Антикварий.
Глава XXX

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Антикварий. Глава XXX (старая орфография)

ГЛАВА XXX.

-- Так сегодня утром будут хоронить бедного молодого Стини Мукльбакита? спросил наш старый приятель, антикварий, снимая халат и надевая старомодный черный сюртук, вместо своего всегдашняго костюма табачного цвета. - Меня вероятно ожидают на похороны.

-- Увы! отвечал верный Каксон, тщательно счищая все белые нитки и пятна с платья своего патрона. - Тело Стини, спаси нас, Господи! так разбито о камни, что необходимо было поспешить погребением. Море дело опасное, говорю я моей дочери, бедненькой, чтоб утешить ее; - море, Дженни, говорю я, ремесло неверное...

-- Так же, как ремесло старого парикмахера, который обнищал от ножниц и от пошлины на пудру. Каксон! Твои утешения так же плохи как они теперь неуместны. Quid mihi cum femina? Что мне за дело до твоего бабья, когда мне довольно и моих собственных баб? Я спрашиваю тебя еще раз, ждут ли меня эти бедняки на похороны своего сына?

-- Без сомнения вас ожидают, отвечал Каксон, - могу в этом поручиться. Вы знаете, что в здешней стороне каждый помещик провожает тело усопшого до границы своего владения; впрочем, вам придется идти не далее холма; вам не надо выходить с своей земли; это похороны Кельзо, - всего два шага от дома.

-- Похороны Кельзо? воскликнул любознательный антикварий; - отчего же похороны Кельзо, а не другия?

-- Почем я знаю, сер? Это такая пословица.

-- Каксон, ты не более как парикмахер. Спросил бы я об этом Охильтри, он бы рассказал мне целую легенду.

-- Моя обязанность только заниматься наружною частью головы вашей милости, как вы любите выражаться, отвечал Каксон с несвойственною ему живостью.

-- Правда, правда, Каксон; смешно упрекать кровельщика в том, что он не обойщик.

С этими словами Ольдбук взял свою памятную книгу и записал в ней: "Похороны Кельзо... в двух шагах от дома. Узнал от Каксопа. - Quaere, откуда происходит? Mem. Написать об этом к доктору Грэйстплю".

Сделав такую заметку он продолжал: - Что же касается до обычая, чтоб помещик провожал тело поселянина, то я это одобряю, Каксон! Обычай этот получил свое начало в древния времена и основан на отношениях взаимного вспомоществования и зависимости между господином и земледельцем. К этому можно присовокупить, что феодальная система (которая между прочим возвеличила через-чур женское отродье), феодальные обычаи, говорю я, укротили и ослабили суровость класических времен. Никто не слыхал, Каксон, чтоб спартанец провожал гроб плота. Впрочем, я готов побожиться, что Джон из Джирнели... ты слыхал о нем, Каксон?

-- Разумеется, сер, отвечал Каксон: - кто же бы мог не слыхать об этом джентльмене, пробыв с вами столько времени?

-- Хорошо, продолжал антикварий: - бьюсь об заклад, что ни один kolb kerl, или крестьянин, ascriptus glеbaе, не умер в монастырских владениях, чтобы Джон из Джирнеля не позаботился о его похоронах.

-- С позволения вашего, сер, говорят, что ему больше было дела до крестин, чем до похорон, отвечал Каксон с громким смехом.

-- Хорошо, Каксон, очень хорошо! Ты сегодня необыкновенно остроумен.

-- Сверх того, продолжал Каксон, восхищенный одобрением своего патрона, - говорят еще, что в то время католические пасторы приобретали кое-что на погребениях.

-- Верно, Каксон, так верно, как моя перчатка (Полагаю, что поговорка эта происходит от обычая давать свою перчатку в залог несокрушимой верности). Верно, говорю тебе, Каксон, как моя перчатка, - и мы, протестанты, заслуживаем более похвалы за то что обязанность эту исполняем даром, тогда как за нее брали деньги в царстве той императрицы суеверия, которую Спенсер в своем алегорическом выражении обозначает так:

*) Дочь той слепой женщины, абатиса, дочь Кореки...

Однакож, зачем я говорю тебе все это? - Мой бедный Ловель избаловал меня и научил говорить вслух то что я должен бы был говорить только самому себе. Где племянник мой, Гектор Мак-Интайр?

-- В гостиной, сер, и с ним обе лэди.

-- Тем лучше! Я пойду к ним.

-- Пожалуйста, Монкбарнс, не выходи из себя, обратилась к антикварию сестра его, когда тот вошел в гостиную.

-- Милый дядюшка... начала мис Мак-Интйар.

-- Что это значит? спросил Ольдбук, боясь услышать какую нибудь неприятную новость и предвидя ее по умоляющему тону обеих лэди, как крепость, которая ожидает нападения при первом звуке трубы, требующем сдачи. - Что такое? Чем вы испытываете мое терпение?

-- Надеюсь, что тут нет ничего особенного, сер, сказал Гектор, сидевший с подвязанною рукою за завтраком. - Впрочем, что бы ни случилось, ответственности подлежу один я, потому что за все сделанное вам безпокойство не могу предложить вам ничего, кроме моей сердечной благодарности.

-- Пустое, пустое! Я рад тебе от души. Только пусть случай этот предохранит тебя от порывов гнева, который есть ни что иное как временное сумасшествие - ira furor brevis; - да скажите что за новая беда случилась?

-- Собака моя, сер, опрокинула но несчастно...

-- Дай Бог, чтоб то была не клокнабенская слезная урна {У древних в гробы клались маленькия урны, в которых, как полагали, собирались слезы приятелей умершого.}, воскликнул Ольдбук.

-- Признаться, дядюшка, сказала молодая лэди, - я опасаюсь... это та самая что стояла на буфете. Бедное животное потянулось только за свежим маслом.

-- В чем кажется совершенно и успело, так как кроме соленого я другого на столе не вижу. Впрочем, урна моя - вздор! Она не более, как основный камень моей теории, на котором я созидал доказательства (в опровержение невежественного упрямства Мак-Криба), что римляне прошли сквозь ущелия наших гор и оставили следы своего искуства и оружия. И это все уничтожено, сокрушено, лежит в обломках, которые можно принять за черепки какого нибудь дрянного цветочного горшка!

*) Гектор, я люблю тебя, во ты более не состоишь у меня в войске {Антикварий приводит слова Отелло, заменяя имя Кассио именем своего племянника, Гектора.}.

-- Действительно, сер, я представлял бы жалкую фигуру в том полку, который вы навербовали бы.

-- По крайней мере, Гектор, я потребовал бы от тебя, чтоб ты оставил свой обоз, и шел expedites или relictis impedimentis {Свободен от тяжести и препятствий.}. Ты не можешь себе представить как надоела мне эта собака. Она даже совершила кражу со взломом, ворвавшись в кухню сквозь запертые двери и съев баранью лопатку. (Если читатели ваши вспомнят осторожность Дженни Ринтерут, оставившей все двери незапертыми, когда она отправилась в хижину рыбака, то они верно не осудят бедную Юнону в таком сильном преступлении, которое юристы называют claustrum fregit, и делают различие между кражею со взломом и просто кражею.

-- Очень сожалею, сер, сказал Гектор, - что Юнона наделала столько безпорядка; по Джак Мупргед, дресировщик, никак не мог подчинить ее дисциплине. Она странствовала более всякой другой собаки, и...

-- Я бы очень желал, Гектор, чтоб она странствовала вне моих владений.

-- Мы оба отправимся завтра или сегодня; но мне бы тяжело было разстаться с братом моей матери в неудовольствии за дрянной горшок.

-- Как же ты хочешь назвать его? продолжал Гектор. - В Египте точно в таких горшках охлаждают вино, шербет и воду; я привез с собою пару таких горшков и мог бы привезти их по крайней мере двадцать.

-- Как? спросил Ольдбук, - точно такие горшки, как разбитый твоею собакою?

-- Да, сер, в роде того глиняного горшка, который стоял на буфете. Они в моей квартире, в Фэрпорте; во время переезда из Египта мы употребляли их для охлаждения вина, и нашли, что они чрезвычайно для того удобны. Еслиб они могли хоть несколько вознаградить вашу потерю или доставили вам удовольствие, я почел за величайшую честь предложить их вам!

-- Разумеется, мой милый Гектор, я буду совершенно вознагражден ими. Исследование отношения народов по их обычаям, по сходству употребляемых ими вещей, составляет издавна мое любимое занятие. Каждая безделица, бросающая свет на эти отношения, драгоценна для меня в высшей степени.

-- Поверьте, сер, что вы меня обрадуете еще больше принятием их и еще нескольких безделиц в том же роде. Теперь, надеюсь, вы простите меня?

-- О, мой милый, ты только безразсуден и ветрен.

А Юнона также только ветрена, могу вас уверить; дресировщик сказал мне, что она неспособна ни к пороку, ни к упрямству.

-- Хорошо, я дарую прощение и Юноне, с тем условием, что ты, подражая ей, будешь избегать пороков и упрямства, и что она изгнана будет из гостиной Монкбарнса.

-- Мне бы горестно и стыдно было, дядюшка, сказал воин, - предложить вам, в очищение моих грехов или преступлений моей спутницы, что нибудь недостойное вашего внимания; теперь же, когда все забыто, позвольте племяннику, которому вы заменяли отца, предложить вам одну безделку, действительно редкую. Рана моя мешала мне передать вам ее прежде. Я приобрел ее от французского ученого, которому оказал некоторые услуги после дела при Александрии.

При этих словах капитан подал антикварию небольшую коробочку, и когда Ольдбук открыл ее, то нашел в ней древний перстень из литого золота с превосходным камнем, изображавшим голову Клеопатры. Антикварий вполне предался восторгу, дружески пожал руку племяннику, благодарил его сто раз и показывал перстень сестре и племяннице; последняя, с обычною своею сметливостью, разсыпалась в похвалах, по мис Гризельда (хотя не менее любила своего племянника) не умела последовать её примеру.

-- Это хорошая вещь, Монкбарнс, сказала она, - и можно сказать цепная; но я не знаток в таких вещах.

-- Вот, вот, весь Фэрпорт говорит её устами! воскликнул Ольдбук. - Дух этого города заразил всех нас; я слышу дня два запах дыма с тех пор, как ветер, подобно remora, повернул на северо-восток, а предразсудки города летят еще далее его дыма. Поверь мне, милый Гектор: поди я по главной улице Фэрпорта, показывая этот неоцененный камень каждому встречному, ни одно человеческое существо, начиная от мэра до городского крикуна, не остановится выслушать мою историю. Но возьми я вод руку кусок полотна, - не дойду и до конного рынка, как меня осыплют вопросами, тонко ли оно, дорого ли? Их грубую невежественность можно изобразить следующими стихами Грэя:

*) Тките ткань, похоронный саван для ума и здравого смысла, твердую броню против всего что по приносит денег.

Самый замечательный знак удовольствия, с которым антикварий принял залог примирения, состоял в следующем: Между тем как Ольдбук с жаром декламировал, Юнона, боявшаяся его по инстинкту (собаки почти всегда знают, кто их любит и не любит), несколько раз заглядывала в комнату, и не видя ничего грозного на лице хозяина, решилась наконец войдти; потом, надеясь на безнаказанность, схватила жаркое, назначенное Ольдбуку, в то самое время, когда тот с самодовольствием поглядывая на своих слушателей, повторял:

"Weave the warp and weave the woof..."

-- Вспомните место из Оды Fatal Sisters, которое, между прочим, очень далеко от подлинника... Чорт возьми! Куда же девалось мое жаркое? А, понимаю! О, ты, тип женского отродья: не даром имя твое превратилось в бранное слово! {В Англии ничем нельзя больше обидеть женщину, как назвав ее a she dog (сука).} (Говоря это, он погрозил Юноне кулаком, и та выбежала из столовой). Впрочем, так как Юпитер не мог никогда укротить Юнону на небе, по словам Гомера, и так как Джак Мунргед столь же безуспешно действовал на земле, по словам Гектора, то я полагаю, что надо оставить всю надежду на её исправление. - По такому кроткому выговору, брат и сестра заключили, что Юнона получила полное прощение, и все семейство весело принялось завтракать.

После завтрака антикварий предложил племяннику идти с ним на похороны, но Гектор отговаривался неимением траурного платья.

обычаями в этих случаях у нас, и между обычаями древних.

-- Прости меня, Господи, подумал Мак-Интайр. - Я наверно сделаю какую нибудь глупость и снова потеряю все расположение, приобретенное так недавно и так случайно.

Когда они отправились (Гектор решился идти, видя умоляющие взоры сестры), то племянник твердо решился не оскорблять дяди знаками нетерпения или невнимания. Но все намерения наши разлетаются перед господствующими наклонностями. Антикварий, имея обыкновение не оставлять ничего без объяснения, начал рассказывать о похоронных обрядах древних скандинавов, как вдруг Гектор прервал его разсуждение о древности насыпей, указывая ему огромную чайку, взлетевшую от них на ружейный выстрел. Но Гектор сознался в своей вине и был прощен, и затем Ольдбук продолжал свое разсуждение.

-- Тебе не худо бы покороче познакомиться с этими обстоятельствами, любезный Гектор, потому что при странных сплетениях настоящей войны, волнующей все углы Европы, Бог весть где приведется тебе еще служить. Если будешь в Норвегии, например, или в Дании или какой либо другой части древней Скании или Скандинавии, как мы называем ее, то ничего для тебя не будет приличнее чем знать основательно историю и археологию этой древней страны, этой officina gentium, матери новейшей Европы, кормилицы стольких героев,

*) Смелых в нападении, твердых в терпении, улыбавшихся смерти?..

Какое одушевление почувствуешь ты, например, после изнурительного похода, когда узнаешь, что по соседству находится рунический памятник, или что палатка твоя разбита близ могилы героя!

-- Я думаю, сер, что при нашей усталости несравненно будет приятнее соседство доброго курятника.

-- Увы! Можно ли говорить так? Не удивительно, что мы не видим более таких побед, как при Креси и Азанкуре, когда уважение к древней храбрости умерло в груди британского воина.

-- Совсем не то, сер, совсем не то. Я полагаю только, что Эдуард и Генрих и прочие герои думали прежде о своем обеде, а потом уже занимались разсматриванием старых надгробных памятников. Но могу вас уверить, что я не нечувствителен к славным воспоминаниям наших предков; по вечерам я часто призывал старого Рори Мак-Альпина для того чтобы он пел нам песни Осиана о битвах Фингала с Ламон-Мором, и Магнуса с духом Муирартаха.

-- И неужели ты веришь, спросил антикварий, затронутый за живое; - неужели ты так прост, что безусловно веришь, будто бредни Макферсона носят на себе отпечаток древности?

--Верю ли я, сер? Да как же мне не верить, когда я слышу их с самого детства?

-- Но не Макферсоновы же песни из английского Осиана? Надеюсь, ты не так глуп, чтоб утверждать это? сказал антикварий, нахмурив брови от гнева.

Но Гектор твердо встретил грозу; подобно всякому кельту он воображал, что честь его отечества и родного языка связана с достоверностью этих народных песен, и готов был биться на смерть, потерять скорее все свое и даже жизнь, чем уступить хоть один стих. Вследствие этого он мужественно утверждал, что Рори Мак-Альпин может повторить целую книгу от начала до конца, и только после вторичного допроса антиквария Гектор прибавил: "По крайней мере когда у него было довольно водки, то он не переставал говорить до тех пор, пока у него были слушатели".

-- Да, да, сказал антикварий, - и верно их было немного.

-- У нас были свои обязанности, сер, и мы не могли слушать его целую ночь.

-- Не можешь ли ты припомнить теперь, сказал Ольдбук, крепко сжимая зубы и говоря не разжимая их, что случалось с ним всегда когда ему протворечили. - Не можешь ли ты припомнить несколько стихов, которые кажутся тебе столь прекрасными, столь занимательными? Ведь я думаю ты отличный знаток в этих делах.

-- Я не имею притязаний на ученость, дядюшка; но не понимаю, имеете ли вы причину сердиться на меня за то, что я удивляюсь древностям моей родины более, чем всем Гарольдам, Гарфагерам и Гаконам, которым вы так покровительствуете.

-- Но ведь эти могущественные, непобедимые готы были ваши предки, сер! Босые кельты, которых они покорили и терпели как трусов в ущелиях своих гор, были только их mancipia, рабы.

Гектор в свою очередь покраснел от гнева. - Не понимаю, сер, что вы хотите сказать словами рабы и mancipia, но знаю, что этих названий невозможно применить к шотландским горцам. Никто, кроме брата моей матери, не посмеет выражаться так в моем присутствии, и я прошу вас заметить, что считаю негостеприимным, невеликодушным, даже неприличным ваше обхождение с гостем и родственником. Предки мои, мистер Ольдбук...

-- Были великие и благородные начальники, я это знаю, Гектор; и я не ожидал, чтоб ты счел таким страшным оскорблением воспоминание о подобной отдаленной древности; это предметы, о которых я всегда говорю холодно, свободно и безстрастно. Но ты так вспыльчив и горяч, как будто бы ты и Гектор и Ахилл, да в добавок еще и Агамемнон!

-- Не будем говорить о них, мой милый; я не хотел оскорбить ни одного из них.

-- Очень рад, сер! потому что род Мак-Интайров...

-- Мир праху их всех вместе и каждого по одиночке, прервал его антикварий. - Но возвратимся к нашему предмету: можешь ли ты припомнить, сказал я, одно из тех стихотворений, которые доставили тебе столько удовольствия?

-- Очень грубо со стороны дяди, подумал Мак-Интайр, что он говорит с удовольствием о всякой древности, а о моей фамилии не хочет говорить ни слова! Потом, подумав несколько времени, он отвечал: - Да, сер; мне кажется, я вспомнил несколько стихов; но вы ведь не понимаете гаэльского наречия.

-- И охотно обойдусь без него: Ты можешь дать мне понятие о смысле стихов на нашем отечественном языке.

-- Я плохой переводчик, сказал Мак-Интайр, и принялся декламировать подлинник, наполненный слогами aghe, augh и ough и тому подобными гортанными звуками, потом долго откашливался, как будто перевод засел у него в горле. Наконец, объяснив что предметом стихотворения был разговор между поэтом Онсином или Оманом и Патриком, святым патроном Ирландии, и что трудно было, если не невозможно, передать невыразимую прелесть первых двух или трех стихов, он начал свой перевод:

*) Патрик псалмопевец, так как ты не хочешь слушать моего рассказа, хоть ты его никогда не слыхал прежде, то мне очень жаль, но я должен тебе сказать, что ты немного лучше осла.

-- Прекрасно, прекрасно! воскликнул антикварий. - Продолжай. Он действительно был самый отчаянный безумец, и я нахожу, что поэт совершенно прав. Что же отвечает патрон?

-- Он отвечает сообразно с своим характером, сказал Гектор. - Но вам нужно послушать как поет Мак-Альпин: слова Осиана он исполняет самым густым басом, а партию Патрика тенором.

-- Это в роде низких и высоких топов волынки того же Мак-Алытна. Ну, продолжай, пожалуйста.

-- И так, Патрик отвечает Осиану:

*) Но чести, сын Фингала, когда я пою псалмы, внуки твоих бабьих сказок тревожат мое благочестивое упражнение.

говорят такия высокия особы. Досадно, что ни одного слова из всего этого нет в переводе Макферсона.

-- Если вы уверены в этом, с важностью отвечал Мак-Интайр, - то он позволил себе непростительные вольности при переводе подлинника.

-- Я думаю, скоро все убедятся в этом, по прошу тебя продолжать.

-- Вот, сказал Мак-Интайр, - ответ Осиана:

*) Смеешь ли ты сравнивать свои псалмы, - ты, сын...

-- Чей сын? воскликнул Ольдбук.

-- Я полагаю, сказал с некоторым усилием молодой воин, - что это значит: сын собачьей самки:

*) Смеешь ли ты сравнивать свои псалмы с сказками голоруких фенианов?

-- Уверен ли ты, Гектор, что безошибочно передал последний эпитет?

-- Вполне уверен, сер, отвечал Гектор с сердцем.

-- То-то! Я думал, что не говорится ли тут о наготе другой части тела.;

*) Для меня не важное дело сорвать твою лысую голову с плеч.

-- Но что там за чудо? воскликнул Гектор, прерывая свое чтение.

Услышав это Мак-Интайр со всею живостью охотника, забыв Осиана, Патрика, дядю и даже свою рану, воскликнул: - Он будет мой, мой! - И вырвав трость из руки изумленного антиквария, едва не уронил его, и побежал со всех ног, чтоб стать между животным и морем, к которому, предчувствуя беду, тюлень быстро начал отступать.

-- Бес в него вселился! было первым восклицанием антиквария. - Поднимать животное, которое и не думало об нем. И возвысив голос, Ольдбук закричал: - Гектор! Племянник! Сумасшедший! Оставь phoca, оставь тюленя! Он кусается, как бешеный. Хоть раскричись, ничего не слушает. Вот, вот они сошлись - хорошо, phoca одолевает. Очень рад, - промолвил старик, с горечью в сердце, хотя был огорчен опасным положением племянника, - рад от всей души и от всего сердца...

В самом деле, тюлень, увидя что отступление заграждено ему быстроногим воином, смело ринулся на него, и выдержав сильный удар трости без малейшого вреда, нахмурил брови (что обыкновенно делает это животное когда его разсердят), схватил в лапу с необыкновенною силою оружие своего врага, самого его опрокинул на песок и отправился к морю, не причинив Гектору дальнейшого вреда. Капитан Мак-Интайр, смущенный результатом своего подвига, поднялся с земли в то время, когда дядя его разсыпался в иронических поздравлениях по случаю единоборства, достойного песнопений самого Осиапа. - Потому, присовокупил антикварии - что великодушный противник твой улетел, хотя и не на орлиных крыльях, и оставил за тобою поле битвы... Но чести, он удалился со всем величием триумфатора и унес мою трость, как spolia opima {Трофея победы.}.

падении своем он нашел предлог возвратиться в Монкбарнс и таким образом избежал дальнейших насмешек дяди и жалоб его на пропажу трости.

-- Я срезал ее, говорил антикварий, - в класических лесах Гаторндена, когда и не думал еще оставаться вечным холостяком. Я бы не отдал ее за целый океан тюленей... О, Гектор, Гектор! Соименный тебе герой создан был на защиту Трои, а ты создан на разрушение Монкбарнса.