Антикварий.
Глава III

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Антикварий. Глава III (старая орфография)

ГЛАВА III.

Устроившись на новой квартире своей в Фэрпорте, мистер Ловель вспомнил о своем обещании навестить Ольдбука. Он не спешил исполнить это прежде потому только, что хотя Монкбарнс был старик добрый, веселый и сведущий, однакож иногда в разговоре с ним и вообще в обращении своем обнаруживал притязания на превосходство над ним, что по мнению молодого Ловеля не оправдывалось одним различием лет; поэтому он дождался своих вещей из Эдинбурга, желая одеться но последней моде и соответственно тому положению, какое он считал или чувствовал себя в праве занимать в обществе.

Только на пятый день по приезде своем Ловель разспросил где дом лэрда Монкбарнса и отправился к пому с визитом по тропинке, пролегавшей через гору, поросшую кустарником, и через две или три поляны. Жилище Ольдбука стояло на противоположной стороне означенной горы, откуда открывался прекрасный вид на гавань и на рейд, усеянный кораблями. Отделенный от города высотами, укрывавшими его от северо-западных ветров, дом лэрда имел какой-то уединенный, пустынный вид. Наружность его не представляла ничего замечательного. Это было здание древнее, неправильное, некогда служившее амбаром или фермой, где жил монастырский экзекутор, или эконом, когда это поместье еще составляло церковную собственность. Монахи хранили здесь хлеб, получаемый ими от своих васалов в виде поземельного побора, так как при монашеском благоразумии они всегда собирали свои доходы натурой. Вот почему, как настоящий владелец охотно всем рассказывал, и дано этому поместью название Монкбарнса {Monkbarn буквально значит монашеский амбар.}. Светские хозяева, последовавшие за монахами, увеличили это жилище множеством пристроек, которые требовались для их семейств; а так как при этом они не соображались ни с удобствами внутренняго расположения, ни с архитектурной правильностью, то вся постройка представляла что-то в роде [хутора, пустившагося в припляску под звуки амфионовой или орфеевой лиры, и вдруг остановившагося. Она была окружена изгородями из тиса и остролистника, подстриженных в самые фантастическия формы: из некоторых художник-топиарист {Ars Topiaria - искуство подстригать изгороди в виде фантастических фигур. Латинская поэма, под заглавием Ars Topiaria, заключает в себе любопытные сведения об этом искустве. Автор.} умел сделать кресла, башни, даже изображение святого Георгия с драконом, и проч. Мистер Ольдбук сохранял эти фигуры, как памятник искуства, тем более, что не хотел огорчить своего старого садовника. Однакож, один остролистник, ветви которого составляли что-то в роде беседки, был пощажен от стрижки. Под егото тепью Ловель нашел своего старого приятеля, сидевшого на дерновой скамье, с очками на носу и внимательно читавшого газету "London Chronicle" под тихий шелест ветерка, чуть перебиравшого листья древьев, и под отдаленный шум волн, плескавшихся о песчаный берег.

Мистер Ольдбук тотчас встал, и взяв Ловсля за руку радушно приветствовал гостя. - Клянусь честью, прибавил он, - я начинал думать, что вы переменили намерение, и находя жителей Фэрпорта скучными и недостойными ваших дарований, разпрощались с ними по-французски, как мой приятель и собрат антикварий Мак-Криб, который уехал не простясь со мною и увез одну из моих сирийских медалей.

-- Надеюсь, любезный сер, что я не заслужил подобного обвинения.

-- Вы сделали бы еще хуже, еслиб уехали, не доставив мне удовольствия повидаться с вами. Я лучше бы согласился, чтоб вы увезли у меня даже моего медного Отона. Но пойдемте, я покажу вам свое sanctum sanctorum, свою келию мог бы я сказать, потому что кроме двух жалких пустоголовых баб (этой презрительною фразою, первоначально запятою им у своего собрата антиквария, циника Антона Куда, Ольдбук обозначал весь женский пол, в особенности же сестру и племянницу), которые под предлогом родства поселились у меня, я живу решительно отшельником, не хуже предшественника моего, Джона Джирпеля, - я вам покажу когда нибудь его могилу.

При этих словах Монкбарнс подвел Ловеля к низкой двери; но еще не вступая в нее он вдруг остановился, и указывая товарищу своему на некоторый след того что по его мнению некогда было надписью, и покачивая головою в знак уверения, что ее разобрать невозможно, произнес:

что вот эти крайние знаки ни что иное как буквы L. V.; из этого можно вывести довольно определенное заключение об эпохе, когда выстроено мое жилище, тем более, как aliunde, из других источников, известно, что оно было основано абатом Вальдимиром около половины четырнадцатого века; я думаю даже, что у кого глаза получше моих, тот будет в состоянии разсмотреть украшение, находящееся сверху надписи.

-- Мне кажется, отвечал Ловель, желая потешить старика, - что это украшение очень похоже на митру.

-- Ваша правда! Клянусь честью, ваша правда! Как это мне до сих пор не пришло в голову! Вот что значат молодые глаза! Митра! Ну, да! Это митра... так точно... ни дать ни взять.

Сходства тут было столько же, как между Полониевым облаком и китом или дроздом; по и этого было довольно, чтоб привести в движение весь мозг антиквария.

-- Митра, любезный сер, продолжал он, указывая Ловелю дорогу по лабиринту узких и темных коридоров и по временам прерывая свою речь, чтоб предостеречь гостя, - митра подобала нашему абату так же, как и епископу, потому что это был абат с митрой, высокий церковный сановник... Берегитесь, тут три ступеньки... Знаю, что Мак-Криб отвергает это; но это факт столь же верный, как и то, что Мак-Криб взял у меня без позволения моего Антигона. Вы увидите имя абата Троткозейского. Abbas Trottocosiensis, во главе парламентских списков четырнадцатого и пятнадцатого века... Здесь темновато, а это проклятое бабье всегда оставляет какие нибудь кадки на дороге... Берегитесь, тут угол; теперь подымитесь двенадцать ступеней, и конец.

-- Что вы делаете здесь, негодные?

Грязная, босая служанка, обметавшая пыль в sanctum sanctorum, бросила метелку и убежала в другую дверь от разгневанного барина, накрывавшого ее на месте преступления. Но тут была также молодая, хорошо одетая, очень миленькая девушка, наблюдавшая за служанкой; она не бросилась бежать, но с некоторою робостью сказала:

-- Ах, дядя! право, ваша комната была в таком положении, что взглянуть было страшно, и я наблюдала сама чтоб Джеппи положила все на прежнее место.

-- Да как ты смеешь с своей Дженни мешаться в мои дела? (Мистер Ольдбук, не менее доктора Оркборна и любого записного ученого, был отъявленный враг всякой уборки комнаты). Ступай, вышивай свои узоры, мартышка, чтоб я тебя не видал больше здесь; а то поплатишься со мной ушами!... Поверите ли, мистер Ловель, последнее нашествие этих мнимых любительниц чистоты почти так же было пагубно для моей коллекции, как посещение Гудибраса для собрания Сидрофеля; я не доищусь с тех пор, как говорит Бутлер: "медного блюда со знаком зодиака, лунных часов, аэролита, блохи, клопа и прочих редкостей".

-- Вы задохнетесь здесь, продолжал антикварий. - от поднятой ими пыли, но уверяю вас, это пыль очень древняя; пыль, час назад лежавшая очень смирно, и она пролежала бы так целые века, еслиб её не растревожили эти цыганки, которые точно также мутят все на свете.

В самом деле прошло несколько минут прежде нежели Ловель мог разсмотреть сквозь густую атмосферу в какой клетке приятель его устроил свой кабинет. Это была очень высокая, средней величины комната, слабо освещенная двумя длинными, узкими окнами, снабженными решетками. Одна стена вся была занята полками с книгами; во как число полок не было соразмерно с количеством книг, то последния стояли на них в два и три ряда, а иные лежали на полу и на столах, и были перемешаны со множеством географических карт, гравюр, пергаментных листов, со связками бумаг, старым оружием всякого рода, мечами, горношотландскими кинжалами, шлемами и щитами. Позади старого большого кресла (на котором постоянно сиживал мистер Ольдбук), обитого кожею до того засаленной, что она лоснилась, стоял огромный дубовый шкаф, украшенный по углам херувимами голландского изделия с распущенными крыльями и пухлыми щеками. На этом шкафе стояло множество бюстов, римских ламп, кубков и несколько бронзовых фигур. Часть стены была покрыта старинною тканью, на которой изображалась достопамятная история свадьбы сера Гавэна. В ней отдана была полная справедливость безобразию его невесты; по судя по собственному портрету благородного рыцаря, он не был настолько в праве, как утверждает его романист, жаловаться на существовавшую между ним и его супругой несоразмерность наружных преимуществ. Остальная часть комнаты была украшена дубовой резьбой, на которой были навешены два или три портрета героев, вооруженных с ног до головы; это были знаменитейшия лица древней шотландской истории, любимцы мистера Ольдбука, и на ряду с пнми красовались портреты некоторых предков его, в вышитых платьях и узловатых париках. Огромный старинный дубовый стол был совершенно завален бумагами, пергаментами, книгами и разными безделушками, которых невозможно описать, так как все достоинство их состояло лишь в ржавчине, свидетельствовавшей о их древности. Посреди этих остатков минувшого, торжественно, как Марий на развалинах Карфагена, сидел огромный черный кот, который для иных суеверных людей мог показаться genius loci, хранительным демоном этой комнаты. Пол, стол, стулья, короче, все было завалено множеством разных вещей, и между ними трудно было бы отыскать тот предмет, который нужен, а отыскавши еще труднее сделать из него какое нибудь употребление.

Не легко было пробраться сквозь этот хаос до стула, не наткнувшись на какой нибудь фолиант, брошенный на полу, и не подвергаясь еще большей опасности разбить несколько обломков каких нибудь древних римских или кельтских сосудов. Добравшись до стула, надобно было старательно освободить его от каких нибудь гравюр, чтобы их не попортить, и от нескольких пар древних шпор и пряжек, которые неминуемо повредили бы того, кто вздумал бы усесться не осмотревшись. Антикварии очень заботливо предупредил об этом Ловеля, прибавив, что его почтенный нидерландский приятель, доктор Гевистерн, тяжело ранил себя, сев неосторожно на три капкана, вырытые незадолго перед тем в трясине возле Баннокбурна; они были там разставлены Робертом Брюсом, и послужив первоначально к повреждению ног английской конницы, по истечении веков добрались и до седалища ученого утрехтского професора.

Наконец Ловелю удалось сесть безопасно, и он с немалым любопытством стал разспрашивать о разных странных предметах, окружавших его, а хозяин с неменьшею охотою готов был объяснить ему все по мере возможности. Прежде всего он познакомил своего гостя с значением толстой палки, или дубины, снабженной железным острием и недавно найденной в поле, принадлежащем к поместью Монкбарнс, по соседству с старинным кладбищем. Палка эта была похожа на те, с которыми обыкновенно ходят горные шотландцы, ежегодно отправляясь на жатву в равнинах; по мистер Ольдбук, благодаря её странной форме, чувствовал сильное искушение предполагать, что она принадлежит к числу тех дубин, которыми монахи вооружали некогда своих поселян за недостатком другого более воинственного оружия. "Отсюда и происходило", по его словам, "название Colve-carles, или Kollj-lcerls, то есть Clavigeri, или дубьеносцы, дававшееся в то время крепостным". В подтверждение своего мнения он приводил хроники антверпенскую и святого Мартина; а против этих авторитетов Ловель ничего не мог возразить, потому что никогда прежде не слыхивал об них.

надпись, был осужден служить соседнему барону, вместо новейшого шотландского наказания, состоящого, по словам мистера Ольдбука, в отсылке такого рода преступников в Англию, где они обогащают страну своим трудом, а самих себя воровским промыслом. Он показал ему множество других достопримечательностей, но всего более гордился своими книгами, и подведя Ловеля к полкам, на которых оне были разставлены, с самодовольным видом продекламировал следующие стихи старого Чосера, покачивая головою и с горловым, настоящим англо-саксонским произношением, нынче почти совершенно забытым в южной части королевства:

For he would rather have, at his bed-head

А twenty books, clothed in black or red,

Of Aristotle, or his philosophy,

Than robes rich, rebeck, or saltery *).

затеи.

Впрочем, его коллекция в самом деле была замечательна, и любитель подобных вещей мог бы ему позавидовать. Однакож собирание их не стоило Ольдбуку огромных сумм, издерживаемых на это в новейшее время и могущих ужаснуть самого пламенного и древнейшого из библиоманов, упоминаемых историею, который по моему мнению есть по кто иной, как знаменитый дон Кихот Ламанческий. У него, по словам его правдивого историка, Сида Гамета Бенепгели, между прочими легкими признаками слабоумия, была еще охота давать поля и фермы в обмен за фолианты и квартанты рыцарских романов. В наше время этим подвигам доброго странствующого рыцаря подражали многие лорды, кавалеры и сквайры, хотя нам не случалось слышать, чтоб кто нибудь из них принимал постоялый двор за рыцарский замок или бросался с копьем на ветряную мельницу. Мистер Ольдбук не равнялся с этими любителями в чрезмерных издержках; по находя удовольствие составлять свою библиотеку, он более расточал свое время и труд чем деньги. От него не могла поживиться та замысловатая порода комисионеров, которые ловко вмешиваясь в дело становятся посредниками между неизвестным книжным торгашом и ревностным любителем, и извлекают двойную выгоду, с одной стороны из невежества первого, с другой - из страсти последняго, так дорого платящого за удовлетворение своей прихоти. Когда Ольдбуку говорили о подобных посредниках, он не упускал случая давать почувствовать, как важно добывать желаемый предмет из первых рук, и при этом всегда рассказывал свою любимую историю о Дэви Табачнике и об "Игре в Шахматы Какстона".

-- Дэви Вильсон, говорил он, - обыкновенно называемый Табачником, потому что имел закоренелую привычку пюхать черный табак, - Дэви Вильсон был феникс всех ищеек, умеющих открывать редкия книги в темных лавочках, в подвалах, в различных трущобах, куда почти никто не заглядывает. Он был одарен чутьем лягавой собаки и ухваткою бульдога, - отыскивал старую балладу, писанную готическим почерком, между листками судебного дела; открывал какое нибудь editio princeps под переплетом учебника Кордерия. Этот Дэви Вильсон купил у голландского букиниста за два гроша, - два пенса на наши деньги, - Шахматную Игру 1474 года, первую напечатанную в Англии книгу, и продал ее Осборну за двадцать фунтов стерлингов, да на столько же взял у него других книг в придачу. Осборн продал это неоцененное сокровище доктору Аскью за шестьдесят гиней. По смерти доктора, - продолжал старик, воспламеняясь более и более при каждом слове, - сокровище это было оценено но достоинству и куплено самим королем за сто семьдесят фунтов стерлингов! Еслиб теперь нашли еще один экземпляр, - прибавил он со вздохом и поднимая руки к небу, - Богу одному известно что бы за него дали! А между тем, первоначально, благодаря ловким разысканиям, эта книга стоила только два пенса, не более {Этот анекдот равно как и лицо Дэви Вильсона принадлежат действительности. Автор.}! Блажен, тысячекратно блажен Дэви Вильсон! Блаженны и времена, когда труд библиомана мог получать такое вознаграждение! - Я сам, продолжал мистер Ольдбук, - хотя никак не могу равняться с этим великим человеком в искустве, проницательности и присутствии духа, однакож могу показать вам небольшое, очень небольшое количество предметов, которые сам добыл себе, и не то чтобы за большие деньги: этак может купить и всякий богатый человек, хотя впрочем, как говорит приятель мой Лукиан, случается что богач, расточая свое золото, успевает только доказать свое невежество. Нет, нет! способ, каким я приобрел свое маленькое сокровище, свидетельствует, что я таки смыслю кое-что в деле старины. Посмотрите на эту связку баллад: ни одна не позднее 1700 года, а некоторые целым веком старше. Я выманил их у старухи, любившей их больше своего псалтыря. А что дал я ей в обмен? Немного табаку и Совершенную Спрену. Этот искаженный экземпляр жалобы Шотландии стоил мне только труда выпить, вместе с прежним его владельцем, несколько дюжин бутылок крепкого нива. Из благодарности за это, владелец книги по смерти своей отказал мне ее по духовному завещанию. Эти маленькие Эльзевиры - трофеи моих частых утренних и вечерних прогулок по Когэту, Канонгэту, Бо и Сент-Мэри-Винду, короче, по всем тем местам, где можно найдти менял и продавцев разных редкостей. Сколько раз я торговался даже из полупенни, опасаясь слишком скорым согласием на просимую цепу обнаружить какую важность имеет в глазах моих покупаемая вещь! Сколько раз я трепетал, чтоб какой нибудь прохожий не перебил у меня моей находки! Сколько раз считал я соперником, любителем, или переодетым книгопродавцем какого нибудь бедного студента, который останавливался у ларя, чтоб посмотреть одну из выставленных книг! Наконец, мистер Ловель, какое наслаждение, заплатив условленную цену положить книгу в карман с видом холодного равнодушия, между тем как рука дрожит от удовольствия! Какое счастие блеснуть пред глазами наших богатых соперников, например вот этим сокровищем, продолжал он, открывая книжонку в формате букваря: - наслаждаться их изумлением и завистью, тщательно скрывая под таинственной завесой чувство убеждения в своей ловкости и превосходстве своих знаний! Вот, любезный друг, вот те светлые минуты в жизни, которые вознаграждают нас за неприятности, труды и постоянные усилия, требуемые нашим делом более чем каким нибудь другим.

Ловель немало забавлялся, слушая разговор старика, и хотя не был способен вполне оценить сокровища, которые ему показывали, однакож обнаруживал такое удивление, какого только мог ожидать Ольдбук. Здесь он видел издания, уважаемые потому, что они были первыми, а там стояли не менее замечательные тем, что они были последними, лучшими. Эта книга драгоценна потому, что содержит в себе последния поправки автора, та, - удивительная странность! - считается редкою потому, что в ней вовсе нет поправок. Одно сочинение редко потому, что оно напечатано в лист, другое потому, что в двенадцатую долю. Достоинство некоторых книг состояло в громадности формата, достоинство же других в чрезмерной малости. Вся ценность одной книги зависела от её заглавного листа, вся ценность другой от расположения букв в слове Finis. Словом, казалось, нельзя было найти такого ничтожного и мелочного отличия, которое не могло бы увеличить ценности книги, лишь бы имело за собою необходимое качество - редкость.

Не последнее место занимали в этой библиотеке печатные листки, в свое время продававшиеся по улицам за один пенни, а теперь те, кому посчастливится найдти их в первоначальном виде, платят за них столько же золота, сколько весит пенни. Вот заглавия некоторых из них: "Последния слова, произнесенные на эшафоте" "Ужасное Убийство"; "Чудесное Чудо из Чудес", и проч. Антикварий не мог говорить о них без восторга, и торжественно читал их хитросплетенные заглавия, которые столько же имели отношения к следовавшему за ними тексту, сколько картины, вывешенные при дверях зверинцев, имеют сходства с животными, изображенными на лих. Мистер Ольдбук хвалился, что между прочими диковинами этого рода у него есть экземпляр единственный, под следующим длинным заглавием: "Странные и чудесные известия из Чишпт-Нортопа, в Оксоиском графстве; ужасающия явления, которые видимы были в воздухе 26 июля 1610, и продолжались с половины десятого часа утра до одинадцати: в означенное время в воздухе являлись многие пламенные мечи, высшия планеты волновались диковинными движениями, звезды сияли необычайным образом с продолжением вышереченных чудес: именно как разверзлись небеса и какие изумительные знамения являлись на них, со многими обстоятельствами, каких ни в какие времена не случалось, к великому изумлению зрителей, как все это описано в письме, присланном к мистеру Колли, живущему в Вест-Смитсфильде, и засвидетельствованию Томасом Брауном, Елизаветою Грипевэ и Анною Гутсеридж, которые были самовидцами этих страшных явлений; а кто захочет еще более удостовериться в истине сего описания, тот может отнестись к мистеру Найтингэлю, в Вест-Смитсфильде, в трактире Медведя, где и будет вполне удовлетворен" {У меня действительно находится экземпляр этой редкости. Автор.}.

и вам придется носить очки, вы станете благоразумнее и способнее оцепят вещи по достоинству. Погодите, у меня есть еще остаток древности, он может быть вам больше поправится.

между бутылками и стклянками, как можно было заключить по звуку, он воротился с двумя продолговатыми винными рюмками, похожими на те, какие мы видим на картинах Теньера. Вместе с тем Ольдбук принес бутылку вина, которое он называл отличным старым канарийским, и кусок пирога на серебряном подносе изящной старинной работы.

-- Ни слова не скажу вам об этом подносе, сказал антикварий, хотя уверяют, что он работы флорентинского безумца Бенвенуто Челини; но, мистер Ловель, предки наши пивали сект: вы, как большой любитель драмы, знаете откуда он. - Желаю вам, сер, всех возможных успехов в Фэрпорте.

-- А я, с своей стороны, желаю вам приращения этих сокровищ; дай Бог, чтоб они увеличивались без всякого для вас труда, кроме того, который необходим чтоб придать вашим приобретениям более ценности.

После возлияния, так хорошо соответствовавшого занятию, какому предавались собеседники наши, Ловель встал собираясь идти домой, и мистер Ольдбук предложил его проводить и показать на пути в Фэрпорт кое-что достойное внимания.