Айвено.
Глава XLIV

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Айвено. Глава XLIV (старая орфография)

ГЛАВА XLIV.

После первых минут удивления, Вильфред Айвено спросил великого магистра, как судью боя, признает ли он поступки его мужественными и справедливыми?

-- Они были мужественны и справедливы, произнес Боманоар: - объявляю девушку свободною и невинною, а оружие и тело усопшого рыцаря остаются на волю победителя.

-- Я не отниму у него оружия, отвечал Айвено, - и не предам посрамлению его тела: он сражался за христианство; рука Божия, а не человеческая, поразила его. Но пусть похороны его совершатся тайно, как человека умершого за неправое дело. Что же касается до девушки...

Речь Айвено была прервана топотом лошадей, приближавшихся в таком числе и с такою быстротою, что земля дрожала под ними: - на арене явился Черный Рыцарь. За ним следовал многочисленный отряд воинов и несколько рыцарей в полном вооружении.

-- Я опоздал, сказал он, смотря вокруг: - я назначил Боа Гильбера себе собственно. Хорошо ли это, Айвено, браться за такое дело, когда ты едва держишься в седле?

-- Само Небо, государь, отвечал Айвено, - покарало этого гордеца. Он не заслуживал почетной смерти, которую вы назначали ему.

-- Мир праху его, если это возможно; отвечал Ричард, пристально всматриваясь в распростертый труп, - он был храбрый воин и умер в своей стальной броне, как истинный рыцарь. Но мы не должны терять времени. Богун, исполняй свою обязанность!

Один из рыцарей, находившихся в свите короля, выступил вперед, и положив руку на плечо Альберта Мальвоазена, сказал: - Я беру тебя под стражу, как государственного преступника.

Великий магистр при виде стольких воинов стоял до сих пор в изумлении; теперь он заговорил:

-- Кто осмеливается брать под стражу рыцаря храма сионского в стенах его собственной прецептории, и еще в присутствии великого магистра? Чьею властью нанесено это дерзкое оскорбление?

-- Я беру под стражу, возразил рыцарь, - я, Генрих Богун, граф Эсекс, великий лорд конетабль Англии.

-- И он делает это, прибавил король, поднимая забрало, - по повелению Ричарда Плантагенета, которого ты видишь пред собою. - Счастлив ты, Конрад Мон-Фитшет, что не родился моим подданным. Но ты, Мальвоазен, перестанешь жить вместе с братом твоим Филиппом, прежде чем этот мир постареет неделею.

-- Я возстану против твоего приговора, сказал великий магистр.

-- Надменный рыцарь храма, возразил король, - это не в твоей власти. Взгляни: королевское знамя Англии развевается на твоих башнях, вместо хоругви храма! Будь благоразумен, Боманоар: рука твоя в львиной пасти.

-- Я буду жаловаться Риму на твое присвоение прав и привилегий нашего ордена, закричал великий магистр.

-- Пусть так; но для собственной своей безопасности не говори мне теперь о присвоении. Распусти свой капитул и отправляйся с своею свитою в какую нибудь другую прецепторию, если найдешь такую, которая не была бы скопищем предательства и заговоров против короля Англии, или, если хочешь, останься разделить наше гостеприимство и будь свидетелем нашего правосудия.

-- Быть гостем в доме, где я должен быть повелителем? воскликнул великий магистр, - никогда! Капелланы, воспойте псалом: Quare freinuerunt Gentes? Рыцари, оруженосцы и служители святого храма, готовьтесь идти в след знамени Beau-séant!

около сторожевого пса, когда заслышат вой волка. Но они не показывали робости испуганного стада: мрачные, вызывающие на бой взоры грозили враждою, которой не смели высказать слова. Копья их, соединившись, составили черную полосу, посреди которой белые мантии рыцарей отделялись от темных одежд их служителей, подобно легко освещенной окраине густой тучи. Толпа, поднявшая было против них крики негодования, остановилась, и глядя в безмолвии на страшную и опытную рать отступила перед ней.

Граф Эсекс, видя что рыцари соединили свои силы, вонзил шпоры в бока коню своему и скакал взад и вперед, желая построить своих воинов для сопротивления столь мощному отряду. Один Ричард, как будто радуясь опасности, вызванной его присутствием, тихо проезжал по линии рыцарей храмов с громким возванием: - Что же, серы? Неужели между таким множеством благородных рыцарей ни один не решится помериться оружием с Ричардом? Служители храма! Лица ваших дам должно быть сильно пострадали от загара, если не заслуживают осколка изломанного копья!

-- Братия храма, сказал великий магистр, став впереди отряда, - не сражаются за такия суетные и мирския ссоры, и не с тобою, Ричард Английский, рыцарь храма изломит копье в моем присутствии. Папа и европейские государи будут судьями нашей распри: они решат, прилично ли христианскому королю защищать дело, за которое ты взялся. Если нас никто не тронет, мы отступим не нападая ни на кого. Твоей чести вручаем мы оружие и имущество, нами оставляемые, а на твоей совести будут лежать соблазн и оскорбление, нанесенные тобою христианскому миру.

С этими словами, великий магистр, но дожидаясь ответа, дал знак к выступлению. Трубы громко заиграли восточный марш, служивший рыцарям храма обычным сигналом к походу. Изменив свое построение из линии в колонну, они пошли самым тихим шагом, как бы желая показать, что удаляются единственно по воле своего великого магистра, а не из боязни многочисленных противников.

-- Клянусь пресветлым ликом Богородицы! сказал король Ричард, - очень жаль, что верность этих рыцарей не равняется их храбрости и воинскому порядку.

Подобно боязливой собаке, удерживающей лай свой, пока предмет её неприязни не повернет спины, толпа испустила слабый крик радости, видя удаление последних всадников.

Во время смятения, сопровождавшого отъезд рыцарей храма, Ревека ничего не видала и не слыхала. Потрясенная внезапною переменою всего ее окружавшого, она лежала почти бездыханная в объятиях своего престарелого отца. Но одно слово Исаака возвратило ей наконец чувства.

-- Пойдем, сказал он, - возлюбленная дочь моя, вновь возвращенное мне сокровище, пойдем, бросимся к ногам доброго юноши!

-- Нет, не так, отвечала Ревека, - о нет... нет... нет... я не должна в эту минуту говорить с ним... Увы! я сказала бы вероятно больше, чем... Нет, отец мой, оставим немедленно это место злополучия!

-- Но, дитя мое, оставить того, кто с такою храбростью явился с копьем и мечом, не щадя своей жизни, для освобождения тебя из плена, тебя, дщерь племени чужого ему и всем его близким, - эта услуга требует величайшей признательности.

-- Так... так... величайшей... самой благоговейной признательности... это и будет всегда... но не теперь... Ради твоей возлюбленной Рахили, отец мой, склонись на мою просьбу: не теперь.,

-- Как же это? произнес Исаак, настаивая: - нас сочтут неблагодарными, хуже собак.

-- Но ты видишь, возлюбленный отец мой, что здесь король Ричард, и что...

-- Правда, мое сокровище, моя мудрая Ревека! Пойдем отсюда, пойдем! Он нуждается в деньгах, так как недавно возвратился из Палестины, и как говорят, из плена, а предлогом для вынуждения у меня денег, если оне ему понадобятся, могут послужить простые торговые сношения мои с. братом его Иоанном. Пойдем пойдем отсюда!

И в свою очередь понуждая дочь удалиться, Исаз вывел Ревеку с арены, и посадив в приготовленные им носилки, привез безопасно в дом равнна Натана.

Ревека, судьба которой составляла весь интерес этого дня, удалилась незамеченною, так как внимание толпы обратилось на Черного Рыцаря.

Теперь воздух наполнился кликами: "Многия лета Ричарду Львиное Сердце! Гибель хищным рыцарям храма!"

-- Не смотря на все эти наружные знаки верности, сказал Айвено графу Эсексу, - хорошо, что король имел предосторожность взять с собой тебя, благородный граф, и верных твоих спутников.

Граф улыбнулся и покачал головой.

-- Храбрый Айвено, отвечал Эсекс, - ты так хорошо знаешь нашего властителя, и не смотря на то приписываешь ему такую благоразумную предосторожность! Я был уже на пути к Иорку, услыша, что принц Иоанн собирает там своих приверженцев, как встретил короля Ричарда, скакавшого сюда, подобно истинному искателю приключений, для окончания собственной особой и одной своей рукой дела между Боа Гильбером и еврейкою. Я составил его конвой с своими людьми почти против его воли.

-- А какие вести из Иорка, храбрый граф? Ожидают ли нас там мятежники?

-- Предатель! Неблагодарный, наглый предатель! Я Ричард не велел посадить его в темницу?

-- О! Он принял его, словно встретился с ним после охоты, и указывая на меня и моих товарищей, сказал: "Ты видишь, брат: при мне есть много сердитых, советую тебе лучше уехать к нашей матери, уверить ее в чувствах моего уважения и остаться при ней, пока умы всех успокоятся".

-- И только? Не скажет ли всякий, что сам король своим милосердием вызывает людей на измену?

-- Точно так же, как человек предпринимающий поединок, вызывает смерть не излечив своих опасных ран.

-- Прощаю тебе шутку, лорд граф; по вспомни, что я подвергал опасности только собственную жизнь, Ричард же отвечает за благосостояние своего королевства.

-- Тот кто так невнимателен к своему собственному благостоянию, редко думает о благосостоянии других. Но поспешим в замок: я слышал, что Ричард намерен наказать некоторых из второстепенных членов заговора, хотя и помиловал главу их.

Из судебных процесов, возникших по этому случаю и подробно изложенных в рукописи Вардора, видно что Морис де Браси убежал за море и перешел в службу к Филиппу Французскому; Филипп де Мальвоазен и брат его Альберт, прецептор Темпльсто, были казнены, хотя Вальдемар Фитцурз, душа заговора, спасся от смерти изгнанием, а принц Иоанн, для которого мятежники взволно. вали всю Англию, не получил даже выговора от добродушного брата. Никто не пожалел об участи Мальвоазенов, которые вполне заслужили казнь множеством измен, жестокостей и притеснений.

Вскоре после судебного поединка, Седрик Саксонец был призван ко двору Ричарда, оставшагося в Иорке для возстановления в окрестных графствах спокойствия, нарушенного властолюбием его брата. Получив это приглашение, Седрик сильно возставал против него, но не отказался от повиновения. Действительно, возвращение Ричарда уничтожило последнюю надежду на возстановление саксонской династии в Англии; понятно, что какого бы успеха ни ожидали саксы от междоусобной войны, они ничего не могли бы достигнуть во время неоспоримого владычества Ричарда, любимого народом за его личные качества и военную славу, хотя правление его было до крайности небрежно: то слишком снисходительно, то близко к деспотизму.

Сверх того Седрик убедился, хоть и очень неохотно, что планы его для совершенного соединения всех саксов посредством брака Роэны с Ательстэном совершенно рушились, вследствие отказа с обеих сторон. В пламенной своей ревности к делу саксов, Седрик не предвидел подобного обстоятельства; и даже когда обе стороны ясно и твердо высказали совершенное отсутствие какой либо склонности друг к другу, он с трудом мог увериться, что два лица, происходящия от царственного саксонского дома, могут по своим личным видам отвергать союз, необходимый для общого народного блага. Но сомнению не оставалось более места. Роэна всегда показывала свое отвращение к Ательстэну, а теперь и сам Ательстэн также решительно и ясно объявил, что навсегда отказывается от руки лэди Роэны. Самая природная настойчивость Седрика уступила таким препятствиям, так как на него одного пала обязанность принудить несогласную чету подать друг другу руки. Он сделал однако еще раз последнее нападение на Ательстэна, и нашел эту воскресшую отрасль саксонских королей занятую, подобно сельским помещикам нашего времени, страшной войной с духовенством.

После всех смертельных угроз против абата сентэдмундского, дух мщения Ательстэна, вследствие ли собственного природного добродушия, или по просьбам его матери, Эдпеы, привязанной, подобно многим дамам (того времени) к духовному сословию, ограничился тем, что абат и его монахи просидели три дня в подземельях Конингсбурга на самой строгой диэте. За это варварство абат грозил ему отлучением от церкви, делая страшное вычисление всех болезней в кишках и желудке, которым поверглись он и его монахи вследствие безчеловечного и несправедливого их заключения. Седрик нашел ум своего друга Ательстэна до такой степени занятым этими спорами и средствами, которые он придумывал для уничтожения своих противников, что в голове у него не было места для иной мысли. А когда упомянули имя Роэны, благородный Ательстэн выпил полный кубок за её здоровье и за скорое соединение её с родственником его, Вильфредом. Итак, не оставалось никакой надежды! Ясно было, что с Ательстэном делать более нечего, или, как выразился Вамба, употребив саксонскую поговорку, дошедшую до нас, - он был петухом, не желавшим вступить в битву.

Между Седриком и желаниями влюбленных оставалось только два препятствия - его упрямство и вражда к норманской династии. Первое чувство изглаживалось постепенно пред любезными качествами его воспитанницы и гордостью, которую против воли он питал в своем сердце, слыша от всех как велика слава его сына. Сверх того он думал также не без удовольствия о союзе своего рода с поколением Альфреда, когда потомок Эдуарда Исповедника отказался уже навсегда от прав, исключительно ему принадлежавших. Отвращение Седрика к норманскому поколению королей также было сильно потрясено, во первых вследствие размышления о невозможности освободить Англию от покой династии, - это чувство много содействовало к утверждению верности подданных в отношении к королю de facto; во вторых, вследствие личного внимания короля Ричарда, который полюбив простодушие Седрика, и говоря языком рукописи Вардора, так взялся за благородного сакса, что Седрик, не прогостив и недели при дворе, дал уже согласие на брак своей воспитанницы Роэны с сыном, Вильфредом Айвено.

По получении решительного согласия отца, брак нашего героя совершился в знаменитейшем из храмов, великом иоркском соборе. Король сам присутствовал при этом браке, и обхождение его в этом и других случаях с саксами, до тех пор унижаемыми и угнетенными, подало им надежду на более верные и безопасные средства возстановить свои утраченные права, нежели те, которых они могли бы ожидать на скользком пути междоусобий. Обряд совершился со всею торжественностью, какую римская церковь выставляет в таком блистательном величии.

Гурт, щедро награжденный, остался в качестве оруженосца при своем молодом господине, которому служил с такою преданностью; а великодушный Вамба получил новую шапку, великолепно украшенную серебряными колокольчиками. Разделяя опасности и бедствия Вильфреда, оба они, как по справедливости и должно было ожидать, остались при нем и на более благополучном поприще.

Кроме всех домашних, эту великолепную свадьбу праздновали знатные норманы наравне с саксами; низшие классы также присоединились к ним, и общественное торжество ознаменовало союз этой четы, как залог будущого мира и согласия между двумя племенами, которые с этого времени так, смешались, что черта разделения почти исчезла. Седрик к великому своему удовольствию дожил до того, что оба народа соединились в одно целое и стали заключать между собою браки. Норманы оставили свое высокомерие, а саксы смягчились образованием. Но смешанный язык, ныне называемый английским, не прежде начал употребляться при лондонском дворе, как в царствование Эдуарда III, и тогда только совершенно исчезло неприязненное различие между норманами и саксами.

На другое утро после этого счастливого брака, Эльджита, горничная Роэны, пришла сказать ей, что какая-то девушка желает ее видеть, и просит позволения переговорить с нею наедине. Роэна в удивлении не знала на что решиться; по любопытство её было возбуждено, и она дала приказание своим служителям удалиться и ввести девушку.

Незнакомка вошла. Это была девушка благородной и величественной наружности; длинное белое покрывало её скорее набрасывало тень на её тело, чем скрывало его красивые формы. Вид её был почтителен, но без малейшей примеси страха или унижения. Роэна всегда была готова признать права или разделить чувства другого. Она встала и хотела пригласить прекрасную посетительницу сесть; но незнакомка взглянула на Эльджиту, и снова выразила желание говорить с Ровной наедине. Едва Эльджита против воли удалилась, как к изумлению лэди Айвено, девушка опустилась на одно колено, прижала руки ко лбу, и наклонив голову к земле, не смотря на сопротивление Роэны, поцаловала вышитый край её тюники.

-- Что это значит, лэди? спросила новобрачная в изумлении: - какая причина побуждает вас к такому необыкновенному изъявлению уважения ко мне?

-- Это значит, лэди Айвено, отвечала Ревека, поднявшись и приняв свой обычный вид спокойствия и величия, - это значит, что вам я могу по правую без унижения заплатить дань благодарности, которую питаю к Вильфреду Айвено. Я, - извините смелость, с которою вам принесены знаки уважения по обычаю вашей страны, - я та несчастная еврейка, для которой супруг ваш подвергал жизнь свою опасности при таком страшном неравенстве сил на арепе в Темпльсто.

-- Вильфред Айвено, отвечала Роэна, - заплатил в этот день слабую часть того, чем он обязан вам за ваши неусыпные попечения о нем, когда был ранен. Скажите, не можем ли мы оба чем нибудь служить вам?

-- Мне ничего не надо, сказала Ревека спокойно, - я прошу вас только передать ему мою благодарность и прощальный поклон.

-- Оставляю, лэди, прежде чем лупа совершит круг свой. У отца моего есть брат в большой милости у Мухамеда Боабдила, гренадского короля. Туда мы отправляемся искать верного спокойствия и покровительства, заплатив дань, требуемую мусульманином от нашего народа.

-- Не сомневаюсь в этом, лэди; но английский народ гордое племя, находящееся в вечной борьбе с соседями или между собою, всегда готовое вонзить мечь в сердце друг друга. Здесь нет безопасного убежища для чад моего народа. Эфраим робкий голубь, Исахар изнуренный труженик, падающий под бременем двух тяжестей. Не в земле войны и крови, окруженной враждующими соседями и раздираемой внутренними междоусобиями, Израиль может надеяться найдти спокойствие в своем странствовании.

-- Но вам нечего бояться. Девушке, ходившей за больным Айвено, сказала Роэна с возрастающим жаром, - конечно нечего бояться в Англии, где норманы и саксы будут наперерыв стараться оказывать ей достойное почтение.

-- Речь твоя прекрасна, лэди, намерение твое еще лучше, но этого не может быть: между нами лежит пропасть! Наше воспитание, наша вера равно не допустят нас перейдти через эту пропасть. Прощай. Но прежде чем я уйду отсюда, исполни мою просьбу. Брачное покрывало скрывает твое лице; подними его и покажи мне черты, которые так громко прославляет молва.

-- Едва ли стоит смотреть на них; но в ожидании того же от-моей гостьи, я отброшу свое покрывало.

мгновение - от того, что сильнейшия ощущения владели её душою; румянец её вскоре исчез с лица, подобно пурпурному облаку, которое с закатом солнца изменяет цвет свой.

-- Лэди, сказала Ревека, - черты, которые вы удостоили показать мне, будут долго жить в моей памяти. В них много прелести и кротости; и если к этому любезному выражению примешивается легкий оттенок гордости и тщеславия мира, возможно ли упрекнуть земное существо за то, что на нем несколько отразилось его происхождение? Долго, долго буду помнит черты ваши и благословлять Бога, что оставляю моего благородного спасителя соединенным с...

Голос Ревеки прервался, глаза наполнились слезами. Она поспешно отерла их, и на вопросы встревоженной Роэны отвечала: - Ничего, ничего, лэди! Но у меня сердце разрывается при мысли о Торквильстоне и арене в Темпльсто... Прощайте! Мне осталось только передать вам самый ничтожный знак моей признательности. Примите этот ящик... не бойтесь того что он содержит в себе.

Роэна открыла оправленный в серебро ящичек, и увидела в нем алмазное ожерелье с серьгами огромной цепы.

-- Невозможно, воскликнула она, отдавая ящик обратно. - Я не могу Припять такого дорогого подарка.

не могла бы перевесить вполовину малейшого из ваших желаний. По этому, для вас дар этот ничтожен, а для меня, разстающейся с ним, значит еще менее. Не заставляйте меня думать, что в вашем мнении народ мой также презрителен, как вообще у всех ваших соотечественников. Не думаете ли вы, что я ценю эти блестящие осколки камней выше моей свободы? или что отец мой может поставить их наравне с ценою чести единственного своего детища? Примите их, лэди, для меня они не имеют никакой цепы: я более не буду носить драгоценных камней.

-- Разве вы несчастливы? спросила Роэна, удивленная выражением, с которым Ревека произнесла последния слова. - О! останьтесь с нами. Советы благочестивых мужей отстранят вас от заблуждений вашей веры, а я буду вам сестрою.

-- Нет, лэди, отвечала Ревека с тихою грустью, отражавшеюся в чертах лица её и голосе: - этого не может быть. Не могу изменять вере моих отцев подобно одежде, неприличной стране, в которой ищу убежища, но я не буду несчастлива. Тот, Кому-я посвящаю отныне свою жизнь, будет моим утешителем, если я исполню волю Его.

-- Разве у вас есть монастыри, куда вы можете удаляться? спросила Роэна.

-- Нет, лэди; но в нашем народе, со времен Авраама, были женщины, посвящавшия свои мысли Богу, а жизнь делам человеколюбия, лечению больных, накормлению голодных и утешению печальных. К таким женщинам будет принадлежать Ревека. Скажи это своему мужу, если он вздумает осведомиться о судьбе той, которой он спас жизнь.

-- Простите, сказала она, - да ниспошлет вам избраннейшие дары свои Тот, Кто создал еврея и христианина! Корабль, который унесет нас далеко отсюда, поднимет якорь прежде чем мы успеем достигнуть гавани.

Ревека тихо вышла из комнаты, оставив Роэну изумленною этим мимолетным явлением. Прекрасная саксонка передала странный разговор своему мужу, на ум которого он сделал сильное впечатление. Айвено жил долго и счастливо с Роэной, так как их соединяли узы первой любви, которые еще более укреплялись воспоминаниями препятствий, преодоленных ими для достижения цели. Неуместно было бы любопытство узнать, не был ли ум Айвено занята воспоминанием о красоте и великодушии Ревеки чаще, чем то одобрила бы прекрасная отрасль дома Альфреда.

Айвено отличался на службе Ричарда, и часто был награждаем знаками королевской милости. Он бы мог возвыситься еще более, еслиб преждевременная смерть не поразила короли-героя веред замком Шалюз, близ Лиможа. С жизнью великодушного, но слишком мечтательного и легкомысленного монарха, погибли все плацы, созданные его честолюбием и великодушием; к нему можно приложить с небольшим изменением стихи, сочиненные Джонсоном Карлу шведскому:

*) Судьба его решена на чужом берегу, у ничтожной крепости, "простою" рукою. Он оставил по себе имя, от которого дрожал мир, но которое может служит только для нравоучения или для украшения романа.