Гай Маннеринг, или Астролог.
Глава XLIV

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Гай Маннеринг, или Астролог. Глава XLIV (старая орфография)

ГЛАВА XLIV.

На другой день рано поутру Бертрама, был отправлен, под надзором тех же молчаливых и угрюмых сторожей, в портанферискую тюрьму. Это здание соединялось с таможнею небольшого порта, и оба дома были так близко от моря, что заднюю сторону их сочли нужным укрепить бруствером из огромных камней, о который часто разбивались морския волны. Фасад был обнесешь высокою стеною, окружавшею небольшой двор, где несчастным узникам позволялось пользоваться чистым воздухом. Эта тюрьма служила вместе и исправительным домом, а иногда заменяла собою и тюрьму графства, старую, неудобную по положению своему для Кипльтринганского округа. Мак-Гуфог, прежде прочих поспешивший схватить Бертрама, когда его арестовали, и провожавший его теперь, был тюремщиком этого мрачного жилища. Он велел подъехать вплоть к наружным воротам, и вышел сам чтоб позвать привратников. Стук в ворота встревожил дюжины две оборванных мальчуганов, пускавших кораблики но луже соленой воды, оставленной приливом. Они проворно окружили экипаж, чтоб посмотреть какого бедняжку высадят из славной, новой кареты Глосина. Раздался шум многих цепей и засовов, и ворота отворились; явилась мисис Мак-Гуфог, женщина, по силе и решительности способная сохранять порядок между строптивыми жителями тюрьмы. Она управляла домом и сохраняла дисциплину во время отсутствия мужа, или когда ему случалось хватить через край. Хриплый голос амазонки, не уступавший гармонии её замков и задвижек, тотчас разогнал во все стороны мальчишек, собравшихся у входа, и она обратилась к своей возлюбленной половине.

-- Скорее! Входи! Что? ты не можешь поторопиться?

-- Молчи, убирайся к чорту! отвечал нежный супруг, прибавив еще два энергическия выражения которые позволяем себе не повторить.

Потом, обращаясь к Бертраму, он сказал: - не угодно ли вам выйдти, любезнейший? или прикажете вас высадить?

Бертрам вышел из кареты, и едва только ступил на землю, как был схвачен констаблем за ворот, и хотя он вовсе не сопротивлялся, по его тем не менее потащили во двор при криках маленьких санкюлотов, смотревших на все это в почтительном разстоянии от мисис Мак-Гуфог. Едва только переступил он через роковой порог, как привратница тотчас закинула цепи, задвинула засовы, и повернув обеими руками огромный ключ, вынула его из замка и спрятала к себе в огромный карман из красного сукна.

Бертрам очутился на маленьком дворике, о котором мы уже говорили. Два или три арестанта гуляли по мостовой и как будто освежились минутным взглядом сквозь открытые ворота на другую сторону грязной улицы. И не удивительно: взор их был постоянно ограничен решеткою их темницы, высокими стенами двора, небом сверху и мостовою снизу. Это однообразие сцены, по выражению поэта,

зараждаст в одних мрачную, суровую мизантропию, в других такое глубокое уныние, что погребенный здесь заживо желает переселиться в более спокойную и тихую могилу.

Когда они вошли во двор, Мак-Гуфог позволил Бертраму остановиться на минуту и взглянуть на товарищей своего несчастья. Оглядевшись вокруг и встретив лица, заклейменные преступлением, отчаянием и пороком, - расточителя, нора, банкрота, печального идиота и веселого дурака, которых низкая расчетливость заключила в это убежище, - Бертрам почувствовал как сжалось его сердце при сознании, что он хоть на минуту сделается членом такого общества.

-- Надеюсь, сказал он тюремщику, - вы назначите мне особую комнату?

-- А что мне за польза от этого?

-- Да мне-то какое дело!

-- Я скажу попятным для вас языком: я охотно поблагодарю вас за снисхождение.

-- По когда же, капитан? Когда и сколько? Вот в чем вопрос, или, лучше сказать, два вопроса, отвечал тюремщик.

-- Когда я буду свободен и получу деньги из Англии, отвечал Бертрам.

Мак-Гуфог недоверчиво покачал головой.

-- Надеюсь, вы не считаете меня в самом деле за мошенника? сказал Бертрам.

-- Не знаю, отвечал Мак-Гуфог. - Впрочем, если вы и мошенник, то плохой. Это ясно, как день.

-- Почему же плохой?

-- Почему! Да какой же дурак отдал бы им деньги, которые вы оставили у Мак-Кандлиш? Чорт меня возьми, еслиб я не вытянул их хоть из кишок! Они не имели права отнять у вас деньги и отослать вас в тюрьму без всего, так что вам не на что купить и того что нужно. Другия вещи они могли оставить для улики. Но почему же вы, - эх право! - не потребовали ваши гинеи? Я вам и кивал и мигал, да чорт возьми! вы ни разу на меня не взглянули!

-- Если я имею право требовать эти деньги, отвечал Бертрам, - я воспользуюсь им; там есть из чего заплатить вам.

-- Ничего не знаю, отвечал Мак-Гуфог. - Вы может быть пробудете здесь долго. Можно поверить вам в кредит. Однакож, хоть жена и говорит, что я все теряю от доброты, попы кажется добрый малый: дайте мне доверенность на получение платы из этих денег, Глосин уж выдаст, - мне кое-что известно об одном побеге из Элангоана, - да, да, он будет рад отвязаться, поступить по приятельски.

-- Извольте, отвечал Бертрам, - если через день или два я не получу других денег, ядам вам доверенность.

-- Прекрасно; так я помещу вас по королевски, сказал Мак-Гуфог. По заметьте, любезнейший, чтоб после не было спора: у меня за особое помещение положена такса. Тридцать шиллингов в неделю за комнату, гинея за мебель, полгинеи за кровать и право спать одному. Ведь и это не все мне достанется: я должен заплатить полкроны Дональду Лэдеру, который содержится здесь за кражу скота, и по правилам должен спать с вами. Он еще потребует свежей соломы и чарку водки. Так мне-то приходится и немного.

-- Согласен, продолжайте.

-- Что касается до еды и питья, то я буду доставлять вам все лучшее, и не беру больше двадцати процентов выше трактирных цеп, лишь бы доставить удовольствие благородным господам. Это кажется немного; ведь надо посылать и туда и сюда: сколько башмаков наносит девчонка! Если вам будет скучно, я сделаю вам вечерком компанию, и мы осушим вместе бутылочку. Я не одну роспил с Глосином, хоть он теперь и судья. Кроме того, вы конечно пожелаете иметь огонь у себя в комнате, - ночи теперь холодные, - или захотите, чтоб вам подали свечку; ну, это немножко дорого, потому что это вещь запрещенная. Вот и все, кажется; других требований нет. Впрочем, знаете, все-таки понадобится то то, то другое, чего вперед не знаешь.

-- Нет, нет, отвечал осторожный тюремщик, - я не позволю вам этого сказать. Не принуждаю вас ни к чему. Если цена вам кажется несходною, не требуйте ничего; я никого не принуждаю. Я только изъяснил вам условия; но если вам угодно сообразоваться с общими правилами, мне все равно: меньше будет забот!

-- Нет, почтеннейший, вы легко поймете, что я вовсе не намерен с вами торговаться, отвечал Бертрам. Пойдемте, покажите мне мою комнату; мне хочется побыть одному.

-- Так ступайте за мною, капитан, сказал Мак-Гуфог с гримасою, которая означала улыбку. Знаете что я вам скажу, - чтоб доказать, что у меня есть совесть, как вы ее называете, - чорт меня возьми, если я потребую с вас больше шести пенсов в день за позволение гулять по двору. Вы можете прогуливаться три часа в день, играть в мяч или во что вам вздумается.

С этим лестным обещанием он повел Бертрама в дом по крутой и узкой каменной лестнице, в конце которой была крепкая дверь, обитая железом. За этою дверью тянулся узкий коридор; с каждой стороны его было но три жалкия комнаты, с железными кроватями и соломенной постилкой. Но в конце коридора находилась маленькая комнатка лучшей наружности, то есть не столько похожая на тюрьму; еслибы не было здесь огромных засовов и замка у дверей, и масивпой решетки в окне, ее можно было бы принять за самую дрянную комнату в самой дрянной гостинице. Эта комната служила некоторого рода больницею или местом отдохновения для арестантов, здоровье которых требовало некоторой снисходительности. Действительно, Дональд Лэдер, с которым Бертраму приходилось жить в комнате, был согнан с одной из двух стоявших здесь кроватей, чтоб испытать не вылечат ли свежая солома и водка его перемежающуюся лихорадку. Процес изгнания совершила мисис Мак-Гуфог в то время как супруг её переговаривал на дворе с Бертрамом. Амазонка предчувствовала чем необходимо кончится их разговор. По видимому, изгнание совершилось не без участия мощных рук, потому что одна из подставок занавеса кровати была переломлена и дерево повисло посреди маленькой комнаты, как знамя полководца, полусклонившееся в пылу битвы.

подпорки; затем обобрала с себя все булавки и сколола ими занавес в виде фестонов, поправила постель, набросила на нее изорванное покрывало, и объявила, что теперь все в порядке. - А вот и ваша постель, капитан, сказала она, указывая на масивную кровать о четырех ножках, из которых три стояли на полу, а четвертая на воздухе; вся же кровать походила на слова, какого иногда рисуют на каретных дверцах. Нужно заметить, что в неловком положении кровати виноват был неровный пол: дом хотя и был новый, по строен по подряду. - Вот ваша кровать и постель; но если вы желаете иметь простыню, подушки, салфетки, или другое столовое белье, или полотенце, скажите об этом мне, потому что это не касается моего мужа, и об этих вещах он никогда не договаривается.

-- Ради Бога, отвечал Бертрам, - дайте мне что нужно, и возьмите что хотите.

-- Хорошо, хорошо, мы сойдемся. Мы не оберем вас, хоть и живем в соседстве с таможней. Будьте покойны, я достану вам и огня и покушать; по сегодня обед ваш будет простенек: я не ожидала такого посещения. С этими словами мисис Мак-Гуфог вышли и скоро воротилась с горячими угольями; бросив их на заржавленную железную решетку, уже несколько месяцев не видевшую огня, она не умывая рук начала стлать белье (увы! столь отличное от белья Эли Динмонт!). Занимаясь этим делом, она все ворчала сама с собою, как будто закоренелое нерасположение заставляло ее жалеть даже и о том, за что ей будут платить. Наконец она ушла, ворча сквозь зубы, что она лучше бы согласилась стеречь целое войско, чем ухаживать за этими баричами, которым ничем не угодишь.

Бертрам остался один, и мог избрать только любое из трех занятий: ходит взад и вперед по комнате, или смотреть на море, сколько позволяло узкое окно, загороженное толстою решеткою, или читать на полубелых стенах грубые шутки отверженных жильцов этой комнаты. Долетавшие до него звуки были так же неприятны для слуха, как и соседние предметы для глаз; глухой шум отлива, и но временам скрип отворявшейся двери с полным акомпаниментом гремящих засовов и замков, мешался с монотонным ревом океана, удалявшагося от берега. Иногда слышался хриплый голос тюремщика или более пронзительный крик жены его, постоянно сердитых и недовольных. Часто огромная цепная собака отвечала бешеным лаем, когда гулявшие арестанты дразнили ее от нечего делать.

от чистки, были положены возле согнутой оловянной тарелки; с одной стороны явилась почти пустая горчичница, с другой каменная солонка с какою-то сероватою или вернее черноватою смесью, носившая ясные признаки недавняго употребления. Вскоре потом та же самая Геба принесла говядину, поджаренную на сковороде - с кусками жира, плававшими в обильном количестве горячей воды. Положив возле этого вкусного блюда кусок черного хлеба, она спросила что ему угодно пить. Обед был непривлекателен, и Бертрам попробовал исправить его, потребовав вина. Оно оказалось сносно, и Браун утолил голод единственно черным хлебом и сыром. Когда обед кончился, служанка доложила, что Мак-Гуфог приказал ему кланяться и спросить не угодно ли ему, чтоб он пришел провести с ним вечер. Бертрам поблагодарил, и попросил вместо его любезной компании доставить ему бумагу, перо, чернила и свечку. Свеча явилась в образе длинной, топкой, переломленной сосульки, склонившейся в жестяном засаленном подсвечнике; об остальном доложили, что оно будет доставлено завтра, если ему угодно приказать купить. Бертрам попросил служанку достать ему книгу, и подкрепил просьбу шиллингом. После долгого отсутствия она явилась с двумя разрозненными частями Ньюгэтского Календаря {В нем описывались знаменитые преступники.}, которые заняла у Сама Сильверкиля, заключенного в тюрьму заделание фальшивых асигнаций. Положив книги на стол, она ушла и оставила Бертрама за чтением, очень приличным его настоящему неприятному положению.