Роб Рой.
Часть первая.
Глава первая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Роб Рой. Часть первая. Глава первая. (старая орфография)

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

Я обещал тебе, любезный друг, воспользоваться досугом, которым наделило меня Провидение при конце моего поприща и начертать картину превратностей, ознаменовавших начало оного. Воспоминание сих приключений, как ты их называешь, оставило в уме моем впечатление тягостное и вместе приятное, к которому я присоединяю живейшее чувство признательности и благоговения к Верховному распорядителю наших судеб, коего благодетельная рука провела мою юность чрез только опасностей; противоположность заставляет меня с большею приятностию ощущать цену благополучия и спокойствия, которыми Он увенчал мою старость. Я даже готов думать, - ты часто мне говорил об этот, - что повествование о моих приключениях среди народа, коего обычаи и нравы еще так близки первобытному состоянию людей, будет несколько занимательно для желающих из уст старика слышать повесть прошедшого столетия. Впрочем, ты должен вспомнить, что рассказ друга своему другу теряет половину достоинства, когда поверяется бумаге, и что происшествия, которые ты внимательно слушал, - ибо оне рассказываемы были тем, который в них участвовал, - покажутся менее достойными внимания в тишине кабинета; но твоя старость, юнейшая моей, и крепкое Сложение, обещают тебе, по всем вероятностям людским, жизнь гораздо продолжительнейшую моей. Спрячь же сии листы в какой нибудь тайный ящик твоего письменного стола, до времени, пока мы разлучимся тем происшествием, которое может случиться каждый час, и непременно случится чрез не много лет. Когда мы простимся в сем мире, чтоб увидеться в другом лучшем, надеюсь, что ты почтешь память твоего друга более, нежели она того достойна, найдя в моих записках предмет печальных, но не совсем неприятных размышлений.

Многие завещают друзьям свой портрет, верно начертанный на полотне. Я оставляю тебе изображение моих мыслей и чувствований, добрых качеств и недостатков, будучи уверен, что ты извинишь слабостям моей юности с гною снисходительностию, с какою прощал заблуждения возраста, более зрелого.

Я нахожу большую выгоду относиться к тебе в сих записках, если только можно дать такое почтенное название этому слабому произведению; ибо чрез то я могу избегать всех подробностей, которые замедлили бы ход предметов важнейших. Передо мной перо, чернилы и бумага, - тебе же суждено меня читать; и так, надобно ли, чтоб я во зло употребил мою власть и наскучил тебе на досуге? Впрочем, не обещаю не воспользоваться иногда случаем, столь привлекательным для человека пишущого свою историю, чтоб не сказать тебе о моих делах, даже напомнить те обстоятельства, кои очень хорошо тебе известны. Характер описания происшествий, в которых мы сами играем роль героя и которое рассказываем также сами, не позволяет принимать в разсуждение ни времени, ни терпения тех, к коим мы относимся; характер сей есть очарование, совращающее с пути даже мудрейших. В пример приведу странную форму того редкого и оригинального издания записок Сюлли, которые с небольшим тщеславием знатока ты упорно предпочитаешь тем, кои приведены в обыкновенную и употребительную форму записок. Чтож касается до меня, то я смотрю на них как на любопытное доказательство слабости сочинителя, исполненного своею знатностию. Сей почтенный воин и величайший политик, поручил, если не ошибаюсь, четырем дворянам из своего дома описать происшествия твоей жизни, под заглавием: Записки о государственных, политических и домашних делах Генриха IV. и проч. и проч. Сии мудрые компиляторы превратили записки, содержащия примечательные случаи жизни их господина, в повествование, в коем они относятся к нему in propria persona. И так, вместо того, чтоб рассказывать свою историю в третьем лице, как Юлии Цезарь, или в первом, как большая часть тех, кои в кабинете или во дворце предпринимают быть героями своих рассказов, Сюлли пользуется удовольствием утонченным, хотя и странным, рассказывать свою жизнь чрез секретарей, будучи в одно время и слушателем и героем и сочинителем своей книги. Забавно было видеть екс-министра, с важностию сидящого в больших креслах и слушающого своих компилаторов, которые, стоя перед ним с открытою головою, повторяли: "Вот что говорит Герцог. - Таковы были чувствования ваши об этом важном предмете. Таковы были тайные советы, данные Королю в сем случае." - Все сии обстоятельства должны быть гораздо более ему известны, нежели кому либо, и о коих секретари могли узнать от него самого.

Но положение мое не так забавно, как положение великого Сюлли. Смешно будет, если Франк Осбалдистон торжественно станет начислять Виллиаму Трешему подробности своего рождения, воспитания, семейства. Стараться буду не говорить о том, что ты знаешь также хорошо, как я сам. Впрочем, есть некоторые вещи, которые принужден буду напомнить твоей памяти: течение лет могло изгладить те из них, кои составляют основный камень моей участи.

Ты должен вспомнить моего отца, которого знал в детстве; ибо твой отец был товарищем его торгового дома. Но тогда лета и дряхлость уже много изменили его и он не мог с прежним жаром вдаваться в разсчеты и предприятия, которые составляли основу его характера. Правда, он был не так богат; но может быть, он сделался бы счастливее, еслиб посвятил изящным искуствам и литературе тот деятельный жар, ту тонкость наблюдений и то воображение пламенное, с коими он занимался торговлею. Впрочем, я уверен, что смелый и предприимчивый чело век, независимо от надежды обогатиться, должен любить коммерческие обороты, как занимательную игру. Тот, кто пускается в сие бурное море, должен соединять в себе искуство кормчого и неустрашимость мореходца; и тогда он часто подвергается опасности претерпеть кораблекрушение, если дуновение счастия не приведет его благополучно в пристань. Сия смесь необходимой прозорливости и случая неизбежного; сие сражение между разсчетами людей и определениями судьбы; сия ужасная и продолжительная неизвестность, которую разрушает одно лишь событие; невозможность, восторжествует ли благоразумие над счастием, или счастие разсеешь замыслы благоразумия - все сии мысли занимают душу и в то же время раскрывают её силы; таким образом коммерция, имея всю привлекательность игры, не подвергается нравственному проклятию сего опасного удовольствия.

В начале восемнадцатого столетия, едва имея двадцать два года, я жил в Бордо, где учился коммерции; но вдруг я был позван в Лондон моим отцом, желавшим, как он писал, сообщить мне важные новости. Никогда не забуду нашего первого свидания. Ты помнишь краткий и сухой образ его выражения, которым он предписывал свою волю окружавшим его. Как теперь вижу его: прямой стан, поступь твердая и уверенная, глаза, бросавшие взгляд быстрый у проницательный; лицо, уже означенное морщинами, которые были не столько следствием лет, как трудов и забот, им понесенных. Мне кажется, что я еще слышу его голос, никогда не произносивший безнужного слова; звук оного часто выражал суровость, которая весьма далека была от его сердца.

Сошед с лошади, я спешил в кабинет моего отца. Он ожидал меня стоя; на лице его изображались спокойствие и твердость, которую он сохранил даже при виде единственного сына, бывшого с ним в разлуке четыре года. Я бросился в его объятия. Не простирая нежности своей до обожания, он был добрым отцем. Слеза блестела на его черных глазах; но он поспешил ее отереть: это было минутное движение. - Дюбург пишет, что он доволен тобою, Франк.

-- Я очень рад, батюшка....

-- Но я нахожу причину не быть довольным, прибавил он, садясь к письменному столу.

-- Мне очень жаль, батюшка.

-- все это, Франк, ничего не значит. Вот последнее письмо твое.

Он вынул огромную связку бумаг, обвязанных красным шнурком и сложенных вместе без особенного порядка и симитрии. Там-то лежало мое несчастное послание, написанное на предмет, весьма близкий моему сердцу и в выражениях, коими я хотел если не убедить, то по крайней мере тронуть моего отца; там-то лежало оно, как в ссылке, посреди кучи писем и бумаг, касающихся до торговли. Я не могу внутренно не улыбнуться, воспоминая, как оскорбилась моя гордость, видя чувствительные представления, в которых я излил все мое красноречие и кои я почитал изящным произведением чувства, видя их заключенными между кучею векселей, верющих писем и других общих мест дела коммерческия.

Отец мой не приметил моего неудовольствия, а еслиб и заметил, то не обратил бы на оное внимания. Он продолжал, держа письмо в руках. - Вот письмо, писанное тобою от 21-го числа прошлого месяца. Прочтем его вместе. Ты говорить в нем, что в стол важном деле, каково избрание состояния, когда от него зависит несчастие или благополучие всей жизни, ты надеешься на доброту отца; что чувствуешь отвращение непреодолимое.... да, непреодолимое, кажется, написано; .... я весьма бы хотел, чтоб ты писал разборчивее.... отвращение непреодолимое от моих, касательно тебя, распоряжений, кои я тебе предлагал. Остальная часть твоего письма есть повторение того же самого; ты развел на четырех страницах то, что можно бы написать в четырех строках, приложив не много более внимания и размышления: ибо в заключение все это, Франк, клонится к тому, что ты не хочешь исполнить желаемого мною.

-- Я очень бы хотел, батюшка, но во этом случае не могу.

-- Не останавливаюсь на словах, молодой человек, сказал мой отец, коего непреклонность всегда скрывалась под видом спокойствия и величайшого хладнокровия. Я не могу не хочу, в учтивейшем только виде; но это синонимы, если нет нравственной невозможности. Я не люблю мер грубых; но правда, что ты имел время подумать. Впрочем, мы вспомним об этом после обеда. Ойн!

Ойн вошел; он не имел еще тех седин, которые придавали в глазах твоих ему столь почтенный вид; он не имел тогда более пятидесяти лет. Но на нем было то же ореховое платье, которое он носил, когда ты его знал, нижнее платье и жилет того же цвета, те же сероватые шелковые чулки, те же башмаки с серебряными пряжками, те же батистовые манжеты, старательно сложенные, которые, когда он был в зале, закрывали до половины его руки; но в конторе он прятал их под рукава своего платья, чтоб защитить от несправедливостей чернил. Одним словом, ша же самая величественная и задумчивая физиогномия, где доброта просвечивалась сквозь небольшой вид важности, и которая во всю его жизнь была отличительным признаком первого поверенного дома Осбалдистона и Трешема.

-- Ойн, сказал ему отец мой, когда доброй старик с усердием пожал мою руку, ты сего дня обедаешь с нами и узнаешь новости, которые привез Франк от друзей наших из Бордо.

теперь строгостию, подобное приглашение была большая милость.

Долго буду я помнить этот обед. Не заботясь об участи, которая меня ожидала, страшась быть жертвою выгод и стараясь изыскивать способы для сохранения моей свободы, я не принимал в разговоре живого участия, как желал того мой отец, и часто очень неудовлетворительно отвечал на вопросы, коими он меня обременял. Ойн, сохраняя почтение к отцу и привязанность к сыну, который часто играл на его коленах, подобно робкому, но доброжелательному союзнику завоеванной страны, старался загладить мои ошибки, помочь моему бездействию и прикрыть мою учтивость; он употреблял сии извороты к большому неудовольствию моего отца, коего строгий взгляд часто заставлял молчать доброго старика. Когда я жил в доме Дюбурга, я несовершенно так себя вел, как тот поверенный:

Сказать правду, я ходил иногда в контору, но только для того, чтоб заслужить хорошее мнение Француза, старинного корреспондента дома нашего, и которому отец мой поручил посвятить меня в таинства коммерции. В самом же деле, важнейшими занятиями моими были словесность и изящные искуства. Отец мой был врагом дарований. Он чувствовал что оне украшают человека и производят в свете другое об нем мнение; но для сих принадлежностей не должны быть забываемы истинно полезные знания. Он хотел, чтоб я наследовал не только его богатство, но вместе и его разсчетливость, посредством которой он приобрел оное, дабы в последствии я мог привести в действо его намерения и предприятия, кои могли бы удвоить мое наследство.

воображением; всякое новое, удачное предприятие возбуждало в нем новые разсчеты, давая способы привести их в действие. Подобно гордому победителю, он хотел побед за победами, не останавливаясь, чтоб утвердиться в своем новом положении; еще менее, чтоб воспользоваться плодом, своих побед. Привыкнув видеть все свое богатство на весах судьбы, он изобретателен был в средствах склонить их на свою сторону; его деятельность и жар как будто умножались с счастием, которое, казалось, ему иногда не благоприятствовало; он подобен был матросу, привыкшему презирать волны и врагов, и коего доверенность возрастает пред бурею или сражением. Не заботясь о том, что лета и дряхлость могут воспрепятствовать его трудам, он впрочем хотел образовать доброго кормчого, который мог бы взять кормило, когда он принужден будет его оставить, и управлять оным с помощию его советов и наставлений. Хотя отец твой был его участник и все богатство его находилось в нашем доме; но ты знаешь, что он никогда не хотел принять деятельного участия в торговле. Ойн, который по своей честности и по глубоким сведениям в Арифмстике, был превосходный первый поверенный, не имел ни гения, ни способностей, чтоб можно было вверить ему кормило дел. Если мой отец внезапно будет отозван из сего мира, то что произойдет с кучами его прожектов, когда сын, чрез его старания, не сделается Геркулесом коммерции, чтоб поддержат всю тягость дел и заменить колеблющагося Атласа? Что произойдет с самим сыном, столь далеким от торговых оборотов, когда он внезапно увидит себя в лабиринте разсчетов, не обладая драгоценною нитью, то есть знаниями, нужными для выхода из оного? Убежденный сими причинами, из коих он скрывал от меня некоторую часть, отец мой решился, чтоб я пошел по тому пути, который он проходил с такою честию; а когда он решился на что нибудь один раз, то ничто в свете не много его убедить в противном. К несчастию, я также решился - и совершенно не соответственно его видам. Я имел некоторую твердость моего отца и не расположен был уступить ему, когда зависело счастие моей жизни.

Чтоб оправдать себя в сем моем сопротивлении желаниям отца, я думал, что оне не имеют надлежащого основания и что ослушание мое не будет препятствовать его благополучию. Почитая себя наследником богатства, которое ни кто не будет у меня оспоривать, я никогда не воображал, что для получения оного должен буду входить в разсчеты и предаваться трудам, совершенно не соответствующим ни вкусу, ни характеру моему. В предложении моего отца я видел одно только желание, чтоб я умножал приобретенные им сокровища; будучи уверен, что никто лучше меня не знает, по какой дороге я должен идти для достижения благополучия, я почитал совершенно противным путем умножение богатства, которого было более нежели достаточно для того, чтоб пользоваться всеми наслаждениями жизни.

После давно принятого мною отвращения к торговле, не удивительно, как я уже сказал, что в бытность мою в Бордо я не так употреблял время, как желал того, мой отец. Занятия, кои почитал он необходимейшими, были для меня очень второстепенными, и еслиб я не боялся заслужить неудовольствие корресподента моего отца, то совершенно оставил бы их. Дюбург, извлекавший величайшия выгоды из связей с нашим домом, был слишком тонкий политик, чтоб главе оного делать неблагоприятные сношения о его единственном сыне и привлекать чрез то ненависть обоих. При том, может быть, он имел еще личные выгоды, видя мое пренебрежение к тем занятиям, в коих, по желанию моего отца, я должен был исключительно упражняться. Чтож касается до моего поведения, то оно не подлежало ни малейшему упреку, и уверяя в этом моего опща, Дюбург отдавала мне только должное; но еслиб даже он мог упрекнуть меня в чем либо другом, кроме моей безпечности и отвращения к делам, я имею все право думать, что хитрый Француз был бы также снисходителен. По так как я употреблял большую часть дня на занятие торговлею, то он позволял мне посвятить несколько часов Музам и не находил ничего дурного в том, что я более любил читать Корнеля и Боало, нежели Савари и Постлетвейта, предполагая, что многотомное сочинение последняго было тогда известно, и что Г. Дюбург мог выговорить его имя. Дюбург принял любимое выражение, которым оканчивал все письма к своему корреспонденту: я был таков, писал он, каким только отец желает видеть сына.

желает и оправдываю его ожидания; - но вдруг письмо мое, открыв ему глаза, вывело из приятного заблуждения. Оно заключало в себе мои красноречивые и подробные извинения вместе с причинами, воспрещавшими принять пульпитр и табурет, предлагаемые мне в углу темной конторы в Кран-Аллее. С этой минуты все пошло дурно. Дюбург был сильно подозреваем в обмане. Его векселя потеряли силу, - точно как бы он отказался заплатит в срок. Я поспешно был позван в Лондон и принят там, как описал тебе.