Антикварий.
Глава XI

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Антикварий. Глава XI (старая орфография)

ГЛАВА XI.

Теперь мы должны попросить читателей перейдти в комнату, где мистер Ольдбук, презирая чай и кофе - обыкновенный завтрак новейших времен, - основательно угощал себя, more inajorum {По обычаю предков.}, холодным ростбифом и стаканом питья, называемого мумом: это род жирного пива, сваренного из пшеницы и горьких трав, и известного нынешнему поколению только потому, что имя его попадается в парламентских актах о доходах, вместе с сидром, грушевкою и другими наслаждениями, обложенными акцизною податью. Ловель, соблазнясь желанием отведать мума, едва не провозгласил его никуда негодным, но удержался, сообразив что этим он крайне обидит хозяина, ежегодно приготовлявшого этот напиток с большим старанием, по испытанному рецепту, завещанному ему столь часто упоминаемым Альдобрандом Ольденбуком. Гостеприимные дамы предложили Ловелю завтрак более сообразный с новым вкусом, и между тем как приезжий занимался им, он был осажден косвенными вопросами, каково провел эту ночь.

-- Мы не можем, братец, сделать комплимента мистеру Ловелю насчет цвета его лица нынче утром; но он никак не хочет сказать что тревожило это в прошлую ночь. Посмотрите, пожалуйста, как он бледен, а когда приехал сюда он был свеж как розан.

-- Да, сестрица; но этот розан тормошили весь вчерашний вечер море и ветер, как будто он был пучок самой обыкновенной морской травы, и чорт возьми, как не побледнеть ему после этой передряги?

-- Я в самом деле чувствую небольшую усталость, произнес Ловель, - не смотря на отличные удобства, которыми ваше гостеприимство окружило меня здесь.

-- Ах, сор, сказала мис Ольдбук, смотря на него с лукавою улыбкой, или по крайней мере с посягательством на нечто подобное, - вы из одной учтивости к хозяевам не хотите сознаться, что терпели безпокойство.

-- Право, сударыня, отвечал Ловель, - я не чувствовал никакого безпокойства, потому что не могу назвать безпокойством музыку, которою какой-то доброй фее угодно было повеселить меня.

-- Я не сомневалась, что Мэри разбудит вас своим пищаньем; она не знала, что я оставила ваше окно полурастворенным, а это было необходимо, потому что, не говоря о привидении, у нас в зеленой комнате бывает очень душно в ветреную погоду. Но я думаю вы слышали и еще что нибудь кроме песни Мэри. Да ведь мужчины крепкия созданья: они могут все перенести. Я уверена, что если бы мне пришлось вытерпеть что нибудь подобное, или точнее сказать, сверхъестественное, я бы тотчас закричала и подняла бы весь дом; впрочем, я уверена, что и пастор наш сделал бы то же, как я уж и заметила ему один раз. Решительно не знаю никого кто бы перенес такую тревогу, кроме моего братца Монкбарнса и разве еще вас, мистер Ловель.

-- Такой ученый человек, как мистер Ольдбук, сударыни, отвечал гость, - не подвергся бы неприятности, перенесенной тем горне шотландским господином, о котором вы упомянули вчера вечером.

-- А, а! Вы понимаете теперь в чем дело?.. в языке, в уменьи говорить! У брата есть свои способы загнать всех пугал этого рода в самые отдаленные части Гидеона (вероятно она хотела сказать Мидиана), как говорит мистер Влатерголь, только ему не хочется быть неучтивым даже и с привидением. Право, братец, я попробую твой рецепт, который ты, помнишь, показал мне в одной книге, если опять кто нибудь будет спать в этой комнате; однако я думаю, так по христиански, лучше было бы приготовить комнату, устланную рогожами, хотя по правде сказать она немножко сыра и темновата, но мы так редко нуждаемся в лишнем помещении на ночь.

-- Нет, нет, сестра; сырость и темнота хуже привидений; наши привидения - духи света. По моему, тебе лучше испытать свой волшебный рецепт.

-- Я сделала бы это с радостью, еслиб у меня были нужные снадобья, - ингредиенты, как называет их моя кухонная книга. Для этого надобно бы немного железняка и укропа, - я позабочусь об этом: Дэви Дибль знает их, хотя может быть и даст им латинския названия; надо еще зернового перца, да этого у нас много, потому что...

-- Еще зверобою, глупая ты баба! загремел Ольдбук; - ты разве какой нибудь пудинг затеваешь, что ли? или не думаешь ли, что так как привидение существо воздушное, то его можно и изгнать лекарством, употребляемым против ветров? Моя умная сестрица Гризель, мистер Ловель, помнит (и вы можете судить, как хорошо помнит) талисман, о котором я однажды говорил ей: он пришелся по её суеверной башке и засел там крепче всего полезного, что ни случилось мне сообщить ей впродолжение десяти лет. Впрочем, мало ли старух, кроме её...

-- Старух, Монкбарнс! произнесла мис Ольдбук несколько громче своего обыкновенного покорного тона; - ты, право, очень мало учтив со мною.

-- Именно так, как следует, Гризель; и то сказать, я ставлю в один разряд с тобою множество громких имен, начиная от Ямвлиха до Обрся, терявших время в отыскивании мечтательных средств против несуществующих болезней. Но я надеюсь, мой юный друг, что околдованы или неоколдованы, предохраняемы могуществом зверобоя, железняка и укропа, которые ставят в тупик всех ведьм, или предоставлены без оружия и без защиты нападениям невидимого мира, - надеюсь, во всяком случае вы посвятите еще одну ночь ужасам нечистой комнаты и еще один день вашим верным и преданным друзьям.

-- Ах, еслиб я мог; но...

-- Нет, я не хочу ваших по; я настаиваю на этом.

-- Много вам благодарен, почтеннейший сер, по...

-- Смотрите! Вот опять но! Я ненавижу по: по хорошо только в слове вино, а само по себе оно ненавистнее для меня, чем самое нет. Нет - это грубый, честный малый и говорит свое мнение прямо и громко, разом. Но - это ползучий, отлынивающий, полуобразованный, канальский союзец, который является лишь для того, чтоб оторвать чарку, когда она поднесена уже к губам.

*) Это проклятое не уничтожает все хорошее, что сказало перед ним. Оно похоже на тюремщика, ведущого за собою отвратительного злодея.

Фэрпорт, и так как вы по доброте своей приглашаете меня к себе, я и воспользуюсь этим случаем провести здесь еще день.

-- И вы будете вознаграждены, мой милый! Во первых, вы увидите могилу Джона из Джирнеля; потом, узнав прежде положение прилива (нам не надо больше приключений Питера Вилькинса, не надо больше работы Глума и Гари {В приключениях Питера Вилькинса, автора P. С., рассказывается как Вилькинс, спасенный, подобно Артуру Вардору, от опасности, грозившей ему на море, вдруг очутился в стране летящих людей, где Глум назывался летящий мужчина, а Гари - летящая женщина.}, мы тихонько пойдем песками до Ноквинокского замка и осведомимся о старом рыцаре и моей прекрасной не приятельнице, что будет только учтивостию, а потом...

-- Извините меня; но не лучше ли вам отложить свой визит до завтра? Ведь как бы то ни было, я здесь чужой.

-- И потому-то, кажется мне, вы более обязаны быть учтивым. Но простите меня за произнесение слова, которое может быть принадлежит только собирателю древностей. Я человек старого покроя, человек того времени,

*) Когда куртизаны проезжали четыре графства, чтобы посетить даму, с которой танцовали на бале, и почтительнейше спросить о её здоровье.

-- Да, если... если вы полагаете, что посещение мое не будет совсем неожиданно... Однакож, я все-таки думаю, мне лучше не ходить туда.

-- Нет, нет, мой любезный друг! Я не так старомоден, чтоб принуждать вас к тому что для вас неприятно; довольно того, если я вижу, что есть какая нибудь remora, - какая нибудь задерживающая причина, - какое нибудь препятствие, которого я не имею права узнавать. Или может быть вы еще чувствуете усталость? Поверьте, я найду средство занять вас, не утомляя ваших членов; я сам не люблю очень сильных упражнений: прогулка по саду, один раз в сутки, уже достаточный моцион, для мыслящого существа; только глупец да охотник за лисицами требуют больше этого. Ну, с чего же начать? С моего опыта о расположении станов у древних? но я берегу его in petto для послеобеденного угощения; или не показать ли вам спор о поэмах Осиана между Мак-Крибом и мною? Я стою за сметливого оркадца - он на стороне защитников подлинности этих стихотворений. Спор начался в сладких, масляных, дамских выражениях, но теперь, подвигаясь вперед, делается более кислым и едким; он уже имеет сходство со стилем дедушки Скалигера. Я боюсь, плут пронюхает что нибудь об этой глупой истории с Охильтри; но во всяком случае у меня готов для него твердый отпор насчет пропажи Антигона. Я покажу вам последнее письмо его и мой ответ вчерне. Да, он у меня порядочно отделан!

Говоря это, антикварий выдвинул ящик и начал рыться между множеством различных бумаг, старых и новых. Но на беду этот ученый муж, так же как вероятно и многие неученые, часто в подобных случаях испытывал горе, называемое Арлекином l'embarras des richesses - горем от изобилия, - другими словами, богатство его собрания часто мешало ему найдти именно ту вещь, которую он искал.

-- Проклятые бумаги! вспылил Ольдбук, перебрасывая их из стороны в сторону: я думаю, оне отращивают себе крылья, как кузнечики, и улетают. Посмотрите-ка однакож на это маленькое сокровище! Говоря это он подал своему собеседнику дубовый ящик, украшенный по углам серебряными розами и штифтиками. Придавите эту пуговку; сказал он, заметив что Ловель копается около замка. Тот сделал это, крышка отскочила, и глазам его представился топкий quarto, затейливо переплетенный в черный сафьян. Вот, мистер Ловель, вот та книга, о которой я говорил вам вчера вечером. Редкий квартант "Аугсбургского Исповедания", основа и оплот реформации, сочинение, составленное ученым и достопочтенным Меланхтоном, защищенное курфирстом саксонским и другими доблестными мужами, стоявшими за свою веру даже против воли могущественного и победоносного императора; этот квартант напечатан не менее почтенным и достохвальным Альдобрандом Ольденбуком, моим счастливым родоначальником, во время жестоких покушений Филиппа II подавить религиозную свободу. Да, сер, и за напечатание такого творения этот превосходный человек был изгнан из своего неблагодарного отечества и принужден был водворить своих пенатов здесь, в Монкбарнсе, между развалинами папского суеверия и папской власти. Посмотрите на это почтенное изображение, мистер Ловель, и уважьте благородное занятие, за которым он здесь представлен, трудясь над печатанием книг для распространения христианского и политического образования. И посмотрите: вот любимый девиз моего праотца, выражающий ту независимость и ту уверенность в себе, которые побуждали его презирать все добытое незаслуженным покровительством, - взгляните на этот девиз, выражающий вместе ту твердость духа и ту настойчивость, которые так восхваляет Гораций. Да. это был такой человек, что остался бы равнодушным, еслиб вся его типография, прессы, литеры, формы и массы гарта были разом уничтожены в глазах его. Прочтите, говорю я, его девиз, потому что каждый типографщик имел свой девиз в то время, когда это славное искуство находилось в младенчестве. Девиз моего предка был выражен в тевтонской фразе: Kunst macht Gunst, то есть, искуство или благоразумие, с которым мы пользуемся нашими природными талантами и преимуществами должно доставить нам приязнь и покровительство даже там, где их задерживают предразсудки или невежество.

-- Так вот, сказал Левель, подумав несколько минут, - так вот значение этих немецких слов?

-- Без всякого сомнения. Вы замечаете как хорошо они прилагаются к сознанию внутренняго достоинства и превосходства в полезном и почетном искустве. Всякий типографщик в ту пору, как я уже говорил вам, имел свой девиз, свою так сказать импрезу {Импреза по-итальянски тот же девиз.}, подобно храброму рыцарству, посещавшему тогда турниры. Мой предок хвалился своим девизом столько же, как еслиб заслужил его на поле сражения, хотя этот девиз означал только, что он проливал знания, а не кровь. Однакож, есть фамильное предание, утверждающее что он выбрал его по одному более романтическому обстоятельству.

-- Что это за предание, почтенный сер? спросил его молодой друг.

-- Да, если хотите, оно несколько задевает славу моего родоначальника в отношении к благоразумию и мудрости, sed semel insantvimus omnes, - всякий дурачился когда нибудь в свой черед. Разсказывают, что мой предок, находясь в ученьи у потомка старого Фуста, которого народное предание послало к чорту под именем Фауста, был увлечен бабьим тряпьем, дочерью своего хозяина, но имени Бертою. Они обменялись кольцами, совершили какой-то безумный обряд, что обыкновению бывает в таких нелепых случаях, когда дело идет о клятве в вечной страсти, и Альдобранд начал свое путешествие по Германии, как прилично честному ремесленнику; ведь по обычаю того времени ремесленники должны были путешествовать по всей империи и работать несколько времени в каждом из главных городов, прежде чем окончательно водворились где нибудь на всю жизнь свою. И это был мудрый обычай: в каждом городе люди одного с ними ремесла принимали их как братьев, и таким образом они были уверены, что всегда и везде найдут случай поучиться сами или научить чему нибудь других. Когда мой предок возвратился в Нюрнберг, он узнал, говорят, что его хозяин только что умер, и двое или трое промотавшихся молодчиков из высшого круга искали уже руки девицы Берты, отец которой, как полагали, оставил приданое, стоившее шестнадцати родословных степеней. Но Берта, не совсем дурной образчик бабьяго пола, дали себе обещание выйдти замуж только за того, кто мог бы работать на станке её отца. Это искуство в то время было столько же редко, сколько и удивительно, и подобное объявление разом освободило ее от высокопоставленных искателей, которые скорее стали бы управлять жезлом колдуна, чем шилом наборщика; книгопечатники из простых попытали было счастья, но ни один из них не знал всех тайн искуства удовлетворительно. Однакож, я кажется вам надоедаю.

-- Нисколько. Прошу вась, продолжайте, мистер Ольдбук: я слушаю с необыкновенным вниманием.

-- Впрочем, все это конечно пустяки! Альдобранд, как я сказал, пришел в обыкновенной одежде типографского работника, в той самой, в какой он прошел всю Германию и беседовал с Лютером, Меланхтономь, Эразмом и другими учеными людьми, не пренебрегавшими его знанием и уменьем распространять свои сведения, скрытые под столь простою одеждой. Но то что казалось почтенным в глазах мудрости, религии, учености и философии, было, очень естественно, низким и отвратительным в глазах глупого и занятого собою бабья: Берта отказалась примкнугь своего прежнего друга в изодраном платье, кожаной шапке, толстых башмаках и кожаном фартуке странствующого ремесленника. Он потребовал однакож своего права быть допущенным к испытанию, и когда остальные искатели отказались от соперничества или наделали такой работы, что сам чорт, еслиб его прощение зависело от этого, не мог бы в ней ничего разобрать, - глаза всех обратились на пришельца. Альдобранд ловко выступил вперед, привел в порядок типы; не пропуская ни одной буквы, тире или запятой, вложил их чрезвычайно ровно и снял первый пробный лист так чисто и безошибочно, как будто его три раза коректировали! Все рукоплескали достойному наследнику безсмертного Фауста. Краснеющая девушка созналась в своей ошибке, что доверяла глазам больше чем уму, а суженый её с этого времени выбрал своим девизом приличные слова: "Искуство снискивает приязнь". Но что с вами? Никак вы в раздумье? Ведь я сказал вам, что это пустой разговор для мыслящих людей. Теперь дошла очередь до спора об Осиане.

-- Прошу извинить меня, сказал Ловель; - я покажусь вам, мистер Ольдбук, очень глупым и непостоянным, но вы кажется думали, что сер Артур мог бы ожидать от менц визита из учтивости?

-- Пустое, пустое! Я могу взять на себя ваше извинение; и так как вы должны в скором времени нас оставить, то что значит для вас мнение его милости? Предупреждаю вас, что "Опыт о лагерном построении" богатая вещь и займет у нас время после обеда, так что вы можете совершенно потерять спор об Осиане, если мы не посвятим ему нынешнее утро. Мы выйдем в еловую рощу, сядем под мой священный терн, вот там, и будем fronde super viridi {Под тенью зеленых ветвей.}.

Sing heigh-ho! heigh-ho! for the green holly,

Most friendship is feigning, most loving mere folly *).

*) Живо! Веселее! Пойдем в терновник; слишком горячая дружба-притворство, слишком сильная любовь - глупость.

Но послушайте, продолжал старик: - когда я смотрю на вас пристальнее, то начинаю думать, что вы другого мнения. Говорю аминь от всего моего сердца; я не спорю ни с чьим коньком, если только он не подшибает моей клячонки; а пойдет на это - пусть бережет свои глаза. Ну, чтож вы скажете на языке света и пошлых светских людей, - если вы только низойдете в такую низкую сферу, - отправимся мы, или нет?

-- На языке самолюбия, который есть язык света, скажу вам: уж лучше пойдем.

-- Аминь, аминь, рок граф Маршаль, отвечал Ольдбук, переменяя свои туфли на пару башмаков с черными суконными штиблетами, названными им кутикинами. - Они пошли, и Ольдбук прервал шествие только небольшим поворотом к гробнице Джона о'Джирнеля, последняго начальника абатства, проживавшого в Монкбарнсе. Под старым дубом, на пригорке, красиво покатом к югу, с которого через две или три богатые ограды и через Мусельскую скалу открывался дальний вид моря, - на этом пригорке лежал обросший мохом камень в память усопшого; на нем была надпись, стертые следы которой, но уверению мистера Ольдбука (весьма сомнительному для многих), могли быть истолкованы следующим образом:

*) Здесь лежит Джон о'Джирнель; земля поглотила его и поужинала им. В его время у всякой женщины неслась курица, у всякого порядочного человека изба была набита детьми; ведро пива делил он на пять частей: четыре части для святой церкви, - пятая доставалась женам бедняков.

Вы видите, как скромен был автор этой надгробной похвалы. Он говорил нам, что честный Джон умел из четырех мер выгадать пятую, которую отдавал женщинам своего прихода, а другия четыре ставил на счет абата и каноников; далее, что в его время куры неслись безпрестанно, - и не мудрено, когда хозяйки их получали пятую долю доходов всего абатства! - Л что домы честных людей были начинены детьми, это такое чудо, в котором, вероятно, и они, подобно мне, часто не умели дать себе ясного отчета. Но пойдем вперед, оставим Джока о'Джирнеля и потащимся к желтым пескам, где море, как отбитый неприятель, теперь уступает нам те места, где вчера вечером давало нам сражение.

на палившем солнце и состязавшейся с парами от остатков рыб и другой гнили, обыкновенно накопляющейся вокруг шотландских хижин. Не тревожась этими многосложными испарениями, у дверей одной из хижин сидела женщина средних лет, с липом, готовым противостать тысяче бурь, и занималась починкою невода. Платок, повязанный плотно вокруг её головы и верхняя одежда, принадлежавшая прежде мужчине, сообщали ей мужской вид, которому её сила, необыкновенный рост и грубый голос придавали еще более резкости.

-- Что вам нынче надобно, ваша милость? сказала, или лучше, закричала она Ольдбуку: - сельдей, корюшки, камбалы, плоскуши, плотичек?

-- Сколько за камбалу и плоскушу? спросил антикварий.

-- Четыре шиллинга серебром и шесть пенсов, отвечала наяда.

-- Четыре чорта и шесть пострелят! возразил антикварий; - ты думаешь, я с ума что-ли сошел, Маджи?

добавок выслушивать брань Монкбарнса? Не рыбу вы покупаете, а человеческую жизнь!

-- Ну, Маджи, я дам тебе хорошую цену: дам шиллинг за обе рыбы, или по шести пенсов за штуку, и если за всю твою рыбу заплатят так выгодно, я думаю муж твой и дети будут в больших барышах.

-- Да пусть бы лучше нелегкий разбил их лодку о Бельрок {Известная морская скала к югозападу от Арброта. В новейшее время на ней устроен маяк, называемый каледонским.}! Шиллинг за две славные рыбы! Видишь, какой затейник!

-- Хорошо, хорошо, старая колдунья! Снеси-ка рыбу в Монкбарнс и посмотри что даст тебе за нее сестра.

-- Нет, нет, Монкбарнс, я поторгуюсь лучше с вами, потому что хоть вы и скупы, однакож мис Гризель еще скупее нас. Я отдам их (смягчая голос) за три с половиной шиллинга.

-- Восьмнадцать пенсов!!! (Это восклицание началось громко и с удивлением, а кончилось чем-то в роде горького воя, когда покупатель отвернулся, как будто желая уйдти). - Я отдам их и... и полдюжины морских раков для соуса за три шиллинга и рюмку водки.

-- Ну, Маджи, бери полкроны и рюмку водки.

-- Конечно, легко вашей милости поставить на своем; по рюмка водки стоит теперь денег: на заводах не работают.

-- И я надеюсь, что не будут работать пока живу, сказал Ольдбук.

в сухом платье, и умирали бы с голода, и грустили бы, и, что хуже всего, у вас было бы в кармане только два пенса, - не рады ли бы вы были купить на них рюмку водки, чтоб согреться, поужинать и уснуть с веселым сердцем до утра?

-- Правда, правда. Маджи! Но неужели твой муж ушел в море после своих вчерашних трудов?

-- Конечно ушел, Монкбарнс; в четыре часа утра его уже как не бывало, а море еще волновалось от вчерашняго ветра, и наша маленькая лодочка плясала на нем как скорлупа.

-- Хорошо-с, я снесу или пошлю маленькую Дженни: она скорее добежит, а за. водкой зайду к мис Гризи сама, и-скажу что вы прислали меня.

то есть накинув короткий, красный плащ сверх юпки, бывшей дотоле единственным её покровом и едва доходившей до колен, девочка была отправлена с корзинкою рыбы и с просьбою от имени Монкбарнса приготовить ее к обеду.

-- Долго пришлось бы дожидаться, сказал Ольдбук с самодовольствием, пока мои бабы сладили бы такой добрый торг с этой скрягою-старухой, хотя иногда оне и бранятся с ней целый час под окном моего кабинета, словно три морския чайки кричат в ненастное время. Однакож нам вора; выйдемте на дорогу в Ноквинок.