Гай Маннеринг, или Астролог.
Глава XXIX

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Гай Маннеринг, или Астролог. Глава XXIX (старая орфография)

ГЛАВА XXIX.

все чувства, о которых она позволяет себе думать? Также несправедливо упрекаешь ты меня, будто я предпочитаю тебе Люси Бертрам. Уверяю тебя, что в ней нет того, чего я ищу в сердце друга. Она мила, это правда, и я очень люблю ее; признаюсь даже, что утренния и вечерния занятия паши оставляют мне меньше времени для писем, чем сколько требовала бы предположенная нами акуратность в переписке. Но Люси совершенно чужда тонкой образованности. Все её светския познания ограничиваются французским и итальянским языками, которым она выучилась у самого оригинального чудовища, какое ты только можешь себе вообразить. Отец мой пригласил его к себе в роде библиотекаря, и покровительствует ему вероятно чтоб выказать свое презрение к общественному мнению. Полковник Маннеринг кажется решился настоять на том, чтоб никто не считал смешным того что принадлежит ему или вообще находится в каком-нибудь к нему отношении. Я помню, что в Индии он достал где-то маленькую собачонку с кривыми ногами, длинною шеею и отвислыми ушами. И это гадкое творение ему угодно было сделать своим любимцем, на зло общему вкусу и мнению. Помню, он считал Брауна человеком дерзким, и в подтверждение своего мнения однажды привел и то, что тот осмелился как-то порицать кривые ноги и висячия уши Бинго. Уверяю тебя, Матильда, высокое мнение Маннеринга об этом учителе Люси, об этом нелепейшем из педантов, проистекает из того же источника. Он сажает это чудовище за стол, и оно произносит молитву голосом разнощика рыбы, кричащого на улице; затем оно бросает себе в горло куски кушанья, как извощик поклажу на воз, по видимому нисколько не сознавая что оно глотает, - потом опять произносит благодарственную молитву, но уже на другой, столько же необыкновенный лад, наконец выходит из комнаты и зарывается в груду изъеденных червями фолиантов, столько же неуклюжих, как сам этот уродъи Присутствие этого создания не было бы мне противно, еслиб было с кем над ним посмеяться; но чуть только я начну какую нибудь шутку на счет мистера Сампсона (таково ужасное имя этого ужасного человека), как Люси Бертрам посмотрит на меня так жалобно, что я решительно теряю дух продолжать шутку, а папенька нахмурит брови, закусит губу, сверкнет глазами и скажет что нибудь такое что вовсе мне не по сердцу.

"Впрочем, я не об этом уродце собиралась говорить тебе. Я хотела только сказать, что он отличию знает древние и новые языки, и что ему удалось выучить Люси говорит по французски и по итальянски. Только здравый такт или упрямство спасли ее, кажется, от греческой, латинской и еврейской премудрости. Она действительно обладает многими познаниями, и я каждый день имею случай удивляться, какое она находит удовольствие в пересматривании старых уроков. Мы читаем вместе каждое утро, и итальянский язык нравится мне теперь гораздо больше, нежели тогда, когда вас мучил надутый петух Чичипичи; фамилию его надо произносить так, а не Сисиписи. Видишь, я делаю успехи.

"Может быть мис Бертрам нравится мне больше тем, чего в ней нет, чем своими познаниями. Она ничего не смыслит в музыке, а в танцах понимает столько же, сколько всякая здешняя крестьянка, - а здешния крестьянки танцуют, замечу мимоходом, с жаром и преусердно. Таким образом и я в свою очередь делаюсь учителем. Она с удовольствием учится у меня на арфе, и я передала ей уже некоторые на, которым я выучилась у Ла Пика, говорившого что я обещаю много в искустве танцовать.

"По вечерам папа нам читает, и уверяю тебя, что лучше его никто не читает стихов. Он не подражает декламатору, который смешивает чтение с мимикой, таращит глаза, морщит лоб, коверкает лице и делает жесты, как будто он на сцене и в полном костюме. Совсем нет: отец мой читает с чувством, со вкусом, и производит впечатление изменениями голоса, а не жестами или мимикой. Люси Бертрам превосходно ездит верхом, и я могу теперь кататься вместе с нею, потому что она придает мне смелость своим примером. Не смотря на холод, мы гуляем довольно долго. Из всего этого ты видишь, что у меня нет уже теперь столько времени для письма, как бывало прежде.

"Кроме того, душа моя, я должна прибегнуть к оправданию всех ленивых: писать нечего. Мои надежды и страх мой на счет Брауна уже не так интересны с тех пор как я знаю, что он свободен и здоров. И признаюсь тебе, мне кажется он должен был известить меня о том что он намерен делать. Наши свидания были может быть неблагоразумны, по для меня ничуть не лестно, чтоб Ван-Бэст Браун заметил это первый, и вследствие того прервал всякия сношения со мною. Мнения наши будут согласны, если он думает так; мне уже не раз приходило в голову, что я поступала очень безразсудно. Но я слишком хорошого мнения о Брауне, и думаю что причиною его молчания что нибудь необыкновенное.

"Но возвратимся к Люси Бертрам. Нет, милая Матильда, никогда, никогда не может она быть твоею соперницею! Безпокойная ревность твоя вовсе неосновательна. Она безспорно очень мила, чувствительна, добродушна, и я думаю немного сыщется лиц, к утешительной дружбе которых я прибегла бы охотнее в случаях, называемых истинным несчастием жизни. Но эти несчастия встречаются редко, а между тем ищешь друга, который сочувствовал бы душевному горю столько же как действительной беде. Богу известно, и тебе также, милая Матильда, что эти сердечные раны также жаждут бальзама любви и симпатии, как более серьезные и определенные страдания. А в Люси Бертрам нет этой нежной симпатии, нет и следа сердечного сочувствия, милая Матильда! Будь у меня лихорадка, она станет просиживать возле меня ночи с величайшим терпением; по что касается до горячки сердца, которую так часто врачевала моя Матильда, то она ей сочувствует не больше своего старого учителя... И что мне всего досаднее, у этой скромницы есть свой поклонник, и во взаимной привязанности их (я уверена в этой взаимности) много романтической запутанности. Надо тебе знать, что Люси была когда-то богатою наследницею; теперь же она бедна, благодаря расточительности отца и подлости одного ужасного человека, которому он доверял. Один из прекраснейших молодых людей нашего околотка влюблен в нее; но так как он наследник большого имения, то Люси не подает ему надежды, видя разность их состояний.

"Но не смотря на всю эту умеренность, на это самоотвержение, эту скромность, и так далее, Люси плутовка. Я уверена, что она любит Гэзльвуда, и он об этом догадывается; он без сомнения заставил бы ее в этом признаться, еслиб папенька или она доставили ему к тому случай. Но я должна тебе сказать, что полковник сам оказывает мис Бертрам то мелочное внимание, которое доставило бы тысячу удобных случаев к объяснению молодому человеку, находящемуся в положении Гэзльвуда. Не худо бы папеньке поберечься, чтоб не пришлось поплатиться за вмешательство. Право, будь я Гэзльвуд, я не без подозрения смотрела бы на эти любезности, поклоны, прислуживанье и рукопожатия; да мне кажется, что Гэзльвуд иногда-таки и ревнует... Представь же себе какую жалкую роль разыгрывает в таких случаях твоя бедная Джулия! Батюшка ухаживает за моей приятельницею; Гэзльвуд ловит каждое слово её, каждый взгляд, а я не имею даже слабого утешения интересовать кого бы то ни было, - ни даже заморское чудовище-учителя, ибо и он сидит с открытым ртом, и выпучив глаза дивится на мис Бертрам.

"Все это иногда раздражает мои нервы, и я делаюсь зла. Недавно, исключив меня вовсе из своего общества и даже из мыслей, папенька и эти два голубка так меня раздосадовали, что я повела на Гэзльвуда атаку, от которой он не мог отделаться, не нарушая обыкновенных приличий. Защищаясь он мало по малу разгорячился. Право, Матильда, он чудо как умен и хорош собою, и я еще ни разу не видала, чтоб он был так хорош как в ту минуту. Вдруг, в самом пылу разговора, легкий вздох мис Люси коснулся моего слуха. Я была так великодушна, 'fro не преследовала далее своей победы, еслиб даже и не боялась батюшки. К счастию для меня он был в это время занят длинным описанием нравов и обычаев какого-то индийского племени, и объяснял рассказ свой рисунками восточных одежд, которым принес в жертву три узора мис Бертрам. Но она кажется была в это время так же мало занята своим собственным платьем, как и индийскими тюрбанами. Во всяком случае хорошо, что батюшка не замечал, как удачно я произвела свой маленький маневр: глаз его зорок, как у сокола, и он заклятый враг даже малейшей тени кокетства.

"Гэзльвуд также услышал этот едва заметный вздох, и в ту же минуту почувствовал раскаяние, что расточил несколько мгновений и свое внимание такому недостойному предмету, как твоя Джулия. С истинно комическим выражением сознания вины своей, Гэзльвуд придвинулся к рабочему столику Люси. Он сделал какое-то пустое замечание, и только острый слух поклонника, или любопытного наблюдателя, подобно мне, мог различить в её ответе какой-то холодный и сухой тон, не похожий на обыкновенный. Он был упреком герою, обвинявшему самого себя, и совершенно погрузил его в уныние. Согласись, великодушие требовало, чтоб я сделалась посредником! И так, я вмешалась ш. разговор с спокойным тоном равнодушного собеседника, не игравшого роли наблюдателя, и возстановила между ними прежний дружеский тон. Послужив им несколько времени посредником для размена мыслей, я засадила их за глубокомысленную шахматную игру, и отправилась помучить папеньку, все еще занятого рисунками. Игроки сидели у камина, за маленьким столиком, на котором были шашки, а полковник занимался вдали за книжным столом; все это происходило в большой зале старинного устройства, со многими углублениями, обвешанными такою странною драпировкою, что сам художник не знал бы как объяснить что на ней изображено.

"Шахматы интересная игра, папенька?

"Говорят, отвечал он коротко.

"Глядя, как мистер Гэзльвуд и Люси заняты этою игрою, надо полагать так.

"Он быстро поднял голову, и карандаш его на минуту остановился. Вероятию он не заметил ничего подозрительного, потому что преспокойно продолжал отделывать складки маратского тюрбана. Я опять начала разговор.

"Сколько лет мис Бертрам, папа?

"Почему мне знать? Я думаю, она твоих лет.

"Нет, верно старше. Вы всегда говорите мне, что она гораздо лучше меня распоряжается за чайным столиком. Боже мой! Отчего же вам не предоставить ей это право однажды навсегда?

"Джулия, моя милая, отвечал папенька, - или ты сошла с ума, или ты злее, чем я предполагал.

"Нет, уж пожалуйста, я все что вам угодно, только не сумасшедшая; на это я ни за что не согласна.

"К чему же говорить такой вздор? сказал папенька.

"Мне кажется, тут еще нет ничего безумного. Всякий знает, что вы хороши собою (тут он улыбнулся), т. е. для ваших лет (он нахмурил брови), еще вовсе не преклонных, и я не вижу, почему вам не поступить так,

"Он взял меня за руку с видом отца, огорченного любимою дочерью, и это было для меня жестоким упреком за то, что я вздумала шутить его чувствами. - Джулия, сказал он, - я переношу много твоих выходок, и думаю, что заслужил их в некоторой степени, не довольно пристально следив за твоим воспитанием. Но тебе не следовало бы шутить предметом столь щекотливым. Если ты не уважаешь чувств отца к памяти той, которую ты потеряла, не нарушай по крайней мере священных прав несчастья. Помни, что малейший звук подобной шутки, коснувшись слуха мис Бертрам, непременно заставит ее отказаться от нашего гостеприимства и опять без покровителя пуститься в свет, неприязнь которого она уже довольно испытала.

"Что мне было сказать на это, Матильда? Я попросила прощения и обещала вести себя вперед лучше. И вот я нейтрализована. Честь и совесть не позволяют мне занимать Гэзльвуда и тем мучить бедную Люси, не смотря на её слабую доверчивость ко мне; также не могу я и с папенькой завести речь о таком деликатном предмете, после его ответа. Мне остается только жечь бумажки, рисовать турков обгорелым уголком визитной карты (вчера удался мне чудесный Гайдер-Али), бренчать на несчастной арфе, или попав на серьезную книгу читать ее с конца до начала.

"Молчание Брауна начинает меня безпокоить. Еслиб он был принужден оставить эти окрестности, то я уверена он написал бы мне... неужели папенька перехватил его письма? Нет, это совершенно противно его правилам; он не вскрыл бы письма, адресованного ко мне и полученного к вечеру, еслиб даже знал, что на утро я ускользну в окно. Какое выражение у меня вырвалось! Мне совестно даже перед тобою, Матильда. Впрочем, я не горжусь своим строгим поведением; мистер Ван-Бэст Браун вовсе не такой горячий поклонник, который увлек бы предмет своей страсти в необдуманную дорогу. Надо признаться, он дает много времени обдумать каждый шаг. По я не обвиняю его, не услыхав оправдания, и не стану сомневаться в мужественной твердости характера, расхваленного тебе мною же. Нудь он склонен к сомнению, к страху, к измене, мне немного было бы о чем сожалеть.

на день, и нахожу только один, очень невинный ответ: можно желать не быть вовсе незамеченной, и в то же время нисколько не поддерживать серьезной измены.

"Пишу тебе все эти вздоры потому, что они тебя занимают, как ты говоришь, чему я очень удивляюсь. Я помню, как во время ваших с тобою путешествий в страны воображения, ты всегда была поклонницею великого и романтического, - повестей о рыцарях, карликах, угнетенных красавицах, предсказателях, видениях, духах и окровавленных руках. Мне больше нравились запутанные интриги частной жизни, или чудесное, произведенное восточным гением или благодетельной волшебницей. Ты любила блуждать на пути жизни по далекому океану, среди его страшной тишины и ревущих бурь, среди пучин и высоких волн, а я любила плавать на своей ладье по легкой зыби озера или тихого залива, где могло бы иногда понадобиться искуство кормчого, но не было бы большой опасности. Соображая все это, я думаю, Матильда, что тебе нужно было иметь отцом моего папа, гордого воинскими подвигами и рядом предков, с его талантами, его понятиями о чести, с его глубоким и таинственным знанием. Другом твоим должна была быть Люси Бертрам; предки её, имена которых камень преткновения для памяти и орфографии, владели некогда всей этой романтической страной. И сама она родилась, - как это дошло до меня, впрочем довольно неясно, - при каких-то особенно замечательных обстоятельствах, Тебе следовало бы жить в нашем шотландском поместье, окруженном горами, и совершать вместо нас уединенные путешествия по окрестным развалинам. А мне следовало бы поменяться всем этим с тобою на лужайки, кустарники и беседки Пайн-парка, на твою добрую, спокойную, снисходительную тетушку, с её утреннею молитвою, послеобеденным сном, вечерним вистом, жирными лошадьми и еще более жирным кучером. Извольте заметить впрочем, что Брауна я не включаю в условие обмена. Его веселость, живой разговор и любезность так же согласны с моим планом жизни, как высокий рост, красивая наружность и возвышенная душа его не испортили бы рыцарского романа. Но так как мы не можем поменяться, то лучше, я думаю, каждой оставаться при своем."