Гай Маннеринг, или Астролог.
Глава XXX

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Гай Маннеринг, или Астролог. Глава XXX (старая орфография)

ГЛАВА XXX.

Джулия Маннеринг к Матильде Маримонт.

свое в веселом расположении духа, сделав несколько замечаний на счет твоего вкуса к романтическому и необыкновенному в вымышленном рассказе; как мало ожидала я тогда, что через несколько дней мне придется рассказывать тебе о подобных происшествиях в действительности! Быть свидетелем ужасных явлении совсем не то, милая Матильда, что читать описание их; так же как висеть над пропастью, держась за полусгнивший сучок, вовсе не одно и то же что наслаждаться видом той же пропасти, представленной на ландшафте Сальватора Розы... Но лучше разскажу все по порядку.

Первая часть моего рассказа довольно ужасна, хотя и не касается до моих чувств. Ты должна знать, что наша провинция очень благоприятна для контрабандистов, людей отчаянных, живущих на противолежащем острове Мане. Они многочисленны, предприимчивы и страшны; не раз приводили они окрестности в ужас, когда кто задумывал мешать их торговле. Местное начальство, из страха или по другим еще более дурным причинам, не хочет против них действовать, и потому безнаказанность сделала их смелыми и предприимчивыми. С первого взгляда все это по видимому нисколько не касается до батюшки, человека приезжого и не занимающого никакой должности. Но должно согласиться, что отец родился, как он сам выражается, в минуту когда Марс стоял в апогее своей силы, - битва и смерть всегда отыщут его, даже в самых мирных обстоятельствах.

Во вторник, часов в одиннадцать утром, Гэзльвуд и папа собирались пойдти мили за три к небольшому озеру на охоту за дикими утками, а мы с Люси обдумывали как распорядиться этим днем, как вдруг услышали лошадиный топот, быстро приближавшийся к дому. Земля окрепла от сильного мороза, и звонкие удары копыт слышались ясно. Через минуту появилось на лужайке человека три, верхом и вооруженные; каждый из них вел за повод навьюченную лошадь, и оставив дорогу, делающую несколько поворотов, они прямо спешили к воротам нашего дома. Безпорядок и безпокойство видны были во всех их движениях, и они часто оглядывались назад, как будто ждали близкой и страшной погони. Батюшка и Гэзльвуд поспешили к дверям узнать кто они и что им нужно. Приезжие сказали, что они таможенные чиновники, и поймали этих лошадей, навьюченных контрабандою, мили за три отсюда; что контрабандисты получили подкрепление и преследуют их с намерением отнять свое добро и убить осмелившихся исполнить свою обязанность. Чиновники прибавили, что так как с ними находятся навьюченные лошади, а преследователи не обременены ничем, то решились искать убежища в Вудбурне, зная что отец, как верноподданный короля, не откажет в покровительстве угрожаемым смертью за исполнение своих обязанностей.

Полковник, для которого в энтузиазме его воинской дисциплины была бы священна и собака, если бы она прибежала во имя короля, быстро отдал приказ спрятать товар, вооружиться всем, и защищать дом в случае надобности. Гэзльвуд очень деятельно помогал ему, и даже это страшное животное, именуемое Сампсоном, выйдя из своей берлоги, схватило ружье, поставленное в стороне батюшкой, род карабина, которым на востоке стреляют тигров. В ловких руках этой особы ружье вдруг выстрелило, и чуть не убило одного из таможенных. Пораженный неожиданным выстрелом своего оружия, Домини - это его прозвище - воскликнул: у-д-и-ви-тель-но! Это обыкновенное выражение его изумления. Но никакая сила не могла заставить его разстаться с ружьем, и потому его оставили при нем, но из предосторожности не давали ему заряда. Ты легко можешь себе представить, что в то время я еще ничего не знала, и слышала только встревоживший меня выстрел. Но после, рассказывая эту сцену, Гэзльвуд очень насмешил нас, живо представив неловкую, по усердную храбрость Сампсона.

Устроив все как следует для защиты, и разставив по окнам людей с ружьями, батюшка хотел удалить меня с Люси от опасности в погреб, но мы ни за что не хотели уйти. Хотя я и перепугалась до смерти, но во мне столько отцовского духа, что я непременно хотела взглянуть на устрашавшую нас опасность; мне было бы несносно чувствовать близость её и не знать ни свойства её, ни хода. Люси, бледная как мрамор, устремила глаза на Гэзльвуда, и по видимому не слыхала даже его просьб удалиться. Но в самом деле, пока дверь была цела, опасность была не велика. Окна были почти наглухо забиты подушками и к ужасу Домини фолиантами, наскоро принесенными из библиотеки... Между ними оставались только щели, сквозь которые можно было стрелять в осаждающих.

Отец, привыкший уже к подобным сценам, ходил от одного к другому и повторял приказание не стрелять пока он не скомандует. Гэзльвуд черпал, казалось, мужество из его взоров, и разыгрывал роль его адъютанта; с величайшею быстротою передавал он его приказания и наблюдал чтоб их исполняли как следует. Наш гарнизон, считая и таможенных чиновников, простирался до двенадцати человек.

Наконец, эта тягостная тишина ожидания была нарушена шумом, походившим сначала на рев быстрого потока; по вскоре мы могли различить топот скакавших лошадей. Я устроила себе щелочку, в которую могла смотреть на приближение неприятеля. Шум увеличивался и подвигался к нам; наконец на луг выскакало человек тридцать или более, верхом. Ты никогда не видала таких ужасных лиц! Не смотря на суровость времени года, они почти все были одеты только в штанах и рубашках, с шелковыми платками, завязанными на голове, и все вооружены карабинами, пистолетами и тесаками. Я, дочь солдата, с детства привыкшая к войне, никогда еще не была так испугана, как при появлении этих мошенников, которые на лошадях, дымившихся от быстрой скачки, бросились к нам с воплями ярости оттого что от них ускользнула добыча. Они однакож остановились заметив приготовления, сделанные для их приема, и с минуту, казалось, советовались между собою. Наконец один из них, с лицом, выпачканным порохом, чтоб не быть узнанным, подъехал ближе, привязав белый платок к концу карабина, и попросил позволения переговорить с полковником Маннерингом. Отец, к величайшему моему ужасу, растворил окно, возле которого стоял, и спросил что он хочет. - Мы хотим наше добро, отвечал он, которое отнято у нас таможенными акулами. Наш командир приказал сказать, что если вещи будут возвращены, мы уедем без дальнейшого расчета с этими мошенниками; если же нет, то мы зажжем дом, и никому не будет пощады. Он несколько раз повторял эту угрозу, разнообразя ее такими клятвами и выходками, какие только могла вдохнуть ему жестокость.

-- Я кто наш командир? спросил батюшка.

-- А вот что на сером коне, повязанный красным платком.

"ура!", или правильнее с каким-то диким воплем сделали залп по нашему гарнизону. Все стекла в окнах были разбиты, но взятые нами предосторожности охранили находившихся в комнате от повреждений. Неприятели дали три такие залпа, и ни на один из них им не отвечали ни единым выстрелом. Тогда батюшка заметил, что они идут с ломами и топорами, вероятно намереваясь ломать двери, и он громко отдал приказ: "Не стреляй никто, кроме меня и Гэзльвуда! Гэзльвуд, стреляйте в парламентера." Сам он прицелился в командира, сидевшого на серой лошади, и тот пал в ту же минуту. Выстрел Гэзльвуда был не менее удачен. Он свалил переговорщика, уже пешком шедшого к дому с топором в руке. Падение их лишило бодрости остальных сообщников шайки; они сели опять на лошадей и затем после еще немногих выстрелов удалились и увезли с собою убитых и раненых. Мы не могли видеть, потеряли ли они еще кого-нибудь. Вскоре после их отъезда, к величайшему моему утешению, появился отряд солдат. Они стояли на квартирах в деревне за несколько миль от нас, и выступили при первом известии о схватке. Часть отряда проводила испуганных таможенных чиновников и их приз до ближайшого портового города, а взвода два или три остались у нас на два дня, чтоб охранить дом от мстительности разбойников.

Вот, милая Матильда, первое приключение, так сильно меня потревожившее. Я должна еще прибавить, что беглецы оставили в одной хижине у дороги человека с намазанным лицом, вероятно потому, что он не мог вывести переезда. Через полчаса он умер. Осматривая его тело, в нем узнали мошенника из соседства, человека, прославившагося воровством и контрабандою. Многие из соседей присылали нас поздравить; вообще думают, что несколько примеров такого живого сопротивления сильно поколебало бы дерзость негодяев. Батюшка роздал награды своим слугам и до небес восхвалял мужество и хладнокровие Гэзльвуда. И на мою долю с Люси достались похвалы за то, что мы твердо выдержали огонь и не мешали отцу ни криком, ни жалобами. Что касается до Домини, то батюшка воспользовался этим случаем, чтоб попросить его обменяться табакерками. Это предложение очень понравилось почтенному джентльмену, и он чрезвычайно хвалил красоту своей новой табакерки. "Она блестит" говорил он, "как будто сделана из чистейшого офирского золота". - И странно было бы еслиб она не блестела именно так, потому что в самом деле сделана из этого металла. Должно однакож отдать справедливость этому доброму созданию: еслиб он и знал настоящую цепу подарка, то это не возвысило бы в его глазах расположения к нему батюшки; он считает его не менее щедрым, принимая табакерку за позолоченный томпак. Он много трудился устанавливая на прежния места фолианты, взятые нами для защиты, разгибая в них помятые места и исправляя повреждения, полученные ими на крепостной службе. Он принес нам куски свинца и пули, попавшие во время атаки в эти тяжеловесные томи, и вынутые им весьма тщательно. Еслиб я была в веселом расположении духа, я позабавила бы тебя рассказом, как удивлялся он равнодушию, с которым слушали мы о ранах и увечьях, понесенных Фомою Аквинским и Хризостомом. Но мне не весело, и я должна еще рассказать тебе другое, более интересное приключение... Однакож я так устала от своего рассказа, что должна оставить продолжение его до завтра. Впрочем, я удержу еще это письмо, чтоб ты не безпокоилась о твоей