараясь не быть узнанным я надвинул шапку на лице. Меня бы не впустили, в собственный мой замок, еслиб не приняли за товарища фигляра, который забавляет народ, собравшийся на дворе замка в ожидании похорон его владетеля. Дворецкий, как я сказал уже, подумал, что я одет таким образом для представления комедии; пропущенный сюда я открылся матери, и наскоро поел прежде чем явился к вам, мой благородный друг.

-- И нашли меня готовым, отвечал Седрик, - возвратиться к нашим отважным планам чести и свободы. Мы не найдем дня благоприятнее завтрашняго для освобождения благородного саксонского племени.

замка; а если лестница слишком узка для его жирного тела, то велю втащить его снаружи.

-- Но, сын мой, вмешалась Эдифа, - подумай о его святом сане.

-- Подумайте о моем трехдневном посте, возразил Ательстэн: - я жажду крови каждого из них. Фрон де Бефа сожгли живого не за такое важное дело: он хорошо кормил своих пленников, разве только клал слишком много чеснока в их похлебку. А эти лицемеры, неблагодарные, льстивые рабы, участвовавшие так часто без приглашения в моем обеде, не давали мне даже ни похлебки, ни чеснока. Впрочем, что бы ни было, они должны умереть, клянусь душою Генгиста.

-- А папа, мой благородный друг? произнес Седрик.

-- А дьявол, мой благородный друг, закричал Ательстэн. - Они умрут; ли одного из них не останется. Мир обойдется без них, еслиб даже они были лучшие монахи на земле.

сердце его он без битвы не получит престола Альфреда, пока существует мужская отрасль святого Исповедника, готовая оспаривать у него свои нрава.

-- Как! воскликнул Ательстэн - это благородный король Ричард?

-- Это Ричард Плантагенет, отвечал Седрик, - но я считаю необходимым напомнить тебе, что он прибыл сюда добровольно, как гость, и мы не допустим его подвергнуться ни оскорблению, ни плену. Конечно, ты знаешь долг хозлина в отношении к нему.

-- О, без сомнения! произнес Ательстэн: - и вместе с тем знаю долг подданного, и здесь же приношу ему свою покорность, сердце и руку.

-- Сын мой, сказала Эдифа, - подумай о своих царственных правах.

-- Мать и друг, отвечал Ательстэн, - оставьте упреки; хлеб, вода и темница чудесно истребляют честолюбие, и я встал из гроба умнее, чем сошел в него. Половина этих пустых бредней были надуты мне в уши коварным абатом Вольфрамом, и вы можете теперь судить, стоют ли внимания такие советники. С тех пор, как начались толки об этих мятемных замыслах, на мою долю доставались всегда одни спешные переезды, разстройство желудка, удары и ушибы, заключения и мучительный голод; сверх того все это может кончиться не иначе, как истреблением нескольких тысяч миролюбивых жителей. Объявляю вам, что я хочу быть королем в своих собственных поместьях, нигде больше, и для первого действия моей власти повешу абата.

-- А моя воспитанница Роэна, спросил Седрик, - надеюсь, вы не намерены покинуть ее?

-- Отец Седрик, отвечал Ательстэн, - будь разсудителен. Лэди Роэна не думает обо мне, она любит мизинец на перчатке родственника моего Вильфреда больше, чем всю мою особу. Вот она сама для подтверждения этого. Не красней, прекрасная родственница; нет никакого стыда любить придворного рыцаря более чем сельского франклина, и не смейся также, Роэна! Бог знает, что могильная одежда и исхудалое лице не могут быть предметами посмеяния. Нет! если ты хочешь смеяться, я найду для тебя лучшую забаву. Дай мне свою руку, или, лучше сказать, ссуди меня ею на минуту, я прошу тебя об этом из одной дружбы... Пойди сюда, брат Вильфред Айвено! В твою пользу я отказываюсь и отрекаюсь... А! Ради святого Дунстана, брат Вильфред исчез! Но если только глаза мои не были ослеплены изнурением выдержанного поста, я видел его здесь очень недавно.

Все осматривались кругом и спрашивали где Айвено, но никто не видал его. Наконец узнали, что за ним приходил еврей, и что после короткого с ним разговора, Айвено отыскав Гурта и свои доспехи оставил замок.

Но едва он опустил её руку, узнав что Айвено уж не было, как Роэна, находившая свое положение чрезвычайно затруднительным, воспользовалась первым удобным случаем уйдти из комнаты.

-- Безспорно, прибавил Ательстэн, - из всех животных, менее всего можно довериться женщине. Будь я не христианин, если я не ожидал от нея благодарности, и может быть даже поцелуя в придачу. Верно этот проклятый саван заколдовал меня: все от меня бегут. Обращаюсь к вам, благородный король Ричард, с обетами верности, которые, как васалл...

Но король Ричард также ушел, и никто не знал куда. Наконец, узнали что он вышел на двор замка, призвал к себе еврея, говорившого с Авейно, и разменявшись с ним несколькими словами, немедленно потребовал коня, вскочил на него, заставил еврея сесть на другую лошадь и поскакал так быстро, что по словам Вамбы тело старого еврея не будет стоить дороже пенни, если пойдет в продажу.

-- Святые силы! воскликнул Ательстэн, - верно Зернебок овладел моим замком в мое отсутствие. Я возвращаюсь в саване, залоге освобождения из могилы, и каждый, с кем ни заговорю, исчезает, услыша мой голос. Но не стоит и толковать об этом. Идем, друзья мои, те которые остались здесь следуйте за мной в залу пиршества, и чтоб никто из вас не исчезал. Надеюсь, угощение, там приготовленное, роскошно, как требует приличие на похоронах владетеля из древняго саксонского рода; а если будем медлить долее, кто знает, может быть дьявол унесет и ужин!