Гай Маннеринг, или Астролог.
Глава IV

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Гай Маннеринг, или Астролог. Глава IV (старая орфография)

ГЛАВА IV.

Верование в астрологию было почти всеобщим в половине XVII столетия; оно начало колебаться к концу этого периода, а в начале XVIII эта наука сделалась предметом общого недоверия и даже насмешек. Однакож у нея были еще приверженцы, даже между учеными. Людям серьезным и трудолюбивым не хотелось разстаться с вычислениями, сделавшимися с давних пор главным предметом их занятий; им не хотелось сойдти с той высоты, на которую ставило их в глазах всех предполагаемое искуство узнавать будущее по влиянию и сочетанию звезд.

Между непоколебимо-веровавшими в это мнимое искуство, был один старый пастор, у которого воспитывался Маннеринг. Он проглядел глаза наблюдая звезды, и изсушил мозг вычисляя их различные сочетания. Воспитанник его естественно усвоил себе в первой молодости часть его энтузиазма и несколько времени старался сам сделаться професором в астрологической технике, так что прежде чем он убедился в её нелепости, сам Вильям Лилли признал бы в нем замечательное воображение и проницательность ума, необходимые для составления гороскопа.

На следующее утро Маннеринг встал чем свет и принялся вычислять схему рождения молодого наследника Элангоана. Он взялся за дело secundum artem, желая отчасти выдержать свою роль, и отчасти узнать, помнит ли он и может ли практически применить правила воображаемой науки; он начертил план или схему неба, разделил его на 12 знаков, расположил в них планеты по эфемеридам, и поверил положение их согласно часу и минуте рождения ребенка. Не утомляя внимания читателей общими предсказаниями, какие астрология могла извлечь из данных обстоятельств, скажем только, что в схеме была одна черта, сильно заинтересовавшая нашего астролога. Марс, господствуя в это время над двенадцатым знаком, угрожал новорожденному пленом или внезапною, насильственною смертью; а из дальнейших вычислений, определяющих ближе, по мнению предсказателей, силу этого враждебного влияния, Маннеринг вывел, что три периода будут особенно опасны для новорожденного: пятый, десятый и двадцать-первый годы его жизни.

Этот результат очень поразил Маннеринга, так как однажды он уже сделал шутя подобное исчисление, по просьбе Софи Бельвуд, молодой, любимой им лэди, и подобное же сочетание планетных явлений угрожало ей смертью или пленом на 39 году жизни. Теперь ей было 18 лет, и согласно выводу схемы, в обоих случаях, один и тот же год угрожал ей и новорожденному одинаким несчастием. Изумленный этим стечением случайностей, Маннеринг повторил свои вычисления, и оказалось, что один и тот же месяц, один и тот же день этого месяца грозили обоим одинаковыми опасностями.

Конечно, упоминая об этом обстоятельстве, мы не придаем никакого значения мнимому знанию, достигнутому таким путем. Но часто случается (такова уж врожденная в нас любовь к чудесному), что мы добровольно обманываем свой здравый разсудок или содействуем подобному обману. Было ли упомянутое совпадение одною из тех странных случайностей, которые встречаются вопреки всякой вероятности, или Маннеринг, запутавшись в арифметическом лабиринте и в технических терминах астрологии, незаметно следовал два раза одному пути, стараясь выйдти из затруднения, или наконец воображение его, увлеченное сходством некоторых обстоятельств, помогло установить тождество двух результатов, - этого решить невозможно; но он находился под самым живым и неизгладимым впечатлением, что это совпадение действительно существовало.

Он не мог не удивляться такому странному, неожиданному факту.

-- Неужели дьявол мешается в это дело и мстит за шутку с наукой, которая, говорят, магического происхождения? Или действительно, как допускают Баков и сер Томас Браун, в здравой, правильной астрологии есть доля правды, и нельзя отрицать влияния звезд, хотя практическое применение этой науки большею частию возбуждает сомнение?

Однако, после минутного размышления, он отказался от такого мнения, как слишком фантастического и разделяемого этими знаменитыми учеными потому только, что они не осмелились идти против общих предразсудков своего века, или потому, что сами подчинялись заразительному влиянию господствующого заблуждения. Однакож, результат его вычислений в этих двух случаях сделали" такое неприятное на него впечатление, что он, как Просперо, мысленно бросил свою науку и решился никогда не заниматься астрологией ли в шутку, ни серьезно.

Он долго колебался что сказать лэрду о гороскопе его первенца, и наконец решился подробно передать ему полученный вывод, указав ему в то же время на несостоятельность науки, на которой он основан. Вслед затем он вышел на терасу.

Если местность, окружавшая Элангоан была живописна при лунном свете, то она нисколько не утратила красоты своей при утреннем солнце. Согретые его лучами, поля зеленели даже в ноябре. Крутая тропинка вела с терасы к соседнему возвышению, и Маннеринг дошел по ней до старого замка. Он состоял из двух масивных круглых башен, мрачно возвышавшихся по углам соединявшей их куртины или гладкой стены; оне защищали главный вход, который находился в центре стены, и украшенный красивой аркой вел во внутренний двор замка. Родовой герб, высеченный на квадратном камне, грозно виднелся над воротами, и заметны были места, устроенные архитектором для опускания решетки и поднятия моста. Грубые ворота, сколоченные из молодых сосен, составляли теперь единственную защиту некогда-грозной твердыни. С эспланады перед замком вид был великолепный.

Мрачная пустынная равнина, но которой накануне ехал Маннеринг, была скрыта из вида возвышением почвы; пейзаж представлял приятное разнообразие холмов и долин, пересеченных речкою, которая то показывалась, то исчезала в высоких лесистых берегах. Шпиль церкви и несколько хижин обозначали селение близ впадения реки в море. Поля казались хорошо обработанными; изгороди, разделявшия их на участки, окаймляли подошву холмов и кое-где взбирались на их скаты. Над ними виднелись зеленые луга, на которых паслись стада, составлявшия главное богатство страны, и их отдаленное мычание оживляло картину. Далее, холмы становились мрачнее, а на горизонте горы, покрытые вереском, составляли естественную границу возделанной страны, пробуждая отрадную мысль о мирном уединении. Морской берег, явившийся теперь Маннерингу во всем его протяжении, красотою и разнообразием вполне соответствовал общей картине. Местами он возвышался крутыми утесами, увенчанными развалинами старинных зданий, башен или маяков, которые, как говорит предание, были расположены один в виду другого, для подачи сигналов о взаимной помощи во время нашествия или междоусобной войны. Элангоанский замок далеко превосходил все развалины, и подтверждал своей громадой и положением предание о первенстве его основателей среди дворянства окрестной страны. В других местах берег был отложе и иззубрен небольшими заливами, а кое-где в море вдавались небольшие мысы, покрытые лесом.

Эта картина, столь противоположная тому что он думал увидеть судя, по вчерашнему путешествию, произвела большое впечатление на Маннеринга. Перед ним был новый дом, здание неуклюжее, относительно архитектуры, но за то стоявшее на прекрасной веселой местности.

-- Как счастливо, подумал герой наш, - протекла бы жизнь в таком уединении! С одной стороны здесь поразительные остатки древняго величия, возбуждающие сознание родовой гордости; с другой - довольно современного комфорта и изящества для удовлетворения умеренных желаний. Здесь бы отрадно жить с тобою, Софи!

Мы не последуем однако за мечтами влюбленного. Маннеринг остановился на минуту, со сложенными на груди руками, а потом пошел в разрушенный замок.

Войдя в ворота он увидел, что грубое великолепие внутренняго двора совершенно соответствовало величию внешняго фасада. С одной стороны тянулся ряд высоких и широких окоп, освещавших некогда большие сени замка; с другой были здания разной величины и разных времен, но сгруппированные так, что взору представлялось какое-то общее единство фасада. Двери и окна были украшены грубыми изваяниями и резьбою, частию еще целыми, частию поломанными и покрытыми вьющимися растениями, роскошно змеившимися между развалинами. На стороне двора, противуположной входу, также прежде возвышались строения; по разрушенная, как говорят, во время междоусобной войны ядрами парламентских кораблей под командою Дина, эта часть развалин была повреждена гораздо больше прочих и представляла брешь, сквозь которую Маннеринг мог видеть море и небольшое судно, все еще стоявшее посреди залива {Описание этих развалин несколько сходно с остатками Карлаверокского Замка, в шести или семи милях от Думфриза, близ Лохарского болота. Автор.}. Оглядывая развалины Маннеринг услыхал внутри одного из покоев, по левую руку, голос цыганки, виденной им накануне вечером. Скоро нашел он отверстие, сквозь которое мог наблюдать за нею, сам оставаясь незамеченным; при этом Маннеринг не мог не сознаться, что её фигура, занятие и положение наводили на мысль о древней сивилле.

Цыганка сидела на обломке камня в углу мощеной комнаты, часть которой она чисто вымела, чтоб поставить прялку. Яркий луч солнца падал сквозь высокое, узкое окно на дикую её одежду и лице, и освещал её работу; остальная часть комнаты была очень темна. Одежда её представляла смесь чего-то восточного с национальным костюмом шотландской поселянки; она пряла нитку из шерсти трех цветов: черного, белого и серого, употребляя веретено и кудель, теперь уже большею частию вышедшия из употребления. Она пряла и пела вероятно какое нибудь заклинание: Маннеринг тщетно старался разобрать слова её нения, но потом из немногих понятых им фраз составил следующее содержание её песни:

"чередою", работа сивиллы была окончена и шерсть выпрядена. Тогда она взяла веретено, омотанное её произведением, и разматывая постепенно нитку вымерила ее, натягивая на руку от локтя до перста. Покончив с этим, она промолвила: Клубок, да не целый; - полные 70 лет, но три раза порвано и три раза связано; счастливый будет мальчик, если проскользнет трижды.

Наш герой только что хотел заговорить с прорицательницей, как вдруг голос, хриплый, как рев волн, произнес дважды с возрастающим нетерпением:

-- Мег! Мег! Мерилиз! цыганка! ведьма! - тысяча чертей!

-- Иду, иду, капитан, отвечала Мег; и чрез минуту или две нетерпеливый капитан явился из бреши в развалинах.

С виду это был моряк, ниже средняго роста, с лицом загоревшим от тысячи встреч с северовосточным ветром. Сложения он был чрезвычайно мускулистого и крепкого, так что мог легко справиться с человеком гораздо большого роста. Он производил очень неприятное впечатление, и, что гораздо хуже, на лице его не было и следа безпечности, беззаботной веселости и праздного любопытства, которыми отличаются матросы на суше. Эти качества может быть не менее других причиною популярности наших моряков, и приобретают им всеобщее расположение. Их отвага, стойкость, смелость доставляют им уважение и может быть унижают, в их присутствии, мирных жителей суши; а уважение и сознание унижения не возбуждают любви к тому, кто их внушает. Но детская веселость и шутливость матроса на берегу умеряют грозные стороны его характера. Ничего подобного не было видно на лице этого человека; напротив, угрюмый и даже дикий взгляд омрачал черты, которые и без того были резки и непривлекательны.

к чорту.

В эту минуту он заметил Маннеринга, который в своей засаде, откуда он следил за Мег Мерилиз, казался человеком, прятавшимся для какой нибудь тайной цели. Капитан (так величал он себя) вдруг остановился и поспешно сунул правую руку за пазуху, как будто в намерении выхватить оружие. "А что, брат? ты, кажется, подсматриваешь, - а?"

Маннеринг, несколько озадаченный его движением и дерзким тоном, не успел еще ответить, как цыганка выскочила из-под свода и подошла к незнакомцу, а он спросил ее вполголоса, указывая на Маннеринга:

-- Акула? а?

Мег также отвечала ему вполголоса, и на цыганском наречии:

Мрачное лице капитана прояснилось.

-- Доброго утра, сер, сказал он, - я слышу, вы гость моего друга, Бертрама; извините, я счел вас за человека другого рода.

-- А вы, отвечал Маннеринг, - вероятно хозяин судна, стоящого в заливе?

-- Да, да, я Дирк Гатерайк, капитан люгера "Jungfrau Hagenslaapen", довольно известного на этом берегу; я не стыжусь ни своего имени, ни судна, а тем более груза.

100 тонн в эту ночь.

-- Я простой путешественник, и мне теперь ничего не нужно из ваших товаров.

-- Ну, так желаю вам доброго утра; надо подумать о делах. Или, может быть, не зайдете ли вы ко мне на люгер выпить водки, - я вам дам с собою и чаю. Дирк Гатерайк умеет жить на свете.

В этом человеке видна была смесь безстыдства, отваги и подозрительного страха, что вселяло к нему невольное отвращение. Понимая, что его личность возбуждала подозрение, он старался подавить это чувство в своих собеседниках притворно смелою и безпечною короткостью в обращении. Маннеринг сухо отказался от его предложений. Проворчав: "доброго утра!" Гатерайк удалился с цыганкою в ту часть развалин, откуда он вышел. Оттуда к берегу вела очень узкая лестница; вероятно она была сделана для гарнизона замка на случай осады. По ней сошла к морю эта парочка, столь же привлекательная по виду, сколько почтенная по своему ремеслу. Капитан сел в небольшую лодку, в которой ожидали его двое гребцов; а цыганка, оставшись на берегу, запела песню, сопровождая ее сильными жестами.