Гай Маннеринг, или Астролог.
Глава XXXVI

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Гай Маннеринг, или Астролог. Глава XXXVI (старая орфография)

ГЛАВА XXXVI.

Манненринг, в сопровождении Сампсона, поспешил отправиться в Эдинбург. Они поехали в дорожной коляске полковника, который, зная разсеянность своего спутника, не хотел спускать его с глаз и тем более не решался поехать с ним верхом, так как можно было ожидать, что какой нибудь плутишка-жокей усадит его на лошади лицом к хвосту. С помощию слуги, провожавшого их верхом, ему удалось привезти Сампсона на постоялый двор в Эдинбурге (хороших гостиниц тогда еще там не знали) без вреда и без особенных приключений, если не считать то, что Домини два раза пропадал на дороге. В первый раз он был отыскан Барисом, знавшим его привычку, у деревенского учителя в Мофате, с которым Домини завязал спор о количестве слов в VII-й оде ИИ-й книги Горация, и потом о настоящем значении слова malcbathro в той же оде. В другой раз он исчез, осматривая Рулионгринское поле, которое было дорого его пресвитерианским чувствам. Вышедши из коляски на минуту, Домини осмотрел памятник убитых, за милю от дороги, и был остановлен Барисом уже на пути к Пентландским горам: он совершенно позабыл о своем патроне и спутнике, как будто бы тот был в Восточной Индии. Когда ему напомнили, что полковник Маннеринг ждет его, он по обыкновению воскликнул "Удивительно! Я было позабыл", и пошел назад к коляске. Барис удивился терпению своего господина в этих двух случаях, зная по опыту, как полковник не любит медленности и неакуратности. Но Домини был во всех отношениях особа привилегированная. Полковник и он ни в чем не были сходны, но, казалось, созданы были жить всегда вместе. Если Маннерингу нужна была какая нибудь книга, Домини приносил ее; нужно ли было свести или поверить счет, он также всегда был готов к услугам; желал ли он вспомнить, какое нибудь место в класическом авторе, он мог обратиться к Домини, как к лексикону. Ко всему этому, живая статуя эта по гордилась когда была в ней надобность и не обижалась, когда ее забывали. Для гордого, холодного человека, каким был Маннеринг во многих отношениях, такой род живого каталога или одушевленного автомата имел все выгоды немого и ученого слуги.

Приехав в Эдинбург, они остановились в Георгиевском постоялом дворе близ Бристопорта, содержавшемся тогда старым Кокбурном (я люблю рассказывать подробно). Маннеринг тотчас нанял человека чтобы проводить его к адвокату Плейделю, к которому у него было письмо от Мак-Морлана. Затем приказал Барнсу присматривать за Домини, а сам пошел с проводником к адвокату.

Это было к концу американской войны. В столице Шотландии по чувствовали еще сильной потребности в просторе, чистом воздухе и удобном помещении. В южной части города делали попытки строить до мы в домах, по эмфатическому выражению того времени. Новый город, на севере, теперь столь обширный, тогда только что начинался. Большая часть лучшого общества, особенно же принадлежавшие к званию законоведцев, жили в низменных местах старого города. И самый образ жизни некоторых ветеранов-законников не допускал нововведений. Один или два адвоката имели еще свидания с своими клиентами постоянно в тавернах, как это водилось пятьдесят лет назад. Хотя молодые адвокаты считали этот обычай уже устарелым, однако старые стряпчие не отставали от привычки мешать серьёзное дело с вином и пирушкой; они шли себе прежнею дорогой, любя ее или за то что она стара, или за то что им хорошо было по пой идти. Между этими приверженцами старого времени, которые с видимым упорством придерживались обычаев минувшого поколения, был Павел Плейдель, впрочем хороший ученый, искусный юрист и человек достойный уважения.

Следуя за своим проводником, Маннеринг прошел два темные, глухие переулка и вышел на Гай-Стрит, где раздавались в то время крики баб, продававших устрицы, и колокольчики пряничников, так как на Тройской башне только что пробило восемь часов, как уверял проводник. Маннеринг уже давно не бывал на улице многолюдной столицы, где торговый шум и крики промышленников, веселье и распущенность, разнообразие освещения и сотни людей представляют, особенно ночью, зрелище хотя и составленное из самых грубых материалов, если разсматривать их отдельно, но в общей массе делающее сильное впечатление на душу. В окнах необыкновенно высоких домов блистали огни неправильно расположенных свечей, из которых самые высшия, казалось, мешались со звездами неба. Эта картина, которую отчасти можно видеть и теперь, была тогда гораздо величественнее: ряд строений тянулся на каждой стороне без перерыва, исключая то место, где Северный мост, касаясь главной улицы, образует прекрасную правильную площадь, простирающуюся от фасада Лукенбута до Канонгэта, и обширностью своею соответствует необыкновенной вышине окружающих ее зданий.

Маннерингу почти некогда было смотреть и удивляться. Проводник быстро увлекал его среди этой сцены и вдруг поворотил в очень узкую мощенную улицу. Повернув направо, они пошли по парадной лестнице, на которой одно из пяти чувств Маннеринга сильно пострадало. Поднявшись осторожно на значительную высоту, они услыхали сильный стук в дверь, раздававшийся еще двумя этажами выше. Последняя отворилась, и вслед затем раздался пронзительный лай собаки, крик женщины, визг и фырканье защищавшейся кошки и сильный мужской голос, кричавший повелительно: "Прочь, Горчица! сюда! сюда!"

-- Господи, Боже мой! говорил женский голос, - если она задушила нашу кошку, мистер Плейдель ни за что не простит мне этого.

-- Успокойся, милая; кошке ничего не сделается. Так его нет дома, говоришь ты?

-- Да, мистер Плейдель никогда не бывает дома по вечерам в суботу, отвечал женский голос.

-- Ни по утрам в воскресенье, конечно, говорил пришедший. - Не знаю право что мне делать.

В это время Маннеринг подошел и увидел высокого и здорового мужчину, с виду - фермера, одетого в кафтан цвета перца с солью, с большими металическими пуговицами, в блестящей шляпе и сапогах, и с огромным бичом под мышкой. Он разговаривал с горничной, обутой в туфли; одна рука её не выпускала ручки дверей, а в другой она держала ведерко с водою для мытья, верный признак суботняго вечера в Эдинбурге.

-- Так, мистер Плейдель не у себя, моя милая? спросил Маннеринг.

-- Нет, он у себя, да только не дома: он всегда выходит в суботу вечером.

-- По я приезжий, моя милая, и мое дело не терпит отсрочки. Не можешь ли ты мне сказать где его найдти?

-- Его милость верно теперь в таверне Клериюге, сказал проводник. Горничная очень хорошо могла бы это вам сказать, да верно думает, что вы хотите видеть дом его

-- Так веди меня в эту таверну. Я думаю, он меня примет? Я приехал по довольно важному делу.

-- Не знаю, сер, отвечала служанка. Он не любит, чтоб его безпокоили делами в суботу. Впрочем, он очень внимателен к приезжим.

-- Да, сказала служанка, - уж если он примет джентльмена, так примет и простолюдина. Только, ради Бога, не говорите, что я вас к нему послала.

-- Правда, я простолюдин, сказал с гордостью честный фермер, - но не отниму у него времени даром. Маннеринг, спустившись по лестнице вслед за Динмонтом, не мог не удивляться решительности, с которою он раздвигал толпу, и силе его поступи, так что от одного натиска его летели в сторону и пьяный и трезвый. "Это верно какой нибудь тевиотдэльский баран", сказал проводник, "только так он далеко не пройдет: с кем нибудь да сцепится".

Это предсказание, однакож, не исполнилось. Глядя на колосальный рост и масивность Динмонта, каждый заключал, что неловко столкнуться с человеком, по видимому вылитым из металла, и фермер спокойно продолжал путь свой. Пользуясь этим удобством, Маннеринг шел за ним следом, пока фермер не остановился, и глядя на проводника, спросил: "Кажется тут таверна, дружище, а?

-- Да, отвечал Дональд, - это таверна.

Динмонт смело пошел вперед, повернул в темный проход, взошел по темной лестнице и наконец в отворенную дверь. В то время как он свистал, чтоб кто нибудь вышел, - подобно тому как зовут собаку, - Маннеринг оглядывался, и с трудом мог себе представить как деловой, образованный человек избрал такое место для своих удовольствий. Не говоря уже о жалком входе, самый дом казался дрянною развалиной. В конце комнаты, где находились пришедшие, было окно, проводник слабого света в продолжение дня и разнообразных зловоний во всякое время, особенно вечером. Напротив этого окна было другое в противоположной стене; оно вело в кухню, не имевшую непосредственного сообщения с наружным воздухом и освещенную в течение дня неверным полусветом, проходившим в первое окно. В эту минуту внутренность кухни была освещена собственным ярким огнем: это был род Пандемониума, где полунагие мужчины и женщины пекли, варили, приготовляли устриц и жарили говядину на вертеле. Хозяйка, в туфлях, с волосами, всклоченными и вырывавшимися как у мегеры из-под круглой шапочки, хлопотала, бранилась, получала и отдавала приказания, и казалась всемогущею волшебницею в мрачной и огненной области.

Громкие, многократные взрывы смеха, раздававшиеся в разных частях дома, доказывали, что труды хозяйки не пропадали даром и были благосклонно принимаемы великодушным обществом. С трудом упросили одного из слуг указать полковнику Маннерингу и Динмонту комнату, в которой приятель их, Плейдель, отправлял еженедельно свой праздник. Сцена, представившаяся их взорам, и особенно положение самого адвоката, игравшого в ней главную роль, поразила обоих его клиентов.

Плейдель был человек живой, с быстрым взглядом; по и во взорах и приемах его проглядывали строгость и формальность представителя правоведения. В суботу же вечером, в компании веселых собеседников, он откладывал их в сторону вместе с треххвостым париком и черною мантиею. В этот день пирушка началась уже с четырех часов, и наконец, под предводительством почтенного собутыльника, разделявшого пиры трех поколений, веселая компания принялась за старую, забытую теперь игру high jinks {Эта игра была некогда очень употребительна в Великобритании. По средине круглого стола втыкалась булавка, к которой привязано было множество нитей, расходившихся от нея, как спицы от оси в колесе. Подвижной указатель прикреплялся к верхушке булавки и, приводимый в движение, останавливался то на той, то на другой нитке. Каждый собутыльник выбирал себе нитку, и если указатель останавливался против него, то он должен был пить.}. Эту игру исполняли различным образом. Большею частью бросали жребий, и тот, кому выпадал он, был обязан в продолжение известного времени принять и разыгрывать роль какого нибудь вымышленного лица, или проговорить известное число белых стихов в особенном порядке. Если кто нибудь выходил из назначенной роли, или забывал заданные стихи, тот должен был в наказание или выпить лишний стакан вина, или выкупиться за небольшую плату. Этой-то игрой было занято веселое общество, когда Маннеринг вошел в комнату.

Адвокат Плейдель, таков как мы его описали, возседал в то время в качестве монарха на кресле, поставленном на стол, в парике на сторону, в короне из бутылочных пробок, с глазами блестящими от веселья и вина. Двор окружал его, и вельможи декламировали вирши, подобные следующим:

И где Герунто наш? Каков его удел?

Он утонул, понеже плавать не умел, и пр.

Так, о Фемида, забавлялись в старину шотландские сыны твои!

Динмонт первый вошел в комнату. На минуту он остановился в изумлении, потом воскликнул: - Это он, это он! Чорт возьми! Я никогда не видал его таким!

Когда слуга доложил, что мистер Динмонт и полковник Маннеринг желают поговорить с ним, Плейдель оглянулся и немного покраснел, увидев благородную фигуру приезжого англичанина. Однакоже, благоразумно разсудив, что лучше всего не показывать смущения, он придержался мнения Фальстафа; "Вон, мошенники! дайте доиграть пьесу!". - "Где наши телохранители?" воскликнул второй Юстиниан: "разве вы не видите, что странствующий рыцарь издалека прибыл к голирудскому двору нашему? С ним и наш храбрый Андрю Динмонт, смотритель королевских стад наших в Джедвудском Лесу, где, благодаря нашим царским попечениям, они пасутся так же безопасно, как в Файфе. Где наши служители, герольды, наш Лейон, наш Марчмоунт, наш Каррик, наш Сноудон? Пусть сядут странники за наш стол, и да угостят их сообразно их званию и священному дню вашего торжества. Завтра мы выслушаем их просьбы".

-- Позвольте заметить, государь, что завтра воскресенье, сказал один из собеседников.

-- Воскресенье? Право? Так мы не оскорбим святыни церкви; аудиенция будет дана в понедельник.

Маннеринг, остановившийся сначала в нерешимости - подойдти или удалиться, решил теперь действовать в духе этой сцены, хотя и бранил внутренно Мак-Морлана, давшого ему в советники человека с таким странным юмором. И так, низко поклонившись три раза, он попросил позволения повергнуть к стопам шотландского монарха свои доверительные грамоты на усмотрение его величества, когда ему будет угодно. Важность, с которою он разделил юмор этой минуты, и низкий, почтительный поклон, с которым он сперва отказался, а потом принял стул, предложенный ему обер-церемониймейстером, доставили ему троекратные рукоплескания.

-- Чорт меня возьми, если они не сошли все с ума! сказал Динмонт, садясь с меньшею церемониею на нижнем конце стола. Или они начали масляницу заранее, и перерядились?

Маннерингу поднесли большой стакан бордоского вина, и он выпил его за здравие царствующого государя. "Вы, без сомнения", сказал монарх, "знаменитый сер Джайлс Маннеринг, столь прославившийся в войнах во Франции, и конечно можете сказать нам, теряют ли гасконския вина букет свой в наших северных странах".

Маннерингу приятно польстил намек на славу его знаменитого предка; он отвечал, что он только дальний родственник славного рыцаря, и что вино, но его мнению, превосходно.

-- Мы исправим этот недостаток, сказал король Павел Плейдель, первый этого имени: - мы не забыли, что сырой воздух нашей лидедэльской долины требует более горячих напитков. Сенешаль! Подай верному слуге нашему стакан водки: это будет ближе к цели.

-- Мы довольно неучтиво помешали вашему величеству в минуту, избранную для веселья, сказал Маннеринг, - и потому почтительнейше прошу объявить, когда вы назначите аудиенцию приехавшему в северную столицу по важным делам.

Монарх раскрыл письмо Мак-Морлана, и быстро пробежав его, воскликнул своим обыкновенным голосом: "Люси Бертрам из Элангоана, бедняжка!"

-- Штраф! Штраф! закричало с дюжину голосов. Его величество забыл свою царскую роль.

-- Нисколько! Нисколько! отвечал монарх. Пусть этот рыцарь будет моим судьею. Разве царствующее лице не может любить девушку низшого происхождения. Разве пример короля Кофетуа и нищей девушки не говорит в мою пользу?

-- Судейские крючки! Другой штраф! воскликнула благородная компания.

-- Не были ли у предшественников наших, продолжал монарх, возвышая царский голос свой, чтоб подавить буйные крики, - не были ли у них свои Дженни Лоджи, свои Бесси Кармичель, свои Олифанты, свои Сендиленд, свои Вер? И разве нам не позволено даже и назвать ту, которую мы любим? О, тогда погибни государство! прочь власть монарха! Как второй Карл V, мы отрекаемся от престола, и в тиши частной жизни найдем удовольствия, в которых отказано тропу.

С этими словами он сбросил корону и соскочил с возвышенного тропа своего с большим проворством, чем можно было ожидать от его лет: потом он велел подать в другую комнату свечи, рукомойник и чай, и сделал Маннерингу знак следовать за ним. Менее чем в две минуты он умыл лице и руки, поправил перед зеркалом парик, и к большому удивлению Маннеринга явился совсем не тем человеком, который за минуту участвовал в детской вакханалии.

-- Есть люди, мистер Маннеринг, сказал он, - перед которыми надо остерегаться в шутках, потому что они или очень злы, или очень глупы, как говорит поэт. Лучшим доказательством моего уважения к полковнику Маннерингу пусть будет то, что я не постыдился явиться перед ним в смешном виде - и кажется я сегодня перед вами не очень церемонился... Но что нужно этому долговязому молодцу?

Динмонт, вошедший в комнату за Маннернигом, начал переминаться с ноги на ногу и почесывать затылок. - Я Данди Динмонт из Чарлизгопа, лидсдэльский фермер, вы меня помните? - Вы мне выиграли большой процес.

-- Какой процес, пустая голова? сказал адвокат. - Или ты думаешь, я могу помнить всех дураков, которые мне докучают?

-- Как же! а процес-то о пастбище на Лангтегеде? сказал фермер.

-- Провались ты, не помню. Давай твои бумаги и приходи в понедельник в десять часов, отвечал Плейдель.

-- Да у меня нет никаких бумаг, сер.

-- Как, никаких?

-- Нет, никаких, отвечал Данди. - Вы припомните, мистер Плейдель, ваша милость изволили тогда сказать, что нашему брату, деревенщине, лучше объяснять дело на словах.

-- Будь проклят язык мой, если он сказал это! За то достанется же ушам моим... Ну, говори, да короче; ты видишь, этот джентльмен ждет.

-- Да если им угодно, пусть они говорят прежде. Для Данди это все равно.

-- Ты видно не понимаешь, что твое дело для полковника Маннеринга ничего но значит, а ему, может быть, вовсе не хочется угостить твои длинные уши своим рассказом.

поверху Тутопритги, как перейдешь за Поморагреп; а Поморагрен, Слакенспуль и Влудилас сходятся там и принадлежат Пилю; а как перейдешь за Поморагрен у того камня, что похож на голову с обрубленными ушами и называется Чарлизчуки, тут начинается межа Дастонкльюга и Чарлизгопа. Я говорю, что она идет по самой вершине, а Джок стоит на том, что она идет ниже по старой дороге, мимо Нот-о-Гэта до самого Кильдарварда - это большая разница!

-- А как велика эта разница? спросил Плейдель. - Сколько овец можно пасти на спорном месте?

-- Оно, конечно, немного, сказал Данди, почесывая затылок: - земля на высоком месте и больно плоха, она может прокормить овечку, много двух в хороший год.

-- И за это пастбище, которое стоит в год шиллингов пять, ты хочешь бросить на ветер сто или двести фунтов?

-- Нет, сер, тут не в траве дело, а в справедливости, отвечал Динмонт.

Динмонт все еще стоял, вертя в руках шляпу. - Не в том дело, сер... что-ж он передо мною хвастает, - говорит: "я представлю двадцать свидетелей и больше"? ли знаю, столько же присягнут и за меня, все старожилы чарлизгопские, которые не захотят, чтоб неправильно отнимали у меня землю.

-- Чорт возьми! Если дело касается чести, сказал адвокат, - что-ж не разберут его ваши лэрды?

-- Не знаю-с, сказал Динмонт, опять принявшись чесать голову, - выборов и ссор давно не было, лэрды соседи... ни Джок, ни я не могли уговорить их, чтоб они нас разобрали. Но если вы думаете, что я могу удержать аренду...

-- Вздор! вздор! сказал Плейдель; - вам бы взять по дубине и решить дело.

-- Так возьмитесь за шпаги, и чтоб вас чорт побрал! сказал ученый законоведец.

-- Что-ж, если вы думаете, что это не против закона, так по мне все равно.

-- Постой! воскликнул Плейдель. - Пойми меня пожалуйста: я хочу только доказать тебе, какой ничтожный и дурацкий процес ты затеваешь.

-- Как-с? сказал Данди смущенным голосом. - Так вам не угодно заняться моим делом?

Данди с полунедовольным видом все еще не двигался с места.

-- Ну, что тебе еще нужно?

-- Да вот еще на счет наследства этой барыни, что умерла, старой мис Маргариты Бертрам из Сингльсайда.

-- Как? Что-ж там? спросил адвокат, немного удивленный.

Лильтун была родом из Лидсдэля и приходилась двоюродною сестрою родной сестре, по отцу, моей матери. Нет сомнения, что она была в связи с Сингльсайдом, когда была еще его ключницей, и это не мало огорчало её родных. Однако он признал своих детей и исполнил церковный обряд. Так я хотел спросить у вас, не приходится ли и нам чего по закону от наследства?

-- Ничего.

-- Ну, что-ж! мы от того не обеднеем, сказал Данди. - Но, может быть она вспомнила об нас, если сделала завещание. Теперь я все сказал. Добрый вечер, сер, и позвольте... он полез в карман.

-- Нет, нет, любезный; я никогда не беру за труды в суботу вечером и за дело без бумаг. Прощай, Данди!

Данди поклонился и вышел.