Айвено.
Глава XLIII

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Айвено. Глава XLIII (старая орфография)

ГЛАВА XLIII.

Теперь перенесемся снова к замку или прецептории Темпльсто. Незадолго до того часа, когда должен был решиться роковой приговор о жизни и смерти Ревеки, сдесь все было так шумно и живо, как будто со всех окрестностей жители сошлись на сельскую ярмарку или приходский праздник. Но хотя и в то время люди привыкли к кровавым зрелищам, видя как храбрые убивали друг друга в гладиаторских схватках, в единоборстве, или в общих турнирах, однако сильное влечение видеть кровь и смерть не составляло исключительной принадлежности того невежественного века, так как и в наше время, когда нравственность стали понимать яснее, казнь, кулачный бой, мятеж или собрание отчаянных революционеров также привлекают безчисленные толпы зрителей. На такия зрелища люди и теперь собираются с личною опасностью для них самих, хотя они и не принимают никакого участия в происходящем вокруг них, и спешат только посмотреть как пойдет дело, или кто останется героем дня: "кремни или навозные кучи", как выражаются бунтующие портные на своем героическом наречии.

Таким образом взоры безчисленной толпы устремлены были на ворота прецептории Темпльсто, с желанием видеть процесию, между тем как еще большее множество окружало арену, принадлежавшую к этой обители. Арепа была расположена на равнине, примыкавшей к прецептории, и тщательно выравнена для военных и рыцарских упражнении. Она занимала средину приятной и живописной возвышенности, была обнесена со всех сторон забором, и так как рыцари храма желали иметь свидетелей своего искуства в рыцарских играх, то кругом устроены были галереи и скамьи для посетителей.

Для предстоящого случая, на восточной стороне воздвигли троп великому магистру и устроили почетные места для прецепторов и рыцарей ордена. Над ними развевалось священное знамя, которое было хоругвью рыцарей храма, а девиз его, le bean séant, боевым кликом их.

На противоположном краю арены приготовлен был костер, расположенный вокруг столба, глубоко врытого в землю; у столба оставлено было место для жертвы, обреченной на сожжение, чтоб ее можно было ввести в роковой круг и приковать к столбу цепями, висевшими на нем. Около костра стояли четверо черных невольников, цвет и африканския черты которых, так мало в то время известные в Англии, приводили в ужас народ, смотревший на них как на демонов, совершающих свое дьявольское дело. Эти люди стояли совершенно неподвижно; только время от времени они поправляли и перекладывали приготовленные дрова по распоряжению одного из них, который казался их начальником. Они не смотрели на собравшуюся толпу и по видимому не обращали никакого внимания ни на нее, ни на что либо другое, запятые единственно исполнением своей страшной обязанности. А когда в разговоре между собой они раскрывали свои толстые губы и выставляли зубы необыкновеной белизны, словно улыбаясь при мысли о предстоящей трагедии, то испуганная чернь с трудом верила, что это не подземные духи, с которыми колдунья находилась в сношении, и которые теперь, когда час её наступил, готовы были содействовать её страшной казни. Простолюдины перешептывались между собою, сообщая друг другу о тех видоизменениях, которые принимал сатана в продолжение этого безпокойного и бедственного времени, и по обыкновению не упускали случая увеличивать подвиги дьявола.

-- Слышал ли ты, отец Девнет, спрашивал один молодой поселянин у другого, более зрелых лет, - что дьявол унес вместе с телом душу великого саксонского тана Ательстэна из Конингсбурга?

-- Да; но милостию Божиею и святого Дунстана, он принес его опять назад.

-- Как же это? спросил бойкий молодой человек, в зеленом полукафтане, вышитом золотом, за которым следовал плотный парень с арфою на спине, означавшею его професию. Менестрель этот по одежде казался выходящим из ряду обыкновенных: кроме пышности его богато вышитого платья, на шее у него висела серебряная цепь с прикрепленным к ней молоточком или ключом, для настраивания арфы. На правой руке у него была серебряная бляха, на которой, вместо обыкновенного изображения баронского герба, было вырезано просто слово "Шервуд". - Что вы хотите этим сказать? повторил веселый менестрель, вмешиваясь в разговор поселян. Я пришел поискать себе предмета для стихов, и клянусь Святою Девою, очень был бы рад найдти два сюжета, вместо одного.

-- Всем известно, отвечал старший собеседник, - что после того, как Ательстэн умер четыре недели назад...

-- Это невозможно, прервал его менестрель: - я видел его живого на турнире в Ашби де ла Зуш.

-- Однакож он умер, или лучше сказать переселился в вечность, сказал младший поселянин: - я сам слышал как монахи святого Эдмунда пели над ним похоронный гимн; да сверх того в Конингсбурге был богатый обед и раздача милостыни в память об усопшем, как следует; я было дошел туда, но Мабль Паркинс, который...

-- Да! Ательстэн умер, прервал старик, покачав головой, - и это горестнее всего для древней саксонской крови.

-- Но история, господа, ваша история! закричал менестрель нетерпеливо.

-- Да, да... объясните нам историю, сказал толстый монах, стоявший подле них опершись на посох, который столько же походил на посох пилигрима как и на дубину, и вероятно при случае служил тем и другим. - История ваша не ясна, а нам некогда терять времени!

-- Если угодно вашему преподобию, сказал Двинет: - пьяный монах пришел в гости к пономарю...

-- Моему преподобию вовсе не угодно, чтоб там были животные, подобные пьяному монаху, или, если такой случится, чтоб мирянин говорил о нем так неуважительно. Будь вежлив, любезный, и предположи, что святой человек погрузился в благочестивые размышения, отуманившия его голову и заставившия колебаться стопы его, как будто желудок наполнен был молодым вином: я это сам испытывал.

-- Будь но вашему, продолжал отец Деннет. - И так, святой брат пришел посетить сентэдмундского пономаря... гость этот, какой-то монах, побивающий половину запрещенной дичи в лесу, любит звон чаши более звона священного колокола и предпочитает ломоть ветчины десяти молитвенникам, - впрочем, он добрый и веселый малый, готов действовать палицей, стрелять из лука, и пропляшет чеширскую круговую не хуже всякого в Иоркшире.

-- Последняя часть твоей речи, Деннет, сказал менестрель, - спасла тебе два или три ребра.

-- Но история, история, любезный! воскликнул опять менестрель.

-- Ну, история та, что Ательстэна из Конингсбурга похоронили в Сент-Эдмунде.

-- Это ложь, сущая ложь, возразил монах: - я видел как его перенесли в Конингсбургский замок.

-- Нет, так рассказывайте же сами, господа! отвечал Деннет, раздосадованный этим противоречием, и потом не без труда согласился на просьбы своего товарища и менестреля продолжать рассказ. - Эти два трезвые монаха, сказал он наконец - ибо его преподобию угодно, чтоб они были трезвыми, - продолжали большую часть летняго дня пить доброе пиво, вино и не знаю еще что, как вдруг были приведены в смятение глубоким стоном, звуком цепей и видом усопшого Ательстэна, вошедшого в комнату со словами: "Вы злые пастыри!..."

-- Неправда! воскликнул сердито монах: - он не говорил ни слова.

-- А-га, монах Тук! сказал менестрель, отведя его в сторону от поселян: - мы, кажется, спугнули зайца.

-- Говорю тебе, Аллан-э-Дэль, отвечал пустынник, - я видел Ательстэна из Конингсбурга так хорошо как только могут видеть плотския очи живого человека. Он был в саване, и около него все пахло могилой. Целая бочка вина не смоет этого с моей памяти.

-- Да ты насмехаешься надо мною!

-- Не верь мне никогда, если насмехаюсь; я отвесил ему своим посохом такой удар, что повалил бы быка, а посох прошел сквозь его тело, как будто сквозь столб дыма!

-- Святой Губерт! Да это такая дивная повесть, что ее можно переложить в стихи на старинный напев: "Горе постигло старого монаха".

-- Смейся, если тебе угодно, отвечал Тук, - но пусть унесет меня дух или дьявол, если ты услышишь, что я запою эту песню! Нет, нет, я тут же решился способствовать доброму делу, как например сожжению колдуньи, судебному поединку, или чему нибудь подобному из подвигов благочестия; для этого-то я и пришел сюда.

В это время большой колокол святого Михаила в Темпльсто, почтенного здания, расположенного в маленькой деревушке на некотором разстоянии от лрецевтории, внезапно прервал разговор их. Звуки эти долетали до слуха медленно один за другим, так что каждый из них замирал в отдаленном эхо прежде чем воздух потрясался снова голосом медного вестника смерти. Эти звуки, глашатаи приближающейся церемонии, наполняли благоговейным страхом сердца многочисленного собрания; взоры всех обратились к прецептории, в ожидании великого магистра, воина-единоборца и осужденной.

Наконец подъемный мост опустился, ворота отворились, и рыцарь, предшествуемый шестью трубачами, вышел из замка с большим знаменем ордена; за ним следовали попарно рыцари прецептории, и в заключение шествия ехал великий магистр на красивом коне, в самой простой сбруе. За ним ехал Бриан де Боа Гильбер, покрытый с ног до головы блестящими доспехами, но без копья, щита и меча, которые несли за ним два оруженосца. На лице его, отчасти закрытом длинными перьями, ниспадавшими с его шапки, заметно было выражение сильной и тревожной страсти, какая-то борьба гордости с нерешительностью. Он был страшно бледен, как бы после нескольких безсонных ночей, но управлял своим боевым конем с ловкостью и свободою, свойственными лучшему воину ордена храма. Вся его наружность была горда и величественна; но те, которые всматривались внимательно в эти мрачные черты, замечали в них что-то неприятное для взора.

Около Боа Гильбера ехали Конрад Мон-Фитшет и Альберт де Мальвоазен, принявшие на себя обязанность восприемников его, как единоборца. Они были безоружны и в белой одежде ордена. За ними следовала прочая братия храма, в сопровождении множества оруженосцев и пажей, - молодых людей в черной одежде, искавших чести сделаться некогда рыцарями ордена. Потом шел отряд стражей пешком, в таком же черном одеянии, и посреди их бердышей можно было разсмотреть бледный лик осужденной, которая двигалась тихим, но ровным шагом к месту, где должна была решиться её судьба. С Ревеки сняли все украшения, из опасения может быть чтоб между ними не было каких ни будь-талисманов, посредством которых, по общему мнению того времени, сатана утверждал свою власть над своими жертвами до такой степени, что лишал их силы произнести признание даже под пыткою. Восточную одежду еврейки заменили грубым белым платьем самого простого покроя; но во взоре её было такое необыкновенное выражение мужества и покорности Провидению, что даже в этом рубище, и без всяких украшений, за исключением длинных черных кос, она извлекала слезы у каждого зрителя, и самые ожесточенные изуверы сожалели, что судьба обратила столь прекрасное творение в сосуд отвержения и посвятила его дьяволу.

Толпа низшого класса людей, принадлежавших к прецептории, заключала шествие; все двигались в величайшем порядке, со сложенными руками и опущенными глазами.

Эта тихая процесия поднялась на возвышенность, где находилась арена, и вступив на нее обошла ее кругом с правой стороны на левую, и затем остановилась. Произошел минутный безпорядок когда великий магистр и все находившиеся при нем, за исключением единоборца и его названных крестных отцов, сошли с лошадей, которые медленно удалены были с арены оруженосцами.

Несчастную Ревеку отвели к черному креслу, приготовленному подле костра. Заметно было, что при первом взгляде на страшное место, где были сделаны приготовления к смерти, равно ужасной для ума и мучительной для тела, Ревека затрепетала, закрыла глаза, и вероятно молилась внутренно, так как уста её шевелились, хотя слов не было слышно. Чрез минуту, открыв глаза, она устремила их на костер, как бы для того, чтоб дух её свыкся с этим предметом, и потом тихо и непринужденно повернула от него голову.

Между тем великий магистр занял свое место, и когда рыцари его ордена разместились рядом с ним и позади его, смотря по их званию, громкие и продолжительные звуки труб возвестили, что собрание готово приступить к суду. Мальвоазен, как крестный отец бойца, выступил вперед и положил к ногам великого магистра перчатку Ревеки, бывшую залогом поединка.

-- Храбрый лорд и высокопреподобный отец! произнес он, - здесь стоит добрый рыцарь Бриан де Боа Гильбер, рыцарь-прецептор ордена храма, который приняв залог боя, полагаемый ныне к стопам вашего высокопреподобия, обещался сражаться в день сей для удостоверения, что эта жидовка, по имени Ревека, справедливо подверглась произнесенному над ней в капитуле сего святейшого ордена храма сионского приговору, которым она осуждена на смерть за чародейство, - здесь, говорю я, предстоит он для совершения этого поединка, как подобает честному рыцарю, если последует на то ваше благородное и святительское согласие.

-- Принес ли он клятву в честности и справедливости своего дела? спросил великий магистр. - Подайте сюда распятие и Te igittir.

приносить клятву, так как противник его принадлежит к племени неверных и не может отвечать тем же.

К великой радости Альберта, великий магистр удовольствовался этим объяснением; хитрый рыцарь предвидел затруднение, или лучше сказать невозможность склонить Бриана де Боа Гильбера к произнесению такой клятвы пред собранием, и придумал это средство для избежания каких нибудь недоразумений.

Великий магистр, приняв объяснение Альберта Мальвоазена, повелел герольду приступить к исполнению его обязанности. Трубы снова загремели, и герольд, выступив вперед, провозгласил: - Слушайте, слушайте, слушайте! Здесь стоит добрый рыцарь, сер Бриан де Боа Гильбер, готовый сразиться со всяким рыцарем свободного происхождения, который пожелает вступить в бой за дело жидовки Ревеки, получившей позволение защищаться пред судом чрез посредство избранного ею рыцаря, по законному снисхождению к её полу; а храбрый и высокопреподобный великий магистр, здесь присутствующий, предоставляет такому защитнику чистое поле и равное разделение солнца и ветра, и также все что касается до правильного единоборства. - Трубы снова загремели, и потом на несколько минут воцарилось гробовое молчание.

-- Защитник не является на призыв осужденной, сказал великий магистр. - Поди, герольд, и спроси ее, ожидает ли она кого нибудь, кто бы решился стать за все с копьем и мечом. - Герольд пошел к возвышению, на котором сидела Ревека, и Боа Гильбер, быстро повернув коня к той же стороне арены, не смотря на все увещания Мальвоазена и Мон-Фитпиета, явился подле Ревеки в одно время с герольдом.

-- Правильно ли это, и согласно ли с законами поединка? спросил Мальвоазен, смотря на великого магистра.

-- Да, Альберт Мальвоазен; отдавая дело на суд Божий, мы не можем препятствовать противникам иметь сообщение друг с другом, так как это может способствовать к обнаружению истины.

Между тем герольд говорил Ревеке:

-- Девушка! Почтенный и высокопреподобий великий магистр спрашивает тебя: есть ли у тебя рыцарь, который бы готов был сразиться для защиты твоего дела в день сей, или ты признаешь себя справедливо осужденною приговором, над тобою произнесенным?

-- Скажи великому магистру, что я подтверждаю свою невинность и не признаю себя справедливо осужденною, так как не хочу быть повинною в собственной своей крови. Скажи ему, что я прошу отсрочки, какую только могут допустить его постановления, чтоб посмотреть, не благоволит ли Господь, подающий руку помощи в крайних бедствиях человеку, послать мне избавителя; а по истечении этого последняго срока, да будет Его святая воля.

Герольд отнес этот ответ великому магистру.

-- Боже сохрани! сказал Лука Боманоар, - чтоб жид или язычник могли обвинить нас в нарушении справедливости! Пока тень не отойдет от запада к востоку, мы будем ждать защитника этой злополучной женщины. По прошествии же этого времени, пусть она готовится к смерти.

Герольд сообщил слова великого магистра Ревеке, которая преклонила с покорностью голову, потом сложила руки и обратила взоры к небу; казалось, она ждала помощи свыше, так как почти не надеялась получить се от людей. В это страшное мгновение, до слуха её дошел голос Боа Гильбера; это был только шопот, но он потряс ее сильнее, чем все сказанное герольдом.

-- Ревека, шептал Бриан, - слышишь ли ты меня?

-- Я не имею ничего общого с тобою, жестокий, безчувственный человек! произнесла несчастная.

-- Но, ты понимаешь мои слова? Звук моего голоса ужасает собственный слух мой. Я едва сознаю где я, и зачем привели нас сюда. Эта арена, это кресло, этот костер, я знаю их назначение, а между тем все это как будто не существует для меня, все мне является страшным призраком, который поражает мои чувства чудовищными образами, но не убеждает моего ума.

-- Дух мой и чувства, отвечала Ревека, - сознают пространство и время, и говорят мне, что этот костер назначен для сожжения моего земного тела, что он откроет мне мучительный, по краткий переход в лучший мир.

-- Мечты, Ревека, мечты! Суетные призраки, отвергаемые мудростью собственных ваших мудрецов-садукеев! Выслушай меня, Ревека, продолжал Боа Гильбер с возрастающим жаром, - ты имеешь еще возможность пользоваться жизнью и свободой, которой и не воображают эти глупцы и изуверы. Сядь за мной на коня, на Замора, благородного коня моего, никогда не изменявшого своему всаднику, - я приобрел его на единоборстве от требизондского султана, - сядь за мной, говорю я, и чрез несколько мгновений мы оставим за собою и погоню и розыски; для тебя откроется новый мир наслаждений, для меня новое поприще славы. Пусть они произносят приговор, который я презираю, пусть исключают имя Боа Гильбера из списка своих монастырских рабов! Я смою кровью всякое пятно, которым они осмелятся омрачить мой герб.

-- Отойди от меня, искуситель! закричала Ревека, - даже в эту предсмертную минуту ты ни на волос не поколеблешь моей решимости. Я считаю тебя самым ненавистным врагом своим. Удались, ради Бога!

Альберт Мальвоазен, встревоженный и выведенный из терпения продолжительным их разговором, прервал его своим приближением.

-- Созналась ли девушка в своем преступлении? спросил он Бриана, - или твердо стоит в своем отречении?

-- Да, действительно, она стоит твердо, отвечал Боа Гильбер.

святого ордена и вскоре глава его!

Произнеся эти слова льстивым тоном, Альберт положил руку на поводья коня рыцаря, желая отвести его на место.

-- Коварный лицемер! Что побуждает тебя браться за мой повод? закричал с гневом Бриан, оттолкнув руку товарища, и поехал на противоположный конец арены.

-- Много смелости в этом человеке, сказал Мальвоазен тихо Мон-Фитшету. - О, еслиб он был хорошо направлен! Но, подобно греческому огню, он сжигает все, до чего прикасается.

Два часа судьи сидели уже на арене, тщетно ожидая рыцаря-защитника.

-- Причина ясная, сказал монах Тук: - она жидовка. А клянусь моим орденом, жестоко, что такое юное прекрасное создание должно погибнуть, и никто не извлечет меча на её защиту! Еслиб она вдесятеро более была колдуньею, только бы с этим хотя немножко христианкою, мой посох прозвонил бы славную обедню по стальной шапке гордого рыцаря храма, прежде чем он мог бы похвалиться победою.

Вообще все думали, что никто не захочет и не посмеет сражаться за жидовку, обвиненную в чародействе; а рыцари, побуждаемые словами Мальвоазена, шептали друг другу, что пора уже объявить залог Ревеки недействительным. В эту минуту, на равнине смежной с ареною показался рыцарь, сильно погонявший коня. Сотни голосов воскликнули: "защитник! защитник!" И не смотря на предубеждения и предразсудки толпы, при вступлении своем на арену рыцарь был встречен единогласными восклицаниями. Однакоже, второй взгляд на него разрушил надежду, возбужденную его прибытием. Лошадь его, проскакавшая несколько миль во весь дух, почти падала от усталости, и всадник, не смотря на всю отвагу свою, по видимому едва мог держаться в седле от изнурения или усталости, а может быть от того и другого вместе.

и законности дела этой девицы Ревеки, дочери Исаака из Иорка, для освобождения её от произнесенного над ней приговора, как ложного и безсовестного, и для поединка с сером Брианом де Боа Гильбером, как с предателем, убийцею и лжецом, что я докажу на этом месте, уничтожив его с помощью Господа Бога, пресвятой Девы и господина нашего святого Георгия, доброго рыцаря.

-- Незнакомец, сказал Мальвозен, - должен сперва доказать, что он честный рыцарь и благородного происхождения. Храм не высылает своих поборников против людей безыменных.

-- Мое имя, отвечал рыцарь, поднимая забрало своего шлема, - известнее твоего, и моя кровь чище твоей, Мальвоазен! Я Вильфред Айвено.

-- Я не буду сражаться с тобою в настоящее время, сказал Боа Гильбер изменившимся и глухим голосом. - Излечи свои раны, возьми лучшого коня, и может быть тогда я сочту пеунизительным для себя избавить тебя от этого ребяческого удальства.

-- А! высокомерный рыцарь храма, воскликнул Айвено, - ты забыл, что два раза падал от моего копья? Вспомни акрския ристалища, вспомни турнир в Ашби, вспомни твои гордые речи в ротервудских залах, и залог золотой цепи против моей раки с мощами, что ты будешь сражаться с Бильфредом Айвено и возстановишь свою потерянную честь! Клянусь же этой ракой и святыми мощами, в ней заключенными, я оглашу тебя трусом, Боа Гильбер, при всех дворах Европы, в каждой прецептории твоего ордена, если ты не будешь сражаться без дальнейшого отлагательства.

-- Дозволит ли мне великий магистр вступить в единоборство? спросил Айвено.

-- Я не могу не принять твоего вызова, отвечал Боманоар, - если девушка признает тебя своим защитником. Но для этого поединка я желал бы видеть здоровье твое в лучшем состоянии. Хотя ты всегда был врагом вашего ордена, однакож бой против тебя должен быть честный.

-- Теперь, и так, как я стою перед тобою, а не иначе, воскликнул Айвено, - это суд Божий. - Его воле предаюсь я... Ревека, сказал он подъезжая к роковому возвышению, - признаешь ли ты меня своим защитником?

-- Признаю, признаю! воскликнула она с видимым волнением, которого даже страх смерти не мог произвести в ней, - признаю тебя моим защитником, посланником Неба. Но, нет... нет... твои раны не излечились... не сражайся с этим надменным человеком!... Неужели тебе погибнуть таким образом?

его в продолжение целого утра, покрыто было смертною бледностию, теперь внезапно побагровело.

Герольд, видя обоих противников на месте, возвысил голос и повторила, три раза: "Исполняйте свою обязанность, храбрые рыцари!" После третьяго возгласа он отъехал в сторону арены, и снова провозгласил, чтоб никто, под страхом немедленной смерти, не осмеливался ни словом, ни делом, ни восклицанием смущать или тревожить вступающих в бой. Великий магистр державший в руке залог поединка - перчатку Ревеки, бросил ее в эту минуту и произнес роковое: начинайте!

Трубы загремели, и рыцари поскакали во весь опор. Согласно с общим ожиданием, изнуренный конь Айвено и не менее его утомленный всадник не устояли против верного копья и мощного коня Боа Гильбера. Все предвидели заранее следствие боя; но хотя копье Айвено едва коснулось щита своего противника, последний, к изумлению всех присутствовавших, покачнулся на седле, потерял стремена и упал на землю.

Айвено, высвободившись из под своего упавшого коня, тотчас поднялся на ноги, спеша поправить неудачу свою мечом; по противник его не вставал. Вильфред, упершись ногою ему в грудь и приложив острие меча к горлу, требовал, чтоб тот сдался или готовился умереть на месте, но Боа Гильбер не дал ответа.

Между тем как все в изумлении смотрели на Боа Гильбера, глаза его раскрылись, но оставались неподвижны и безжизненны, а краснота исчезла и уступила место бледности мертвеца. Нетронутый копьем врага, он погиб жертвою жестокой борьбы своих неистовых страстей.

-- По истине, это суд Божий! произнес великий магистр, подняв глаза к небу. - Fiat voluntas tua! {Да будет воля Твоя!}