Гай Маннеринг, или Астролог.
Глава II

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Гай Маннеринг, или Астролог. Глава II (старая орфография)

ГЛАВА II.

пришедшого в гости к лэрду.

Лэрд был один из тех дюжинных лиц, какие часто встречаются в графствах. Фильдинг назвал их: feras consuineie nati {Рожденные для поглощения дичи.}; но любовь к охоте доказывает еще некоторую деятельность духа, совершенно утраченную Бертрамом, если он когда нибудь и владел ею. В чертах его лица, впрочем довольно красивого, можно было прочесть только беззаботное добродушие и полную безхарактерность, которую он выказывал во всю свою жизнь. Пока он читает Маннерингу длинное разсуждение о пользе и удобстве обертывать стремена пучком соломы, если случится ехать в холодный вечер, я дам читателям краткое понятие о его положении и образе жизни.

Годфрей Бертрам из Элангоана, подобно многим лэрдам своего времени, был потомок длинного ряда предков, но получил в наследство мало денег. Список его праотцев был так длинен, что терялся в варварских веках независимости Галовэя {Провинция Галовэй составляет графства: Вайтон, Думфриз и Киркудбрайт. Полагают, что в древности ее населяли выходцы из ирландского графема Галвэй, которые долго сохраняли свои обычаи, законы и независимость.}. Родословное древо его, кроме христианских и рыцарских имен: Годфреев, Джильбертов, Денисов и Роландов, приносило и языческие нлоды времен более отдаленных: Артов, Кyартов, Донагильдов и Ганлонов. Когда-то; они в самом деле были грозными владельцами пустынных, но обширных поместий, и вождями многочисленного племени Мак-Дингавэ, хотя после и приняли норманское имя Бертрамов. Впродолжение многих столетий они вели войны, затевали бунты, были разбиваемы и казнены, как подобало членам знатного рода. Но мало по малу они потеряли свое значение, и из вожаков измен и тайных заговоров, Бертрамы или Мак-Дингавэ из Элангоана низошли наконец на степень второстепенных соучастников. Самые несчастные предприятия их в этом отношения совершились в XVII-м столетии; вечный враг человечества как будто вдохнул в них дух противоречия, постоянно побуждавший их к борьбе с господствующею партиею. Спи вели себя прямо противоположно правилам известного пастора Брэя {Пастор Брэй, живший во времена Генриха VIII и его трех преемников, четыре раза переменил веру, становясь то католиком, то протестантом, имея в виду только остаться пастором в своем приходе. О нем сложена народная песня.}, и так же упорно держались слабой стороны, как почтенный пастор держался сильной партии. За то и результаты были неодинаковы.

Аллан Бертрам из Элангоана, процветавший tempore Caroli Primi {Во время Карла I.}, был, как говорит сор Роберт Дуглас в своей "Истории шотландских баронов", откуда я почерпаю эти сведения (смотри статью Элангоан), непоколебимый роялист, исполненный преданности к священной особе короля, для защиты которого он соединился с маркизом Монтрозом и другими ревностными и благородными патриотами, и понес за то большие потери. Он имел честь быть возведенным в баронеты его величеством, и лишен титула и поместий парламентом в 1642 году, как злонамеренный, и вторично в 1648 г., как резолюционист {Злонамеренными (malignants) называли в 1642 году партизанов монархии и англиканской церкви. Около 1648 года, шотландские пресвитерианцы разделились на резолюционистов (resolutioners) и ремонстраторов (remonstrators). Первые действовали заодно с роялистами против Кромвеля; вторые отказывались от помощи кавалеров или злонамеренных.}. Эти два несчастные эпитета: злонамеренный и резолюционист, стоили бедному Аллану половину его родового наследия.

Сын его, Денис Бертрам, женился на дочери знатного фанатика, члена государственного совета, и спас этим союзом остаток отцовского состояния. Но злой судьбе угодно было, чтоб он влюбился не только в красоту, но и в политическия мнения своей жены, - и вот что говорит о нем Дуглас: "Он был человек даровитый и решительный, почему западные графства избрали его в числе джентльменов, которым было поручено представить в тайный совет Карла II жалобу на опустошения, производимые шотландским войском в 1678 году. За такой патриотический подвиг Денис был присужден к штрафу, для уплаты которого он должен был заложить половину доставшагося ему родового имения. Строгая экономия могла бы вознаградить потерю; но когда вспыхнул бунт Аргайля, Денис Бертрам был арестован, сослан в замок Дунотар, на берегу Мериса, и сломал себе шею, покушаясь уйти из подземелья, называвшагося Пещерою Вигов, где был заключен с восемнадцатью соучастниками. Заимодавец, которому заложено было имение, вступил тогда во владение, и врезался, по выражению Готспура, в остаток поместья Бертрамов, отделив себе огромный кусок земли.

какой-то молочницы); ежедневно напивался до пьяна в честь короля, совета и епископов; постоянно пировал с лэрдами Лаггом, Теофилом Оглеторпом и сером Джэмсом Турпером, и наконец, вскочив на серого копя, присоединился к Клаверсу при Килликранки. В схватке при Дункельде, в 1689 году, какой-то камеронец застрелил его серебряною пуговицею, потому что дьявол, как думали, предохранял его от свинца и железа. Могилу его доселе называют порою нечестивого лэрда.

Сын его Люис был благоразумнее, чем можно было ожидать от члена этого семейства. Он употребил все старания, чтоб сохранить то что еще досталось от родового состояния, которое столько же пострадало от разгула Доноо, сколько от конфискаций и штрафов. Хотя он не избежал злого рока, побуждавшого по видимому владетелей Элангоана вмешиваться в политическия дела; по перед выступлением в поход с лэрдом Кенмором, по время возстания 1715 года, он благоразумно передал в руки опекунов свои поместий, во избежание штрафов и конфискаций, на случай еслиб графу Мару не удалось низвержение протестантской династии; по Сцилла и Харибда (одного слова достаточно мудрецу), он спас свое достояние только тяжбой, которая снова раздробила родовое имение. Однакож это был человек решительный; он продал часть оставшейся у него земли и покинул старый замок, где его семейство со времени упадка жило, но выражению старого фермера, как крысы на старом чердаке; он употребил часть этих почтенных развалин на постройку небольшого дома в три этажа, с фронтоном, походившим на гренадерскую шапку, с круглым слуховым окном в средине, подобно единственному глазу Циклопа, с двумя окнами с каждой стороны, и с дверью, которая вела в гостиную и очень светлую залу.

В этот-то новый Элангоанский замок, где мы оставили нашего героя, скучающого, быть может, менее наших читателей, переселился Люис Бертрам, с твердой решимостью возстановить прежнее благосостояние своего рода. Он сам обработывал часть принадлежавшей ему земли и брал поле в аренду у соседних владельцев, покупал и продавал рогатый скот, чевиотских овец, ездил на ярмарки и базары, торговался до нельзя и всеми силами отдалял от себя нужду. Но на сколько он выигрывал в финансовом отношении, на столько терял в общественном мнении; соседи лэрды смотрели с презрением на его земледельческия и торговые занятия, ибо сами думали лишь об охоте, петушьих боях, скачках и дуэлях. Но их мнению, образ жизни Элангоана был унижением его дворянского достоинства, и мало по малу он был принужден отказаться от их общества, снизойдя до роли (в то время очень незавидной) джентльмена-фермера. Смерть пресекла все его проекты, и скромные остатки некогда громадного состояния достались теперешнему владетелю, Годфрею Бертраму, его единственному сыну.

Опасность отцовских спекуляций вскоре обнаружилась. Без личного и деятельного надзора лэрда Люиса все его предприятия лопнули, и не обладая ни малейшей энергией для предотвращения бедствий, Годфрей положился во всем на деятельность другого лица. Он не держал ни собак, ни лошадей, ни всего того что можно назвать первыми ступенями к разорению; но как многие из его соотечественников он имел поверенного по делам, который с равным успехом вел к погибели. Под руководством этого дельца, маленькие долги стали большими, проценты наросли на капиталы, временные обязательства перешли в наследственные, а судебные издержки по тяжбам достигали громадной цифры. Годфрей Элангоан был однако вовсе не сутяга, и даже два раза ему пришлось платить судебные издержки по тяжбам, о которых он никогда прежде и не слыхивал. Между тем все соседи предсказывали ему окончательное разорение. Люди высшого класса смотрели на него отчасти с злобной радостью, как на падшого собрата, а низшее сословие, не находя завидным его настоящее положение, сожалели о разстройстве его дел. Он даже был любимцем простого народа, и при разделе общинной земли, при поимке бедного человека за недозволительную ловлю рыбы или охоту, вообще при всяком случае, когда поселяне считали себя обиженными со стороны землевладельцев, они постоянно говорили: "Ах! еслиб честный Элангоан обладал еще достоянием своих предков, то он не потерпел бы, чтоб бедных так угнетали!" Впрочем это доброе мнение не мешало им пользоваться его простотой при всяком удобном случае. Они пасли свои стада на его выгонах, воровали его лес, стреляли его дичь. "Добрый лэрд не узнает", говаривали они, "ему все равно что делают бедняки". Разнощики, цыгане, медники и всевозможные бродяги наполняли его людския и угощались в его кухне, а лэрд, "славный малый", по большой сплетник подобно всем безхарактерным людям, за оказываемое им гостеприимство находил награду в передаваемых его гостями новостях.

Одно обстоятельство остановило Элангоана на пути к окончательному разорению - именно женитьба на молодой девице, обладавшей четырьмя тысячами фунтов стерлингов. Никто из соседей не мог понять, зачем она вышла за него замуж и принесла ему такое приданое? Разве она пленилась его рослой, статной фигурой, довольно красивыми чертами, приятным обхождением и добрым уживчивым характером? К этому надо прибавить, что ей уже было двадцать восемь лет, и у нея не было родни, которая могла бы контролировать её действия или её выбор. Для этой именно лэди (рожавшей в первый раз) в ночь прибытия Маннеринга был послан за бабкой в Кипльтринган проворный и ревностный нарочный, о котором говорила старуха в хижине.

Домини Сампсон. Он был из простого звания, но с самого детства отличался такими серьезными наклонностями, что его бедные родители тешили себя надеждой о возвышении их детища до пасторского сана. В виду этой честолюбивой цели они отказывали себе во всем: вставали рано и ложились поздно, ели черствый хлеб и пили холодную воду, чтобы доставить Абелю средства к хорошему воспитанию. Между тем, его долговязая, нескладная фигура, молчаливость, серьезные манеры и нелепая привычка, говоря урок, покачиваться и гримасничать, сделали бедного Сампсона посмешищем его школьных товарищей. Эти качества доставили ему подобную же известность в Гласгоском университете, куда он впоследствии перешел. Половина университетской молодежи постоянно собиралась в известный час полюбоваться, как Домини Сампсон (он уже тогда приобрел этот почетный титул) сходит с лестницы из греческого класса, держа лексикон под мышкой, перестанавливая свои длинные уродливые ноги и едва поспевая за быстрыми движениями своих выдающихся плеч, которые то поднимали, то опускали его широкий, Поношенный сюртук, составлявший его постоянную и единственную одежду. Когда он говорил, то все усилия професоров (хотя бы то и был професор богословия) удержать студентов от смеха и даже самим удержаться от улыбки были тщетны. Длинное, бледное лице, выпученные глаза, громадная нижняя челюсть, которая открывалась и закрывалась как бы не по его воле, а по действию скрытого внутри сложного механизма, резкий, фальшивый голос, доходивший до крикливых нот филина, когда Сампсона просили говорить повнятнее - все это невольно возбуждало смех вместе с его одеждой в лохмотьях и изорванными сапогами, служившими предметом насмешек над бедными учеными со времен Ювенала. Однако не было примера, чтобы выходки товарищей разсердили Сампсона или возбудили в нем желание отомстить споим мучителям. Он уходил из университета самыми уединенными тропинками и скрывался в жалком жилище, в котором за восемнадцать пенсов в неделю пользовался соломенным матрацом и мог повторять лекции у камина хозяйки, когда она была в духе. Не смотря на все эти неудобства, он хорошо изучил латинский и греческий языки и получил некоторые сведения в науках.

на церковной кафедре, он решительно не мог произнести ни одного слова своей проповеди; он кашлял, скалил зубы, дико водил глазами, которые словно хотели выскочить; наконец он закрыл Библию и быстро спустился по лестнице с кафедры, причем едва не передавил старух, сидевших на ступенях. Его прозвали немым проповедником, и он возвратился на родину с поблекшими надеждами и с скромной целью разделить бедность своих родителей. Так как у него не было ни друзей, ни приятелей, то никто не знал как перенес бедный Сампсон эту неудачу, которая на целую неделю доставила потеху всему городу. Невозможно пересказать всех шуток, возбужденных этим событием, начиная от баллады "Загадка Сампсона", сочиненной одним остроумным студентом, до колкого замечания ректора, выразившого радость, что беглец не унес с собою университетских ворот подобно своему тезке, силачу Сампсону.

Не смотря на все это, спокойствие Сампсона нисколько не поколебалось. Стараясь помочь своим родителям, он завел школу; вскоре у него набралось достаточно учеников, но доход он имел очень незначительный. Сампсон учил детей фермеров за ту плату, которую их отцы желали ему платить, а с бедных он ничего не брал; таким образом, к стыду фермеров, учитель вырабатывал менее простого пахаря. Впрочем, он имел отличный почерк и приобретай, кое-что за переписку счетов и писем лэрда. Мало по малу Элангоан, совершенно отставший от общества соседей, очень полюбил Домини Сампсона. Конечно, о беседе с ним не могло быть и речи, но он отлично слушал и довольно ловко поправлял огонь в камине. Он пытался даже снимать со свечей, по неудачно, и принужден был отказаться от этой лестной обязанности, дважды погрузив залу в совершенные потемки. Поэтому обязанность его ограничивалась тем, что он подносил к губам свой стакан пива одновременно с лэрдом, отпивал ровно столько же, сколько лэрд, и какими-то неопределенными звуками выражал свое одобрение, когда лэрд оканчивал какой нибудь длинный, несвязный рассказ.

В исполнении этих обязанностей застал его впервые Маннеринг, и он с любопытством смотрел на его длинную, неловкую, костлявую фигуру в поношенном, черном сюртуке и цветном, не очень чистом галстухе на сухой, жилистой шее. Серые брюки, темносипие чулки и башмаки, подбитые гвоздями и с маленькими медными пряжками, дополнили наряд Домини Сампсона.

Вот краткий очерк жизни и судьбы двух людей, в обществе которых неожиданно очутился Маннеринг.