Гай Маннеринг, или Астролог.
Общее предисловие автора к новому изданию его романов

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Гай Маннеринг, или Астролог. Общее предисловие автора к новому изданию его романов (старая орфография)

Общее Предисловие Автора к новому изданию его романов.

Приняв на себя обязанность представить исторический очерк романов, являющихся теперь в исправленном виде, с примечаниями и иллюстрациями, автор, имя которого в первый раз выставлено на заглавном листе, вполне сознает всю щекотливость этой задачи, так как ему придется говорить о себе и об обстоятельствах лично до него касающихся, более чем может быть прилично. В этом отношении он рискует разыграть перед публикой роль немой жены (в известном анекдоте), муж которой, израсходовав половину своего состояния на излечение её от этого недостатка, готов был, после того как она приобрела способность говорить, отдать остальную половину, чтоб только возвратить ее в прежнее положение. Но этот риск свойствен задаче, принятой на себя автором, и он может лишь обещать читателю быть только эгоистом насколько того потребуют обстоятельства. Быть может читатель подумает, что автор нисколько не намерен исполнить этого обещания, так как в первом параграфе автор говорит от третьяго лица, а во втором от первого; по по его мнению кажущаяся скромность обращения к публике в третьем лице вполне перевешивается неестественностью и жеманством, которыми в большей или меньшей мере неизбежно отличаются все произведения, написанные в третьем лице, от коментариев Цезаря до автобиографии коректора Александра {Коректор Александр был псевдоним Александра Крудена, известного автора Concordance. Между прочими брошюрами он напечатал: "Приключения коректора Александра) в трех выпусках в 1754 и 1755 годов. "Это произведение, по словам А. Чальмерса: "обнаруживает замечательный и единственный в своем роде пример литературного безумия).}.

я пользовался большой репутацией в этом отношении в то время, когда рукоплескания товарищей были единственным вознаграждением будущого романиста за наказания, которые он навлекал на себя по работая сам и не давая работать другим в часы, назначенные для приготовления уроков. Главной забавой в праздники было для меня уйдти куда нибудь подальше с приятелем, разделявшим мои вкусы, и поочереди рассказывать друг другу самые дикия истории, какие мы только могли придумать. Это были преимущественно нескончаемые рассказы о рыцарских приключениях, битвах и волшебствах; они тянулись пзо дня в день, и мы никогда не заботились о их окончании; а так как мы строго скрывали предмет наших бесед, то оне приобретали всю прелесть тайны. Театром этих бесед были обыкновенно романтичные, уединенные окрестности Эдинбурга, как например Артурово Седалище, Салисбюрийский Утес, Брэдская Гора, и пр. Воспоминания об этих праздничных прогулках составляют отрадный оазис в мертвой пустыне моих детских лет. Мне остается только прибавить, что товарищ моего детства доселе жив, по стал таким серьезным, благоденствующим джентльменом, что конечно не поблагодарил бы меня, еслиб я назвал его по имени {Это был Джон Ирвинг, сотрудник Эдинбургской газеты Signet, умерший в 1850 году.}.

С течением времени, когда юность заменила детство и явились более серьезные занятия и заботы, продолжительная болезнь, по воле судьбы, перенесла меня снова в царство мечтаний. Моя болезнь произошла частью от разрыва кровеносного сосуда и впродолжение долгого времени мне запрещено было говорить и двигаться, так что я несколько недель лежал в постеле, объяснялся только шопотом, питался двумя или тремя ложками риса и покрывался одним тонким одеялом. Я в то время был пятнадцатилетний юноша и отличался живостью, апетитом и нетерпением этого возраста, потому читатель легко может себе представить, как тяжело мне было подчиняться такому лечению, совершенно необходимому в виду частого возврата болезни. Естественно, что мне предоставляли полную свободу относительно чтения, единственного моего удовольствия, и конечно я употреблял по зло этой свободой.

В то время в Эдинбурге существовала летучая библиотека, основанная кажется знаменитым Аланом Рамзаем, и которая, кроме почтенного собрания всевозможных сочинений, отличалась главным образом богатством книг по изящной словесности, от рыцарских романов и тяжеловесных in-folio Кира и Касандра до лучших произведений новейшого времени. Я плавал по этому литературному океану без компаса и кормчого, так как мне дозволяли читать с утра до ночи (только иногда кто нибудь из жалости играл со мною в шахматы) все что я желал, подобно тому как детям спускают.всякий каприз, чтоб удержать их от вредных последствий непослушания. Мои вкусы и наклонности удовлетворялись только в этом отношении, и потому я безпощадно поглощал книги: я кажется прочел все романы, драматическия произведения и эпическия поэмы, находившияся в этой громадной библиотеке, безсознательно собирая материал для моей будущей деятельности романиста.

Однако, не во всех отношениях употреблял я во зло предоставленную мне свободу. Мало по малу, мне наскучили чудеса изящной литературы, и я начал искать в истории, мемуарах и путешествиях рассказы о событиях не менее удивительных, по более или менее действительно случившихся, а не вымышленных. После двух лет, проведенных таким образом, я отправился погостить в деревню и там снова единственным моим развлечением было чтение книг из старой, по хорошо составленной библиотеки. Я не могу лучше обрисовать этих безпорядочных занятий, не основанных ни на каких правилах, как сравнив себя с Вэверлсем, находившимся почти в одинаковом положении. Все что я говорил о чтении Вэверлея основано на моих собственных воспоминаниях, по конечно этим и кончается сходство между нами.

Наконец, мое здоровье так поправилось и окрепло, как никто не ожидал. Тогда я посвятил все свое время серьезным занятиям, которые были необходимы для подготовления к избранному мною поприщу, и общество товарищей, а также обыкновенные удовольствия молодых людей занимали немногочисленные свободные минуты. Мое положение обусловливало усидчивый труд, ибо с одной стороны я не обладал ни одним из тех особых преимуществ, которые доставляют быстрый успех в адвокатуре, но с другой, меня и не задерживали никакия особые преграды, так что я мог вполне расчитывать на удачу, соразмерную моим усилиям подготовить себя к юридическому поприщу.

сказать, что я уже подвизался несколько лет на этом поприще, прежде чем я серьезно остановился на мысли написать прозаический роман, хотя два или три из моих поэтических опытов отличались от романа только тем, что были написаны в стихах. Однако, в то время (увы! это было тридцать лет тому назад), я возымел честолюбивое желание написать рыцарскую повесть в роде Отрантского Замка {Отрантский Замок, сочинение Гораса Вальполя.}, с героями-обитателями пограничной страны между Англией и Шотландией, и сверхъестественными, чудесными приключениями. Случайно наткнувшись в старых бумагах на главу этого произведения, я приложил ее к настоящему предисловию, и полагаю что некоторым читателям любопытно будет взглянуть на первую попытку в области романа автора, впоследствии столь плодовитого в этой отрасли литературы; те же, которые не без основания жалуются на чрезмерное количество романов, последовавших за Вэверлеем, должны возблагодарить свою счастливую судьбу, освободившую их на пятнадцать лет от этого литературного наводнения, которое едва не началось вместе с веком.

Я уже никогда более не обращался к этому сюжету, но не покинул мысли о прозаическом романе, хотя решился придать совершенно иной вид моему новому произведению.

Поэма "Дева Озера" главным образом была обязана своим успехом описанию живописных местностей и нравов горной Шотландии, - плод моих юношеских воспоминаний, - и потому я вознамерился сделать подобную же попытку в прозе. Я часто бывал в Горной Шотландии в то время когда она была гораздо менее доступна и реже посещаема путешественниками чем в последнее время, и знал многих старых воинов 1745 года, которые как все ветераны с удовольствием рассказывали о своих приключениях и подвигах. Поэтому естественно мне вошло в голову, что старинные предания и рыцарский дух народа, сохранившого в наше просвещенное время столько проблесков первобытного общественного строя, могут представить прекрасный сюжет для романа, если только автор не испортит его своим неумелым рассказом.

Задавшись такою идеей, я набросал в 1805 году одну треть первого тома Вэверлея, о выходе которого объявил Эдинбургский книгопродавец Джон Балантайн. Тогдашнее заглавие было: "Вэверлей или пятьдесят лет тому назад", - а впоследствии я уже изменил в "Вэверлей или шестьдесят лет тому назад", для того чтоб поддержать верное соотношение между эпохой издания и периодом, в который происходило действие романа. Дойдя, насколько мне помнится, до седьмой главы, я показал мой труд одному приятелю критику, который высказал о нем очень нелестное мнение; я же, пользуясь некоторой репутацией как поэт, не хотел рисковать ею, неудачно выступая в другой отрасли изящной литературы; поэтому я бросил начатый труд без всякого сожаления и даже не подумал вступить в спор с строгим судьею. Впрочем, я должен прибавить, что хотя приговор моего друга был впоследствии касирован публикой, его нельзя обвинять в недостатке художественного вкуса, так как показанная ему часть романа доходила только до отъезда моего героя в Шотландию, и следовательно он не видал той доли рассказа, которую публика признала самой интересной.

Как бы то ни было, я забросил эту рукопись в один из ящиков старинной конторки, которую, поселившись в Аботсфорде в 1811 году, я приказал отнести на чердак, где она долго находилась совершенно забытой. Хотя среди своих литературных занятий я несколько раз возвращался к мысли о продолжении начатого мною романа, но я не мог отыскать рукопись, не смотря на все мои поиски, и был слишком ленив чтоб вновь написать на память потерянные главы. Два обстоятельства особливо воскресили в моей мысли воспоминание об этом пропавшем труде.

что она по истине сделала более для закрепления единства обеих стран, чем все законодательные попытки. Не простирая своих притязаний до надежды соперничать в юморе, патетическом чувстве и замечательном такте, отличающих сочинения моего уважаемого друга, мис Эджворт, я полагал что можно было сделать для моей страны нечто подобное тому, что она с таким успехом сделала для Ирландии, - именно выставить шотландцев перед их соседями в более благоприятном свете, возбудив сочувствие к их добродетелям и снисхождение к их слабостям. Я также думал, что недостаток таланта может пополняться основательным знакомством с предметом моих рассказов. Действительно, я посетил почти все места Шотландии, как горной, так и низменной, коротко знал как старое поколение шотландцев так и новое, с детства имея сношения с моими соотечественниками, - людьми всех классов от пэра до поселянина. Подобные мысли часто приходили мне в голову, и мало по малу побудили меня решиться на честолюбивое дело, об исполнении которого предоставляю судить читателю.

Но не одни успехи мис Эджворт возбудили во мне соревнование и подстрекали меня к труду. Я случайно взялся за работу, составившую нечто в роде литературного опыта и возбудившую во мне надежду преодолеть все трудности на пути романиста и сделаться порядочным тружеником в этой отрасли литературы.

В 1807--8 годах, по просьбе книгопродавца Джона Муррея, я предпринял редакцию посмертного издания произведений Джозефа Струта, известного артиста и антиквария. Между этими сочинениями находился недоконченный роман: Квингоский Замок, действие которого происходило в царствование Генриха VI. Этот труд имел целью представить картину нравов, обычаев и языка английского народа в ту эпоху; основательное знание мистера Струта (автора известных книг "Королевския и Духовные Древности", "Очерк Забав и Времяпрепровождений Английского Народа") всего что касалось этих предметов, делало его вполне компетентным для создания подобного романа, и хотя рукопись его отличалась поспешностью и недостатком отделки, всегда неизбежных при первом опыте, она, по моему мнению, обнаруживала в авторе замечательное воображение.

Так как роман не был окончен, то я счел своим долгом, как редактор, прибавить краткое и наивозможно более естественное окончание согласно плану автора. Эта последняя заключительная глава "Квингоского Замка" также приложена к настоящему предисловию, по причине уже высказанной мною выше. Отрывок этот составляет второй шаг в области романов, а указание того пути, по которому я шел до достижения успеха, как романист, составляет главную цель представленного ныне читателям общого предисловия ко всем моим романам.

Однако "Квингоский Замок" не пользовался большим успехом, и причиной тому, по моему мнению, вина самого автора, который слишком придерживался старинного языка и слишком подробно распространялся о предметах, интересующих одних антиквариев. Сочинение, имеющее целью только возбудить любопытство читателя и занять его воображение, должно быть написано легким, понятным языком; а если автор (как, на многих страницах "Квингоского Замка" поступает мистер Струт) обращается исключительно к одним антиквариям, то естественно большинство читателей повторяет слова Мунго о мавританской музыке: "Зачем слушать, когда я не понимаю?" {Негр Мунго, действующее лице в пьесе Исаака Бикерстафа "Замок", сюжет которой заимствовав из рассказа Сервантеса "Ревнивый Муж".} Я полагал что можно, было избегнуть этой ошибки, придав подобному сочинению более легкое, для всех понятное изложение, но с другой стороны меня так разочаровал холодный прием, оказанный публикой роману мистера Струта, что я пришел к заключению, что средневековые обычаи не заключали в себе такого интереса, как я прежде полагал, и что роман, основанный на новейших событиях мог приобрести большую популярность, чем повесть из рыцарского быта. Поэтому мои мысли снова возвратились к рассказу, начало которого было уже мною написано и который теперь, благодаря случаю, я неожиданно нашел.

на чердаке, случайно нашел в ней давно потерянную рукопись. Немедленно после этой счастливой находки я принялся за окончание романа, согласно первоначальной его идеи, и я должен откровенно сознаться, что построение всего романа едва ли заслуживало его успеха. Завязка и развязка "Вэверлея" выработаны несовсем удовлетворительно, так как я не имел определенного плана во время самой работы. Приключения Вэверлея и его похождения с шотландским разбойником Бин-Лином задуманы и рассказаны далеко неискусно, но избранный мною для Вэверлея путь дал мне возможность украсить свой рассказ верными описаниями местностей и народных нравов, которые придали роману более интереса, чем мог бы иначе придать ему автор. Хотя я в этом отношении грешил и в последующих своих рассказах, но более всего виновен в Вэверлее.

Между многими неверными слухами, распространенными по поводу И эверлея, уверяли что во время печатания этого романа я предлагали" продать право издания за весьма незначительную цепу различным лондонским книгопродавцам. Это несправедливо. Копстабль и Кадель, печатавшие этот роман, одни знали его содержание и действительно предлагали мне большую сумму, но я отказался, не желая вовсе продавать права издания.

Происхождение романа Вэверлей и исторические факты, на которых он основан, рассказаны в отдельном: предисловии, помещенном в этом издании во главе самого романа, а потому здесь нечего об этом распространяться.

Вэверлей был напечатан в 1814 году, и на заглавном листе не было выставлено имени автора, так что он должен был проложить сам себе дорогу без всяких обычных рекомендаций. Сначала успех его был не очень значителен, по через два или три месяца его популярность превзошла самые смелые надежды.

Все с неимоверными усилиями старались узнать имя автора, по никто не мог добыть об этом никаких положительных сведений. Первоначальными" поводом к анонимному выпуску Вэверлея было сознание, что эта попытка могла оказаться безуспешной, и потому мне по к чему было рисковать той литературной известностью, которою я уже пользовался. Для сохранения же моей тайны были приняты большие предосторожности. Мой старый друг и школьный товарищ, Джэмс Балантайн, печатавший мои романы, принял на себя исключительную обязанность вести всю переписку с автором, которому он таким образом принес значительную пользу не только своими техническими знаниями, во и критическим талантом. Рукопись, или по типографски оригинал, переписывалась верными людьми под надзором Балантайна, и замечательно, что в течение многих лет и не смотря на значительное число людей, употребляемых на это дело, никто не проговорился. Относительно коректуры поступали также чрезвычайно осторожно: печатались всегда два оттиска, один из них посылался к автору, а на другой Балантайн собственноручно переводил все авторския поправки, так что даже авторских коректур никогда не видывали в типографии. Таким образом самые тщательные розыски любопытных не могли привести ни к чему, и имя автора Вэверлея оставалось тайною.

последующих изданиях, которые дойдя до 11 или 12.000 экземпляров доказывали лестное внимание публики. К сожалению, я не могу удовлетворить любопытству читателя в этом отношении, и я уже в другом месте {Введение к Канонгэтским Хроникам.} прямо заявил, что не могу лучше объяснить своего упорства остаться анонимным автором, как повторив слова Шейлока: "Таков мой каприз". Впрочем нелишне заметить, что на меня не могло влиять обыкновенное желание авторов заставить публику говорить о себе, так как я уже пользовался заслуженной или незаслуженной литературной славой более чем мог бы желать человек гораздо самолюбивее меня; а потому выступая на новую арену, я мог скорее рисковать потерей своей репутации, чем увеличить ее. Точно также на меня не влияли и другия побуждения, которые в более раннюю эпоху жизни могли иметь значительную силу. Мое место в обществе было уже окончательно определено, узы дружбы заключены, полжизни прожито, и мое положение, более высокое чем я заслуживал и во всяком случае вполне удовлетворявшее все мои желания, не могло быть значительно изменено или улучшено какой бы то ни было степенью литературного успеха.

Таким образом, очевидно, меня не побуждало самолюбие, обыкновенно влияющее в подобных случаях; нов тоже время меня нельзя упрекнуть в неприличном равнодушии к сочувствию публики. Я не менее искренно чувствовал благодарность за внимание публики, хотя не высказывал ее открыто, подобно тому как влюбленный, храпя в сердце залоги любви своей возлюбленной, столько же гордится ею, сколько и юный поклонник, самодовольно выставляющий их на показ всем. Поэтому я редко был так счастлив, как узнав по возвращении в Англию из небольшого путешествия, что Вэверлей достиг зенита славы, и вся публика с жадным любопытством отыскивает имя его неведомого автора. Внутреннее сознание всеобщого сочувствия имело для меня такую же прелесть, какую имеет для человека уверенность, что он обладает скрытым сокровищем, и вряд ли удовольствие подобного сознания могло бы увеличиться оттого, что оно стало бы известно всему свету. Кроме того сохранение в тайне имени автора имело еще другое преимущество: я мог являться на литературной арене и исчезать с нея, когда мне было угодию, не обращая на себя лично никакого внимания за исключением одних предположений. С другой стороны меня, как автора более или менее известного в другой отрасли литературы, могли бы упрекать в том, что я слишком часто злоупотребляю терпением публики, но автора Вэверлея в этом отношении могли столь же мало уязвить удары критики, как тень Гамлета удары меча Марцелла. По всей вероятности любопытство публики, постоянно возбуждаемое тайною, окружавшею имя автора, и поддерживаемое толками и спорами, много содействовало тому, что быстро появлявшиеся один за другим романы пользовались неизменным вниманием. Каждое новое произведение таинственного автора возбуждало надежду, что наконец тайна откроется тем или иным образом, а потому не смотря на быть может меньшее достоинство, чем предыдущее, оно возбуждало одинаковый интерес.

Быть может меня упрекнут в притворстве, если я сознаюсь, что одной из причин, побуждавшей меня скрывать свое имя, было нежелание вступать в личные споры о моих литературных трудах. Несомненно, что для автора очень опасно находиться постоянно в обществе людей, которые на каждом шагу говорят о его произведениях H естественно относятся пристрастно к тому что издано в их собственной среде. Самодовольство, неизбежный плод подобного положения автора, чрезвычайно для него вредно, так как чаша лести, хотя не низводит людей, подобию чаше Цирцеи, на ступень животных, по глупцов самых лучших и способных людей до уровня глупцов. Скрывавшая меня маска в некоторой степени избавляла меня от этой опасности, и свойственное мне по природе самолюбие не увеличивалось пристрастием друзей и фимиамом льстецов.

Если у меня спросят дальнейшого объяснения этой так долго скрываемой тайны, то я могу только сослаться на слова искусного и сочувственного мне критика, который заявил, что самую характеристическую черту умственного организма каждого романиста составляет, применяясь к френологии, чрезвычайное развитие органа тайны. Действительно я подозреваю в себе подобную врожденную наклонность, потому что видя общее любопытство и пламенное желание открыть мою тайну, я ощущал какое-то в сущности необъяснимое удовольствие от неуспеха всех усилий разоблачить анонимного автора Вэверлея.

Мое упорство в сохранении этой тайны часто ставило меня в неловкое положение, именно когда близкие мне люди обращались с прямым вопросом: я ли автор Вэверлея. В подобном случае мне приходилось или сознаться, или дать уклончивый ответ, или наконец прибегнуть к смелому, прямому отрицанию. В первом случае я должен был принести жертву, которой никто не имел права от меня требовать, так как дело это касалось одного меня. Дать уклончивый ответ значило возбудить подозрение, что я был не прочь приписать себе достоинства (если таковые были в этих романах), хотя не смел открыто заявлять свое право на них, или во всяком случае люди, относившиеся ко мне более справедливо, могли признать этот ответ за косвенное признание. Поэтому я считал себя в праве, как всякий обвиняемый на суде, отказываться от самообвинения и прямо отрицать все улики, не поддержанные доказательствами. В то же время я обыкновенно подкреплял свое отрицание тем соображением, что еслиб я был автором этих романов, то считала, бы себя в праве отказывать в моем собственном показании, с помощью которого хотели открыть скрываемую мною тайну.

в этих романах и разговорах автора в частной жизни должны были убедить близких к нему людей в тождественности их старого друга и автора Вэверлея. Я вполне уверен, что подобное нравственное убеждение существовало у всех коротко меня знавших. Но пока я сам молчал, их убеждение не могло в глазах света иметь более значения, чем догадки других; их мнения и суждения могли быть признаны пристрастными, оспорены противоположными мнениями и аргументами, и под конец вопрос уже состоял не в том, чтоб признать меня автором Вэверлея, не смотря на мое отрицание, но в том - достаточно ли будет одного моего сознания для того чтобы мне поверили.

Меня часто спрашивали справедливы ли те многочисленные случаи, в которых я будто бы проговаривался, но я упорно стоял на своем со всем спокойствием адвоката, практикующого тридцать лет, и не помню чтобы когда либо я приходил в смущение или тупик. Медвин в своем сочинении: "Беседы лорда Байрона", рассказывает, что он однажды спросил моего уважаемого и высокодаровитого друга: "Уверен ли он, что автор Вэверлея сер Вальтер Скотт? - "Скотт, отвечал лорд Байрон, почти что сознался в этом в книжном магазине Муррея. Я как-то разговорился с ним о Вэверлее и выразил сожаление, что автор не перенес своего рассказа в эпоху революции, тогда Скотт совершенно забывшись отвечал: да, я мог бы это сделать, но... и он замолчал. Все усилия стушевать произнесенные слова были тщетны, и чтоб скрыть свое смущение он быстро удалился." Я решительно не помню происходил ли между мною и Байроном подобный разговор, по во всяком случае полагаю, что не пришел бы в смущение, а скорее расхохотался бы, тем более что я никогда не тешил себя надеждой обмануть в этом отношении лорда Байрона, и судя по его постоянным отзывам, я знал, что он составил себе убеждение, которого не могли поколебать все мои отрицания. Я нисколько не хочу сказать чтобы рассказанный капитаном Медвином случай был вымышлен, но полагаю, что еслиб он действительно произошел так, как он описан, то сохранился бы в моей памяти. В той же книге говорится о предположении лорда Байрона, что причиной, побудившей меня скрывать эту тайну, было опасение возбудить неудовольствие царствующей династии. На это могу возразить, что менее всего я мог опасаться подобного неудовольствия, как вполне доказывает посвящение настоящого издания. Лица, пострадавшия в описанную мною печальную эпоху, удостоились в предыдущее и настоящее царствования покровительства членов королевского семейства, которые могут милостиво простить слово сочувствия и даже сами сочувственно вздохнуть при воспоминании о мужественных противниках, руководимых во всех действиях не ненавистью, а честью и благородством.

Тогда как люди, коротко знавшие настоящого автора Вэверлея, почти не сомневались в принадлежности ему сочинений, делавших столько шума, публика и даровитые критики старательно и неутомимо изследовали каждую характеристическую черту, которая, по видимому могла обнаружить происхождение этих романов. Между критиками один отличавшийся сочувственными отзывами, логичностью своих доводов и благородным характером в предпринятых им исследованиях, выказал не только замечательное искуство следователя, но и умственные способности, достойные более серьёзной деятельности; я уверен что все интересовавшиеся этим предметом разделяли его взгляд {Letters on the author of Waverley, London 1822 (Письма об авторе Вэверлея).}. Конечно, автор не имел права жаловаться на подобные попытки снять с него маску, хотя оне и подвергали его большой опасности; он предложил всей публике игру в прятки и должен был перенести позорное уличение, еслиб удалось открыть его убежище.

Конечно, в обществе и литературе ходили различные слухи: одни основанные на неверной передаче отчасти справедливых предположений, другие на обстоятельствах, не имевших ничего общого с данным предметом, и третьи на выдумках некоторых безсовестных людей, полагавших, что лучшим средством побудить автора, к признанию было приписать его молчание какому либо позорному или безчестному побуждению. Как легко себе представить, я отвечал презрением на подобный инквизиционный метод раскрытия истины; но между всеми этими случаями был один, который, хотя столь же несправедливый, как и все другие, мог бы казаться справедливым в известном отношении.

Я говорю о том слухе, который приписывал большую часть моих романов, а может быть и все, моему брату Томасу Скотту, эсквайру, служившему в 70-том полку в Канаде. Все знавшие его, конечно, согласятся, что не уступая в умственных способностях своему старшему брату, он отличался юмором и глубоким знанием человеческого характера, делавшими его любимцем общества; таким образом, чтобы достигнуть успеха в качестве романиста, ему не доставало только привычки писать. Автор Вэверлея был так в этом убежден, что постоянно уговаривал брата попробовать счастья в литературе, обещая принять на себя все труды по изданию его сочинений. Томас Скотт сначала выразил полное согласие и даже выбрал для своего первого опыта сюжет и героя; в герои он выбрал человека, которого мы оба знали в юности, и отличавшагося особенной силой воли. Томас Скотт хотел представить товарища нашей юности эмигрантом в Америке, переносящим все трудности и опасности, встречающияся в Новом Свете с тем же мужеством, которое он выказывал на родине. По всей вероятности эта попытка увенчалась бы большим успехом, так как он близко знал обычаи туземных индейцев, старинных французских поселенцев в Канаде и диких обитателей лесов; а также съумел бы представить в художественной форме плоды своих наблюдений. Одним словом, автор убежден, что его брат прославил бы себя на том поприще, на котором впоследствии подвизался с таким успехом Купер. Но Томас Скотт был подвержен недугу, не позволявшему ему предаться постоянному, усидчивому литературному труду, даже еслиб он поборол свой нетерпеливый характер; поэтому сколько мне известно, он не написал ни одной строки предположенного романа, но все же я считаю не лишенным интереса анекдот, на котором он хотел основать спой роман, и потому прилагаю его к этому предисловию.

значительные суммы денег, и кроме того мой брат мог в шутку поддержать в лицах, обращавшихся прямо к нему, уверенность в том, что именно он был автором Вэверлея.

моих романах, но и на многих, вовсе мне не принадлежавших.

Таким образом, собрание романов, к которому настоящия. строки составляют предисловие - неотъемлемый труд автора, признающого их ныне своими детищами; ему не принадлежат только цитаты и невольные заимствования из других авторов, от чего невозможно удержаться человеку, который много читал и писал. Подлинные рукописи находятся в целости и вполне собственноручно написаны автором (Horresco referens), за исключением тех произведений, которые относятся к 1818 и 1819 годам, так как в виду тяжкой болезни автора, оне были им продиктованы одному из своих друзей.

Число лиц, которым по необходимости была открыта тайна, или узнавших ее случайно, простиралось до двадцати, и я очень им обязан за то что они свято ее сохранили до тех пор, пока разстройство дел моих издателей, Констабля и К^о, и последовавшее обнародование их счетов сделали невозможным всякое упорство в этом отношении. Подробности обстоятельств, сопровождавших мое признание, рассказаны в предисловии к Канонгэтским Хроникам.

В виду оправдания я могу сослаться на то, что это издание должно было выйдти после моей смерти, а главным образом на то, что старикам можно простить многоглаголание, так как по закону природы им недолго суждено говорить. Подготовляя это издание, я старался объяснить происхождение материалов, которыми я пользовался, и самый метод пользования; по всей вероятности мне никогда более не придется перечесть этих романов, а потому я предпочел лучше заслужить упреки в чрезмерном изобилии объяснений, чем противоположное обвинение - в недостатке сведений о подготовительной моей работе. Теперь публике остается решить, найдет ли она, насытившись внешним видом предмета (подобно ребенку, которому показывают часы), новый интерес во взгляде на его внутреннее устройство.

Вэвсрлсй и последовавшие за ним романы пользовались большой популярностью и сочувствием публики, за что я и приношу ей искреннюю благодарность; но они уже давно вращаются в публике, и я, подражая красавицам, царство которых продолжалось очень долго, старался в настоящем издании заменить прелесть новизны чудесами искуства. Зная почтенное пристрастие публики к представителям английской живописи, издатели украсили настоящие томы рисунками лучших современных художников. Приношу глубокую признательность, как друг и автор, моим знаменитым соотечественникам Давиду Вильки, Эдвину Ландсиру, так часто посвящавшим свой талант изображению шотландской природы, а равно мистеру Лесли и мистеру Ньютону. Не менее обязан я Куперу, Киду и другим невестным художникам, с которыми я лично мало знаком, за их ревностное содействие к приданию паивозможно более изящного вида настоящему изданию моих романов.

Дальнейшия объяснения могут представить сами издатели, если сочтут нужным, и задача автора окончена. Если когда нибудь он, как балованное дитя, во зло употреблял снисхождение публики, то считает своею обязанностью удостоверить, что всегда с одинаковой благодарностью ценил сочувственное к нему внимание.

Аботсфорд, 1 января 1829 года.