Роб Рой.
Часть первая.
Глава третья.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Роб Рой. Часть первая. Глава третья. (старая орфография)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

который, не в состоянии будучи управлять человеком, осмелился ввериться волнам реки. Школьник, который по безразсудству и смелости вздумал бы сделать подобное покушение, не нашел себя, посреди течения, в таком затруднительном положении, каково было мое, когда я увидел себя без компаса блуждающого на океане жизни. Жестокие и неожиданные поступки моего отца, коими он разорвал крепчайшия узы, соединявшия различных членов обширного семейства; легкость, с какою он изгнал меня; равнодушие и холодность, с коими он видел мой отъезд, - все соединилось для уменьшения высокого мнения, которое я до того времени имел о моих личных достоинствах. Прекрасный Принц, который был то Принцем, то рыбаком, не унижался более, меняя свой скиптр на уду и чертог на хижину. Ослепляемые самолюбием и тщеславием, мы до такой степени привыкаем почитать ласки счастия за должную дань нашим достоинствам, что когда увидим себя оставленными нашему произволу, и бываем принуждены признаться неимеющими существенной цены: то изумляемся нашей незначительностию и ощущаем чувствительнейшее оскорбление., по мере того, как я удалялся от Лондона, мое смущение увеличивалось; отдаленный звон колоколов, казалось, просил меня возвратиться; но когда с высот Гейгетских я оборотился назад, чтобы в последний раз посмотреть на великолепие сего города, который начинал освещаться слабым светом зари, мне показалось, что я оставляю позади себя спокойствие, душевный мир, светския удовольствия и все приятности жизни.

Но участь была брошена. Поздним и низким покорством не возможно было приобрести хорошого расположения моего отца; напротив будучи тверд и неизменен, он был далек от того, чтоб простить меня, и смотрел на меня с презрением, еслиб я возвратился сказать ему, что готов вступит в коммерцию. Мое врожденное упорство явилось ко мне на помощь, а гордость тихонько шептала, какую представлю я жалкую фигуру, какой подчиненности, какому унижению подвергнусь я, когда увидят, что четырех мильного путешествия достаточно было для разрушения намерений, утвержденных месячным размышлением. Даже надежда, которая никогда не оставляет юного безумца, украшала мои предпрнятия своим очаровательным обольщением. Отцу моему никогда не могло придти в голову передать все свое богатство тому роду, которого он никогда не любил. Это, без сомнения, есть испытание над моими чувствами; выдержать оное с терпением и твердостию, было единственным средством примириться и приобрести его уважение. Я даже разсчислял, в чем можно ему уступить и в каких статьях нашего мнимого договора нужно устоять неколебимо. Следствием моих соображений было то, что я немедленно должен быть введен во все права, приобретенные рождением, и тогда некоторыми знаками наружного повиновения загладить мое последнее ослушание.

Между тем я был господин самого себя и ощущал то чувство независимости, смешанной с радостию и Страхом, которое заставляет трепетать пылкую молодость и почитается ею верховным благом. Кошелек мой хотя не был очень полон; но его достаточно было для удовлетворения нужде смиренного путешественника. Во время пребывания моего в Бордо, я привык служить самому себе; конь мой был молод и крепок; сильное кипение моего духа, радость видеть себя временно свободным, - разсеяли скоро печальные мысли, овладевшия мною при начале путешествия.

быть и теперь, весьма бедна живописными видами и местами примечательными; я не думаю, чтоб во всей Великобритании была дорога, которая менее этой заслуживала внимание. Не чувствительно размышления приходили мне в голову и не всегда были без горечи. Даже моя Муза, эта кокетка, приведшая меня в сей дикой край, моя Муза, столь же неверная и ветреная, как и весь пол её, оставила меня в несчастий; я не знал бы как убить мою скуку, еслиб по временам не попадались мне путешественники, коих разговоры, хотя не весьма занимательные, по крайней мере разсеявали меня на несколько времени. То были деревенские священники, которые, объехав свой приход, возвращались домой; фермеры и торговцы скотом, ехавшие с ближних рынков; поверенные негоциянтов, объезжавшие провинциальные города для собирания просроченных долгов; наконец ффицеры, набиравшие рекрут. Мы говорили о религии и о церковной десятине, о быках и о цене хлеба, о коммерческих запасах и о недостатке мелочных купцов; по временам, для разнообразия, мы слушали рассказ о какой нибудь осаде или сражении во Фландрии, где сам повествователь, может быть, ни когда не был, хотя и занимал первое место в своей истории. Разбойники, предмет обширный и плодовитый, занимали все промежутки нашей беседы, и каждый рассказывал все анекдоты об них, какие только знал, стараясь притом увеличить и прикрасить оные. Все имена действующих лиц в опере нищий бы ли нам знакомы. При сих унылых повествованиях, подобно испуганных детям, которые жмутся к своей няньке, когда сказка о привидениях приходит к концу, путешественники приближались один к другому, оглядывались на все стороны, осматривали свои пистолеты и клялись оказывать взаимную помощь в случае опасности. Сии уверения, как и большая часть союзов оборонительных и наступательных, выходят из памяти при виде малейшого несчастия; тогда всякой препоручает себя благосклонности своего коня и уезжаешь в скачь, ни мало не заботясь о товарищах своего путешествия.

Один из храбрецов, которого преследовал подобный страх, был величайший оригинал; я ехал с ним почти полтора дня и он весьма увеселял меня. За седлом был у него небольшой чемодан, который казался очень тяжелым, и сохранением коего он единственно занимался. Ни на минуту он не терял его из вида; в то время, когда останавливался и слезал с лошади, и когда служанка из трактира приближалась, чтоб взять чемодан, то он отталкивал ее с грубостию и сам брал оный в руки. С равною осторожностию старался он скрывать не только цель своего путешествия и место назначения, но даже ту дорогу, по которой поедет в следующий день. Ни что так не могло его безпокоишь, как если кто ни будь спросит, долго ли будет он ехать по северной дороге или в каком трактире думаешь остановиться. Он обращал величайшее внимание на всякия мелочи при выборе ночлега, тщательно избегая трактиров уединенных и которые хотя мало, казались ему подозрительными. В Грешеме он не спал целую ночь, увидев, что в среднюю комнату входил человек, который на всех косился, имел черный парик и старый, шитый золотом жилет. Не смотря на страх и безпокойства моего дорожного товарища, он, судя по его наружности, в состоянии был защищаться. Он был высок и силен; кокарда, украшавшая его шляпу, казалось, была знаком, что он служил в армии или по крайней мере занимал военную должность. Его обращение, хотя не лучшого тона, показывало разсудительного человека, когда ужасные привидения, всегда бывшия пред его глазами, переставали на время его занимать; но достаточно было малейшого обстоятельства, чтоб заставить его трепетать. Разломанный забор, ров, часто были предметом ужаса; свист пастуха, собиравшого свое стадо, казался ему знаком, которым разбойник призывает свою шайку; один вид виселицы, извещая его о казни вора, в то же время напоминал ему, что еще много осязается их вешать.

Мне скоро наскучил бы этот оригинал? если бы оне не развлекал моих печальных мыслей и не воспрещал оным предаваться. Кроме того некоторые из его ужасных повестей имели некоторый род собственной занимательности, которая еще более поддерживалась легковерием повествования. Всякое новое доказательство его странности и недоверчивости чрезмерной, доставляло мне случай; позабавиться на его счет. В его рассказах многие несчастные путешественники попадались шайке воров посредством учтивостей и приятного обращения иностранца, который предлагал ехать вместе и коего сообщество, казалось, обещало и удовольствие и защиту; он то говорил, то пел, желая заставить их забыть скуку путешествия; старался чтоб не обокрали их в трактирах, поправлял все их ошибки, пока наконец, под предлогом, что хочет показать им ближайшую дорогу, заманивал своих легковерных жертв в какой нибудь пустынный лес, где свистом призвав своих товарищей, сбрасывал плащь и являлся в своем собственном виде в платье атамана разбойников, которые во множестве выбегая из своих убежищ, с пистолетом в руке, требовали у неблагоразумных путников кошелек или жизнь. К концу подобной истории, повествование коей, казалось, умножало страх бедного труса, и которую он, без сомнения, рассказывал сто раз, я примечал, что он смотрел на меня с видом сомнения и недоверчивости, как бы вдруг приходило ему в голову, что может быть он находится подле одного из тех опасных людей, о коих говорить его история; едва поражала его такая мысль, он поспешно удалялся от меня на другую сторону большой дороги, оглядывался на все стороны, осматривал оружие, и, казалось, готов был к побегу или к битве, если побег был невозможен.

Недоверчивость, которую он оказывал в подобных случаях, казалась только минутною и была слишком забавна, чтоб я думал оскорбляться ею; к тому же в то время наружность порядочного человека не мешала ему быть в то же время разбойником большой дороги. Разделение состояний не было тогда определено с нынешнею верностию, и звание учтивого бродяги, который поддевал ваши деньги игрою в шары, было часто соединено с званием явного разбойника, требовавшого кошелек или жизнь на большой дороге. Во нравах того времени был также некоторый оттенок грубости, которая в последствии была смягчена и потом совершенно исчезла. Мне кажется, что в то время, терявшие всю надежду, без отвращения принимали все средства, чтоб только загладить удары судьбы. Правда, жили мы не в то время, когда Антоний Вуд оплакивал потерю двух прекрасных, честных и храбрых мальчиков, которые без жалости были повешаны в Оксфорте за то, что бедность заставила их сбирать пошлину с больших дорог. Впрочем окрестности столицы, покрытые большею частию кустарником, и кантоны, не весьма населенных провинций, были наполнены этим разрядом воров (коих существование будет некогда известно), которые исправляли ремесло с некоторыми родом учтивости. Подобно Жиббету в {Комедия.}, они тщеславились быть образованнейшими людьми и с величайшею обходительностию исправляли свое дело. И так, молодой человек на моем месте не мог оскорбляться, когда его почитали одним из этих любезных грабителей. Напротив я почитал за удовольствие то возбуждать, то успокоивать страх и подозрения моего храбреца, и забавлялся, вселяя ужас в голову, которую природа не весьма хорошо устроила. Когда он увлекался моим чистосердечием и казался совершенно спокойным, я предлагал ему два или три вопроса о цели его путешествии или о делах, его занимавших; голого довольно было, чтоб напугать его и заставить поспешно удалиться. Вот, например, разговор наш о силе и сравнительной крепости наших лошадей.

-- О! государь мой, сказал он, признаюсь, моя лошадь уступит нашей на бегу вскачь. Но позвольте вам сказать, что рысь есть настоящий шаг почтовой лошади, и в таком случае я поспорил бы с вами, еслиб мы были недалеко от города. Я держу бутылку порто, что я одержу победу на бегу; (ласкает шпорами своего Буцефала).

-- Утешьтесь, сударь; вот долина, которая, кажется, к этому способна,

-- Гм... гм.... прервал мой друг с смущением. Я не люблю без нужды утомлять мою лошадь. Не известно, что может произойти в случае опасности... К томужь, сударь, когда я говорю, что готов побиться об заклад, то разумею, когда лошади наши былиб одинаково нагружены. Я уверен, что ваша лошадь несет на себе тяжесть фунтами тридцатью легче, нежели моя.

-- Мой че... че... чемодан! прервал он, дрожа от страна; о! весьма не много... ничего... это несколько рубашек и пар чулок.

-- Вы ошибаетесь, сударь, я вас могу уверить. По чести, вы ошибаетесь, прервал он, удаляясь на другую сторону дороги, по обыкновению своему в опасных случаях,

-- Я готов держать бутылку, сказал я, следуя за ним; а что еще более, ставлю десять против одной, что с вашим чемоданом за седлом я обгоню вас на бегу.

и он, в припадке ужаса, казалось, ожидал, что я свистком сзову всю мою тайну. Увидев его лишенного способности говорить и едва сидящого на лошади, я поспешил его разуверить, сказав, что колокольчик слышен не в далеке и что мы так близки к одной деревне, а потому и можем не опасаться дурной встречи. Сии слова возвратили ему мужество; стан его распрямился, нос принял свой обыкновенный цвет; но я заметил, что он с трудом мог забыть мое дерзское предложение и подозрительно смотрел на меня. Я скучаю тебе сими подробностями, описывая так продолжительно характер этого человека и мои над ним шутки, потому, что сии обстоятельства, хотя ничтожные, имели в последствии большое влияние на произшествия, которых я не мог предвидеть, и кои разскажу тебе, дошед до этого времени моей жизни. По тогда поступки сего человека возбуждали во мне одно лишь презрение и утвердили меня в той мысли, что из всех чувств, кои уничтожают человечество и жестоко терзают обладаемого ими, нет ни одного презреннее, отвратительнее и ужаснее трусости.