Роб Рой.
Часть первая.
Глава четвертая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Роб Рой. Часть первая. Глава четвертая. (старая орфография)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

В то время существовал обычай, который теперь, может быть, не соблюдается. Дальния путешествия делались обыкновенно верхом, следовательно не весьма скоро; был обычай проводить Воскресенье в каком нибудь городе, где путешественник мог слушать божественную службу, а лошадь его пользоваться днем отдыха: учреждение похвальное вдвойне. Другой обычай, напоминавший старинное гостеприимство Англичан, состоял в том, что хозяин гостинницы, хотя не много значительной, приглашал к себе гостей, чтоб праздновать седьмой день и разделять семейственный его обед. Сие, приглашение обыкновенно было принимаемо с удовольствием. Всякого звания особы не почотпали оскорблением занять место за столом доброго трактирщика; бутылка вина, которую спрашивали по окончании обеда, чтоб пить за его здоровье, была единственная ему благодарность, и за это одно только позволено было платить.

Я родился гражданином мира и склонность моя влекла меня туда, где я мог усовершенствоваться в науке познавать людей; к томуж я не имел ни какого права гордиться своими достоинствами и никогда не отказывался от гостеприимства воскресного, было ли оно предложено мне под вывескою белого медведя, золотого льва или большого оленя. Честный трактирщик, который в этот день почитал себя важною особою, гордясь, что видит за столом своим гостей, коим он служил в простые дни, давал волю своей веселости и употреблял все срдства, чтоб только доставить удовольствие своим собеседникам. Магистр, Аптекарь, Прокурор и сам Священник, не отказывались принять участие в этом седьмичном пиршестве. Путешественники, приезжая из различных частей государства и не отличаясь один от другого ни обращением своим, ни языком, всегда почти составляли любопытное общество, которое нравилось наблюдателю, представляя ему леглое изображение нравов и характеров многих различных стран.

В один из этих торжественных дней я находился с моим робким товарищем в городе Дерлингтоне, зависящем от Епископства Дургамского; мы готовы были сесть за стол в трактире черного медведя; красноватое лице его возвещало весельчака; он известил нас таким голосом, который можно было почесть иносказательным, что Шотландский господин будет с нами обедать.

-- Господин!... Какого рода господин! сказал поспешно мой товаригць, коего воображение, всегда готовое к испугу, в то время вероятно представило ему господина большой дороги, т. е. разбойника.

-- Чорт возьми! Шотландский дворянин, прервал наш хозяин. Они все дворяне; даже те, у которых нет на спине рубашки. Но этот имеет хороший вид; кажется, он торгует скотом.

-- Пусть придёт; от всего сердца согласен, отвечал мой приятель. Потом, обратясь ко мне, он сообщил свои размышления.

-- Я уважаю Шотландцев, сударь; люблю и почитаю этот народ за его хорошия правила. Говорят, что они бедный неопрятны; но они честны, и люди достойные вероятия меня уверяли, что в Шотландии не знают воровства на больших дорогах.

-- Это потому, что у них нечего грабить, сказал хозяин, с улыбкою удовлетворенного самолюбия.

-- Нет, отвечал громкий голос сзади нас, это от того, что ваши Английские мародеры и таможенные сборщики, которых вы послали за Твид, завладели ремеслом разбойников и ничего более не оставили делать тамошним жителям.

-- Хорошо сказано, господин Кампбел, прервал трактирщик; я не думал, чтоб вы были так близко от нас; но вы знаете: временем надобно же сказать словцо.... А каково идут ваши торги на юге?

-- Все по прежнему, отвечал Кампбель: умные покупают и продают, а дураков продают и покупают.

-- Да, да; но умные и дураки имеют обыкновение обедать, прервал наш веселый хозяин. Вот часть говядины, на которую мы сделаем нападение.

Сказав сии слова, он взял свой широкий нож, сел по обыкновению на почетное место, с коего он мог господствовать над всем столом, и начал угощать гостей.

В первой раз видел я Шотландца; с самого детства я был, так сказать, воскормлен предубеждениями против сей страны. Отец мой, как тебе известно, происходил от старинной фамилии Нортумберландской, которая всегда имела местом своего пребывания Осбалдистон-Галь, от коего я был не вдалеке. Будучи лишен наследства своим отцем в пользу младшого брата, он навсегда сохранил к этому столь сильное негодование, что никогда не говорил о фамилии, ощ которой он происходил и ничего не находил смешнее и безразсуднее хвастовства предками. Вся гордость его состояла в том, что он любил, когда говорили об нем: Виллиам Осбалдистон, первый или по крайней мере один из первых негоциянтов в Лондоне. Еслиб он происходил от Вильгельма Завоевателя, то это менее льстило бы его гордости, нежели шум и волнение на бирже, причиняемые его прибытием. Он желал, чтоб я остался в неведении о моем благородном происхождении, из страха, что мои чувствования об этом предмете не будут согласны с его чувствами. Но сии замыслы, как обыкновенно бывает при самых обдуманных предприятиях, были опровергнуты, - до известной степени, - существом, от которого его гордость не предполагала сопротивления. Кормилица его, добрая старуха из Нортумберланда, с детства к. нему привязанная, была единственная особа его отчизны, к которой он сохранил любовь, и когда счастие ему улыбнулось, то первое употребление, которое сделал он из его даров, было старание обезпечить честным содержанием Мабель Рикетс и призвать ее к себе в Лондон. По смерти моей матери, ей-то было поручено иметь обо мне то попечение и нежное внимание, которых требует детство от нежности материнской. Так как господин её запретил говорить ему о степях и долинах её любезного Нортумберланда, то она вознаграждала себя, рассказывая мне о своей юности и о преданиях отчизны. Я внимал ей с детскою жадностию; еще теперь, кажется, вижу старую Мабель: голова её немного колеблется от влияния лет; повязка бела, как снег; лице её покрыто морщинами, но еще носит печать здоровья от привычки к полевым трудам. Мне кажется, я вижу, как она, вздыхая, смотрит в окно на кирпичные стены и узкия улицы, и оканчивает свою любимую песню, которую тогда я предпочитал всему; но почемуж не сказать мне правды?... которую и теперь предпочитаю всем большим ариям Италианских опер.

Мабель в своих повествованиях с возможным жаром говорила против Шотландии. Жители противуположных границ занимали в повествованиях её те роли, какие лешие и великаны с семи-мильными сапогами занимают в сказках всех кормилиц. Нужно ли этому удивляться? Не Дуглас ли Черный зарезал наследника фамилии Осбалдистонов в тот самый день, когда сей несчастный вступал во владение имуществом своих предков и среди праздника, который он давал вассалам? Не Ват ли, прозванный дьяволом, завладел во времена моих прапрадедов всеми стадами, кои паслись в наших долинах, в окрестностях Ленторна? Не имеем ли тысячи трофеев, которые, по сказаниям Мабель, служат доказательством нашего славного мщения? Сир Генрих Осбалдистонь, пятый именем, разве не похитил прекрасную Жесси Фейрнингтон? Подобно новому Ахиллесу, разве не защищал он свою Бризеис против соединенных сил храбрейших вождей Шотландских? Разве мы не ознаменовали себя в битвах Англии с её соперницею. Северная война была источником и славы и несчастий наших.

Слыша в детстве моем подобные истории, я стал почитать Шотландию естественным врагом Англии; предубеждения мои еще более увеличились известиями, которые приносили моему отцу. Он вошел в об. ширные предприятия и купил пространные леса, принадлежавшие богатым владельцам Шотландским. Он безпрестанно повторял, что они гораздо любят более заключать торги и брать задатки, нежели исполнять на деле свои обещания. Также подозревал он Шотландских негоциянтов, которых принужден был употребить агентами в этом деле, что они присвоили себе большую часть прибыли. Одним словом, сколько Мабель жаловалась на Шотландских воинов старого времени, так Г. Осбалдистон был ожесточен лукавствами этих Синонцев. Оба возбуждали во мне, сами того не зная, глубочайшее отвращение ко всем жителям северной Великобритании, и с того времени я почитал их народом жестоким и кровожадным в военное время, вероломным в мирное, скупым, корыстолюбивым и недостойным доверия в делах, не обладающим ни одним из хороших качеств; ибо не льзя было дать сего имени свирепости, походившей в сражениях на храбрость, и тому лукавству, которое заменяло благоразумие в их поступках и делах. Чтоб оправдать, или по крайней мере извинить тех, которые внушили мне подобные предразсудки, я должен заметить, что в то время Шотландцы не более отдавали справедливости Англичанам. В обоих государствах втайне тлели искры ненависти народной, искры, коими один начальник хотел произвести ужасное пламя, долженствовавшее обнять оба Королевства; но которое, надеюсь, теперь счастливо угасло в своем собственном пепле.

По этому-то с весьма неблагоприятными впечатлениями я смотрел на первого мне встретившагося Шотландца. Его наружность отвечала тому понятию, которое я себе сделал о его соотечественниках. Он имел грубые черты и крепкие члены, кои составляют их главное отличие; в разговоре его был заметен народный тон: говорил не скоро и с некоторым принуждением, что происходило от желания скрыть свое наречие. Я заметил недоверчивость и суровость Шотландцев в его ответах на предлагаемые вопросы; но не думал найти в Шотландце той непринужденной гордости, которая, казалось, ставила его выше того общества, куда случай нечаянно его завел. Одежда его была грубая, но впрочем чистая и благопристойная для того времени, когда немногие дворяне занимались своим туалетом, и представляла не нищету, но умеренность. Из разговоров его было видно, что он занимается торговлею скотом, ремеслом не весьма почетным; впрочем, не смотря на это, он обращался с нашим обществом с холодною учтивостию и некоторою благосклонностию, которая означает истинное, но непритворное достоинство в том, кто оную принимает. Когда он говорил о чем нибудь свое мнение, то всегда выражался решительно и с некоторою самоуверенностию, как бы слова его не могли подлежат ни оспориванию, ни сомнению. Наш трактирщик и его воскресные гости, сделав несколько усилий для поддержания своих мнений, принуждены были уступить Г. Кампбелю, который чрез это овладел разговором и управлял оным по своей воле. Из любопытства я хотел с ним поспорить, полагаясь на познание света, которое приобрел я в бытность свою во Франции, и довольно хорошее воспитание, которое получил я. В литературном отношении он не мог вступить со мною в спор; ибо я увидел, что его необработанные, хотя сильные дарования, полученные им от природы, не были усовершенствованы образованием. Но я нашел его, гораздо более меня, знакомого с настоящим положением Франции, с характером Герцога Орлеанского, который был назначен правителем Королевства, и окружающих его Министров; его топкия, живые, иногда сатирическия замечания, показывали человека, прилежно изучившого политическое состояние сего государства.

Когда разговор коснулся политики, то Кампбель хранил молчание, которое, может быть, возбуждалось благоразумием. Разделение Вейгсов и Торисов колебало тогда почти всю Англию. Сильная партия, втайне поддерживая Короля Иакова, угрожала династии Ганноверской, едва утвердившейся на троне. Во всех трактирах раздавались крики Якобитов и их противников; а так как политика нашего хозяина состояла в том, чтоб не ссориться с хорошими плательщиками и позволять им спорить в охоту, то стол его всякое Воскресенье был театром раСтрей столь же сильных, какие бывают в городовом совете. Священник, Аптекарь и небольшой человек, который не объявлял своего состояния, но по некоторым выразительным движениям я принял его за цырюльника, приняли сторону Стуартов и Епископцов. Сборщик пошлин, по своей обязанности, и Прокурор, занимавший доходное место, зависевшее от казны, равно и мой дорожный сопутник, принимавший величайшее участие в споре, с неменьшим жаром защищали сторону Короля Георга и Протестантов. Когда доказательства истощились, то прибегли сперва к крикам, потом к клятвам и драке наконец каждая из двух партий взывала к Г. Кампбелю, пылая желанием привлечь его на свою сторону.

-- Вы Шотландец! государь мой, кричала одна сторона; дворянин вашего государства должен объявить себя защитником наследственных прав!

-- Вы Пресвитериянец! государь мой, говорила противная партия; ужели будете вы на стороне несправедливой власти!

-- Господа! сказал наш оракул, воспользовавшись минутою молчания, не сомневаюсь, что Король Георг достоин привязанности своих друзей; и если он удержится на престоле, то может сделать любезного сборщика коронным поверенным; другу нашему Г. Кишаму - даст место генерального коммисара; он также может сделать хорошее вознаграждение этому честному господину, который сидит на своем чемодане и предпочитает его всякому седалищу. Но не противореча можно сказать, что Король Иаков есть также особа доброжелательная; еслиб карты смешались и игра обратилась на его сторону, то он мог бы, если угодно, сделать почтенного священника Епископом Кентербурийским; Доктора Микстуру - первым Врачем своего дома; свою королевскую бороду вверить попечениям друга нашего Летерума. Но так как я сомневаюсь, чтоб кто нибудь из обоих Государей дал стакан вина Роберту Кампбелю, видя его умирающим от жажды, то подаю голос за Ионафана Бровна, нашего хозяина, и провозглашаю его королем виночерпиев, с тем только условием, чтоб он достал нам другую бутылку, одинакой доброты с первою.

Выдумка эта была принята с единодушным одобрением, и когда господин Бровн исполнил условие своего повышения, то не преминул известить своих гостей, что Г. Кампбель, - при всем своем миролюбии, - храбр, как лев. - Поверите ли! он один обратил в бегство семерых разбойников кои окружили его на дороге Вистом-Тристской?

-- Вы ошибаетесь, любезный друг, сказал Кампбель, прерывая его; их было только двое и притом трусы, плохо знавшие свое ремесло.

-- Очень возможно, сударь, отвечал Кампбель, и я не вижу тут ничего необыкновенного. Я не побоялся бы и четверых такого рода.

-- Государь мой! прервал мой приятель, я почту за величайшее удовольствие продолжат с вами путь. Я еду на север, государь мой.

Сие добровольное извещение о дороге, по какой он намерен ехать, было первое, услышанное мною от него; но оно не сделало большого впечатления на Шотландца, который не ответствовал его доверенности.

-- Мы не можем путешествовать вместе, сказал он сухо; вероятно вы имеете хорошую лошадь, а я путешествую пешком или на горской кляче, которая едва в состоянии сделать две мили в час.

которая Кампбель, казалось, отвергал.

-- Я буду платишь за вас, сказал путешественник.

-- Невозможно! сказал Кампбель; мне есть дело в Ротбури.

-- Но я не очень тороплюсь и могу сделать небольшой крюк, пожертвуя одним днем, чтоб только отыскать доброго дорожного товарищу

к чужестранцам, которых встретите на пути и ни кому не сказывайте о дороге, по которой намерены отправиться. - Потом, без дальних церемонии, он освободил свою пуговицу, не смотря на усилия путешественника, и приближился ко мне. - Ваш друг, государь мой, сказал он мне, не очень скромен касательно вверенного ему поручения.

-- Я хотел только сказать, подхватил он поспешно, что он слишком много заботится, предлагая свое товарищество тем, кои того не желают.

Г. Кампбель, не делая других замечаний, пожелал нам доброго пути и все общество разошлось.

На другой день я разлучился с моим робким сопутником, ибо, оставив большую северную дорогу, я поехал на запад, в направлении замка Осбалдистона, место пребывания моего дяди. Так как он не переставал иметь на меня некоторого подозрения, то не могу сказать, был ли он доволен или нет нашею разлукою. Чтож касается до меня, то его страх перестал меня забавлять; говоря откровенно, я был очень рад, что от него избавился.