Роб Рой.
Часть первая.
Глава шестая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Роб Рой. Часть первая. Глава шестая. (старая орфография)

ГЛАВА ШЕСТАЯ.

Сир Гилдебранд не спешил обнять своего племянника, о приезде коего он вероятно слышал; но его извиняли важные занятия. - Я повидался бы с тобою гораздо раньше, племянник, вскричал он; но надобно было отвести собак на псарню. Здорово, брат! Смотри, вот твой двоюродный брат Перси, брат Торнклиф и брат Джон; а там, твой брат Дик, твой брать Вильфред и.... Постой, где Ралейг? А! вошь он! Посторонись, Торнклиф, дай нам увидеть твоего брата..... А! вот твой брат Ралейг.... Наконец отец твой вспомнил старый замок и старого Сир Гилдебранда?... Лучше поздно, нежели никогда..... Еще раз здорово, мой милый.... Но гдеж. моя маленькая Диана? А! вот она входит.... Это племянница моя Диана, дочь брата моей жены, прекраснейшая девушка наших долин.... А!, да! поговорим теперь с обедом.

Чтоб иметь некоторое понятие об особе, которая говорила сии слова, представь себе, любезный Трением, человека лет под шестьдесят, в охотничьем платье, которое некогда было богато вышито, но в последствии времени обезображена многими дождями. Сир Гилдебранд, не смотря на свое грубое, или лучше сказать крутое обращение, в молодости своей жил при дворе; служил в армии, разположенной в долинах Гунсловских, прежде революции, свергнувшей с престола дом Стуартов, - и, может быть за свою религию, несчастным Иаковом II был сделан кавалером; но если он и искал других милостей, то принуждал был от того отказаться после несчастного перелома, похитившого корону у его покровителя; с той поры он жил в своих владениях. Но не смотря на дикий и грубый тон, Сир Гилдебранд имел благородную наружность. Среди сыновей своих он походил на остатки Коринфской колонны, покрытой травою и мохом, возвышающейся над дикими и грубыми камнями Стонгенча, или другого храма Друидов. Сыновья его были похожи на глыбы тяжелые, необработанные искуством! Старшие пять были сильны, большого роста и имели стан правильный; но; казалось, лишены были дыхания Прометеева и наружных достоинств, которые в большом свете заменяют иногда отсутствие ума. Над всеми чувствами их брали верх веселость, и удовольствие, кои всегда изображался на их лицах; они ничего более не желали, кроме славы первых охотников графства. Мощный Гиас и могучий Клоант не были так схожи у Виргилия, как Перси, Торнклиф, Джон, Дик и Вильфред. Осбалдистоны.

Но чтоб вознаградить такое удивительное единообразие в своих произведениях, госпожа природа, казалось, с особенным старанием прибавила разнообразия в наружность и характер меньшого из сыновей Сир Гилдебранда. Во всех отношениях. Ралейг представлял собою рази. тельную противуположность, не только с братьями, но даже с большею частию людей, коих я видал. После, того, как Перси и Торнклиф с компаниею по очереди кланялись, кривлялись и вместо рук подставляли свои плеча, - по мере того, как отец называл их по именам, - Ралейг подошел и изъявил свою радость и желание со мной познакомиться, с ловкою учтивостию светского человека. Правда, наружность его была не очень привлекательна: он был мал ростом, между тем как братья его, казалось, происходили от великана Анака, а Ралейг был почти безобразен. Он не много хромал от несчастного случая, приключившагося ему в молодости, и некоторые предполагали, что это составляло одно из препятствий, не позволявших ему вступить в духовное состояние; ибо известно, что Римская церковь не допускает посвятишь себя её служению тому, кто имеет телесные несовершенства. Другие говорили, что это происходило от дурной привычки, и что недостаток походки не мог помешать ему вступить в духовное звание.

Черты Ралейга были таковы, что увидев их однажды, вы не в состоянии изгнать их из памяти и часто будете припоминать с чувством тяжелого любопытства, смешанного с отвращением и ненавистию. Не один вид его производил столь сильное впечатление. Черты его, хотя неправильные, не были из обыкновенных; черные, живые глаза и густые черные брови препятствовали ему быть слишком дурным. Но в сих глазах выражалось коварство и скрытность; возбужденные, они блистали зверством, которое было смягчено благоразумием, - и не могли укрыться от самого незоркого физиогномиста. Природа, может быть, с тем намерением одарила их выразительностию, с каким дала гремушки змеям ядовитым. В замену сих наружных недостатков, Ралейг имел голос самый сладостный, самый гармонической, какого я никогда не слыхал; а образ его выражения еще более возвышал приятность органа. Едва сказал он несколько слов, как я узнал верность его портрета, сделанного Мисс Вернон и поверил, что Ралейг может свести с ума женщину, у которой один только слух может быть его судьею. За обедом он хотел сесть подле меня; но Мисс Вернон, которой поручено было разпоряжать столом, нашла средство посадить меня между ею и Торнклифом; нужно ли сказывать, что я был очень рад такому разпоряжению!

-- Мне надобно поговорить с вами, сказала она, и я нарочно посадила почтенного Торнклифа между Ралейгом и вами: Подобно как кладут шерсть на бойнице, чтоб остановит пули. Без сомнения, вы помните, что я из всего благоразумного семейства самая старинная ваша знакомая: могу ли спросить от сего имени, как вы находите всех нас?

-- Это слишком обширный вопрос, Мисс Вернон; могу ли на оный отвечать, едва только приехав в замок.

-- О! Философия нашего семейства явственно видна. Довольно есть тонких оттенков, кои отличают роды, заслуживающие внимание наблюдателя: но виды, - это, кажется, техническое слово естество - испытателей, - виды приметны при первом взгляде.

-- Если надобно говорить то, что. я думаю, то мне кажется, что за изключением Ралейга, все мои братья имеют один характер.

-- Да, они все, более или менее, любят попить, поохотиться, повздорить, пожокействовать и подурачиться; но как говорят, что не льзя найти на одном дереве двух совершенно схожих листьев; так точно и эта счистливая смесь, разделенная между ними не поровну, производит приятное разнообразие для тех, кои любят изучать характеры.

-- Не можете ли нарисовать мне этих портретов?

-- С удовольствием. Я представлю вам их в большом семейственном портрете. Перси, старший сын, более любит выпить, нежели охотишься, драться, жокействовать и дурачишься. Торнклиф более любит подраться. Джон, который по целым неделям бродит по лесу, всему на свете предпочитает охоту.

Жокейство по большей части заключается в Дике, который рыскает и день и ночь, и для того, чтоб только быть на скачке, делает лишних двести миль. Дурачество до такой степени царствует над всеми качествами Вильфреда, что можно назвать его единственным глупцом.

-- Я люблю дядюшку, отвечала она; он оказал мне услугу: дурно ли, хорошо ли это примут, но я вижу в этом одно только доброе намерение. Я обязана ему благодарностию и предоставляю вам самим начертать его портрет, узнав короче.

-- А! думал я, очень рад, что она хоть кого нибудь не бранит. Немногие слышали такую едкую сатиру от молодой девушки, коей все черты дышат кротостию и добротою.

-- Вы думаете обо мне? сказала она, устремив на меня свои быстрые глаза, как бы желая проникнуть во глубину моей души.

-- Признаюсь, отвечал я, не много смешавшись, ибо не ожидал такого вопроса. Желая дать лучший оборот моему откровенному признанию, я сказал: Можно ли думать о чем либо другом, имея удовольствие сидеть подле вас?

Мисс Вернон улыбнулась с тем выражением гордости, которое ей только принадлежало собственно. Один раз навсегда я должна известить вас, г. Осбалдистон, что делать мне комплименты, значит отдавать даром остроумие; не разточайте без нужды ваших любезностей: оне нужны прекрасным господам, путешествующим в провинциях, и подобны тем безделкам, коими запасаются мореходцы, чтоб привлечь к себе диких жителей новооткрытой страны. Не вдруг истощайте ваш драгоценный товар: в Нортумберланде он хорошо разойдется. Ваши прекрасные фразы гораздо более понравятся здешним красавицам; берегите их; но я не имею в них нужды, ибо знаю их настоящее достоинство.

Я смешался и молчал.

-- В эту минуту, сказала Мисс Вернон, принимая свою веселость и любезность, вы напоминаете мне волшебную сказку, в которой один купец вдруг увидел все свои деньги, привезенные им на рынок, превратившимися в аспидные кусочки. Злополучным замечанием я лишила вас всего запаса комплиментов. Но полно, перестанем говорить об этом. Ваша наружность очень обманчива, Г. Осбалдистон, если вы не можете занять меня вещами более приятными, нежели эти приторности, которые всякой молодой человек за обязанность поставляет высказывать перед бедною девушкою. А почему? потому, что она носит юбку и газ, а он прекрасное шитое платье. И, оставайтесь забыть мой несчастный пол; называйте меня: Том Вернон, если можно, но говорите со мною, как с другом, с товарищем: вы не можете себе представить, как буду я вам благодарна.

-- Вы делаете мне предложение завидное.

-- Опять! прервала она, подняв палец; я сказала вам, что не люблю даже тени комплимента. Когда вы удовлетворите моего дядюшку, который грозит вам полным стаканом, я скажу, что вы обо мне думаете.

После того, когда я, как должно почтительному племяннику, осушил стакан, поднесенный мне дядею, и когда разговор об утренней охоте, продолжительный звук стаканов и вилок, и наключительное внимание брата Торнклифа, сидевшого подле меня с правой стороны, и брата Дика с левой стороны Мисс Вернон, после того, как внимание, которое они прилагали к великому, занимавшему их делу, позволило возобновить наш дружеский разговор: - Теперь, сказал я, позвольте мне спросить у вас откровенно, Мисс Вернон, как вы думаете, что я думаю об вас? Я мог бы сказать, что я действительно думаю, но вы запретили хвалить вас.

-- Не требую вашей помощи; я волшебница - и знаю ваши помышления. Вы не имеете нужды открывать сердца, я его знаю. Вы почитаете меня странною девочкою, маленькою кокеткою, ветреною, желающею привлечь внимание вольностию своего обращения; ибо она одарена, как говорит Зритель, прелестнейшими красами своего пола. Может быть, вы думаете, что я имею намерение изумить вас. Если мысли ваши таковы (в чем я почти не сомневаюсь), то позвольте вам сказать, что проницательность ваша обманулась и вы находитесь в очень странном заблуждении. Доверенность, которую оказываю вам, я также оказалаб вашему батюшке, еслиб он мог слышат меня. В самом деле, я так удалена от всех, - даже от семейства, в коем живу, - что нахожу такой же недостаток во внимательных слушателях, как Санхо в Сиерре-Морене; и так, когда представится мне случай, то надобно говорить или умереть. К томуж, уверяю вас, что я не сообщила бы вам моих замечаний о ваших братьях, еслиб не была совершенно равнодушна к тому, знают ли они, или нет мои об них мысли.

-- Жестоко с вашей стороны, Мисс Вернон, не оставить мне ниже малейшого заблуждения и напоминать, что я не имею еще права на вашу откровенность. Но так как вы не хотите, чтоб я приписывал нашей дружбе те замечания, которые вы мне сообщили, я приму их как вам будет угодно. Вы не включили Ралейга Осбалдистопа в ваш семейственный портрет.

Мне показалось, что это замечание заставило ее вздрогнуть и она поспешно отвечала, понизив голос: - Ни слова о Ралейге; онь имеет столь тонкий слух, когда дело касается до его самолюбия, что услышит нас даже сквозь обширную фигуру Торнклифа, наполненную говядиною и ветчиною.

-- Да, прервал я; но прежде посмотрел за живую перегородку, разделявшую нас, и увидел, что стул Ралейга был пуст. Он вышел из-за стола.

-- Не полагайтесь на это! прервала Мисс Вернон. Поверьте мне, когда хотите говорить о Ралейге, то взойдите на вершину Оттерскоп-Гиля, откуда можно видеть за двадцать верст в окружности. Стоя там, говорите тише, и после того не будьте уверены, что вас ни кто не слыхал; какая нибудь нескромная птица, летавшая над вами, могла перенести ему ваши слова. Ралейг взял на себя мое воспитание и был моим учителем в продолжении четырех лет. Я утомлена им, также как и он мкою, - и мы без печали ожидаем минуты разлучения.

-- Да, через несколько дней; разве, вы не знаете? Ваш батюшка, кажется, более откровенен, нежели Сир Гилдебранд. Вот вся история. Когда дядюшка узнал, что вы будете у него жить, и что батюшка ваш желает, чтоб один из его племянников, подающий блестящия надежды, заменил выгодное вакантное место, от коего вы отказались, Франциск; то добрый кавалер призвал в совет весь свой дом, не изключая ключника, дворецкого и главного охотника. Сие почтенное собрание, состоящее из перов и чиновник дома Осбалдистон-Гальского, было созвано не для того, чтоб избрать вам наследника; ибо вся арифметика пяти ваших совместников ограничивается знанием счесть очки на драке петухов, и Ралейг, был один, соединявший в себе требуемые качества для вашего места. Но надобно было торжественное соизволение, чтоб переименовать Ралейга из бедного священника в богатейшого банкира и позволить ему есть скоромное на бирже, вместо того, чтоб умирать с голоду в церкви: с трудом собрание изъявило свое согласие на такое переименование.

-- Угадываю затруднения. Но каким образом их преодолели?

-- Общим желанием избавиться от Ралейга. Хотя он самый младший в доме, но не знаю как взял верх над всеми; он располагает здесь по произволу, и всякой, чувствуя свою зависимость, не имеет силы от оной избавиться. Если кто вздумает ему противиться, то не более как к концу года будет раскаиваться в том; еслиж окажете ему важную услугу, то еще более бу, дете сожалеть.

-- Если так, отвечал я, смеясь, то мне должно остеречься; ибо я невольно был причиною перемены его положения.

-- Да, будет ли он доволен или нет - берегитесь. Но вот подают редьку и сыр: скоро станут пить за здоровье короля и церкви; это знак, что должно удалиться капелланам и дамам. Как единственная представительница моего пола в замке, я также должна по обыкновению удалиться.

С сими словами она исчезла, оставив меня в изумлении о топкости, остроте и чистосердечии, которые блистали в её разговорах. Я чувствую, что не в состоянии дать тебе даже малейшого понятия о её характере, хотя и старался Подражать языку её. В ней соединены были с чистосердечною простотою естественная утонченность и смелость невероятная. Все сии различные оттенки, счастливо соединенные вместе и оживленные огнем прелестного лица, составляли совершеннейшее целое. Впрочем, как ни странно было её свободное и короткое обращение, но не должно полагать, чтоб молодой человек двадцати двух лет мог, дурно подумать о прекрасной восмнадцати летней девушке за то, что она не наблюдаешь с ним приличной скромности. Напротив, мне льстиладоверенность Мисс Вернон, и хотя она откровенно мне призналась, что эта доверенность была оказана мне, как первому человеку, который мог ее понимать; но яприписывал сие предпочтение другим причинам. С тщеславием моего возраста, которое не было умспшспо пребыванием во Франции, я думал, что правильная фигура и приятная наружность (преимущества, коц я великодушно себе присвоивал), были довольно сильными достоинствами для того, чтоб сделаться поверенным молодой красавицы. Тщеславие мое с жаром старалось оправдать выбор Мисс Верпон; этого судью не мог я ни обвинять в строгости, ни упрекать его за откровенность, которая, казалось, оправдывалась моим собственным достоинством; восхищенный её красотою и умом, я еще более восхищался её проницательностию, которая доказана была выбором друга.

Когда Мисс Вернон оставила залу, бутылка обошла, или лучше сказать облетела кругом стола с невероятною быстротою. Будучи воспитан в иностранном государстве, я получил величайшее отвращение к невоздержности, сему пороку, который быль общим в то время и даже теперь не искоренился между моими соотечественниками. Беседы, коими приправлялись сии оргии, были также весьма мне не по вкусу, а слышать их от родственников мне было еще досаднее. Воспользовавшись сим благоприятным случаем и увидев позади меня небольшую полуотворенную дверь, которая вела не знаю куда, я поспешил в оную ускользнуть, будучи не в состоянии видеть отца, подающого постыдный пример невоздержности своим детям, и неприлично беседующого с ними. Я был преследуем, как беглец из под знамен Бахуса. Услышав за собою крики: оге! оге! и стук тяжелых сапогов моих братьев, которые, казалось, хотели затравить меня, как оленя, я увидел, что погибель моя неизбежна. Поспешно отворил я примеченное мною на лестнице окно, которое выходило в сад, столь же готической, как и замок, и как до земли было не более шести футов, то я немедленно спрыгнул на цветник и услышал за собою крики: оге! оге! он ушел! он ушел! Пробежав аллею, потом другую, третью, и наконец видя себя в безопасности от преследований, я

Прогуливаясь по саду, я встретил садовника, который заступом копал цветник; остановился посмотреть его работу и сказал ему: - Добрый вечер, друг мой.

-- Добрый вечер, отвечал он, не поднимая головы. Произношение показывало, что он Шотландец.

-- Вот прекрасная для тебя погода, друг мой.

-- Жаловаться не льзя, отвечал он с тою осторожностию, с какою садовники обыкновенно хвалят самое прекрасное время года. Потом, подняв голову, как бы для того, чтоб узнать, кто с ним говорит, он снял свой Шотландский колпак с видом почтения и прибавил: - Ах! прости Господи! прекрасное шитое платье также редко можно здесь видеть, как красивый тюльпан в саду!

-- Платье; такое же полукафтанье, как у вас. Да они не тем занимаются там на верху; они разстегивают его, чтоб дать место говядине и красному вину. Слава Богу, у них только и дела, что пить, да есть целой вечер.

-- У вас не слишком хорошо едят, мой друг, и потому верно не сидят так долго за столом.

-- Эх! сударь, по всему видно, что вы не знаете Шотландии. В хорошей пище мы не нуждаемся: разве нет у нас самой лучшей рыбы, лучшей говядины, лучшей дичины, неговоря о репе и других овощах! Да дело в том, что мы воздержнее, а здесь из двадцати четырех часов двенадцать проводят за столом. Ну даже в постные дни.... да что они называют постом? Навезут Гертлипульской и Сундерлендской рыбы, форелей, семги и Бог знает чего; да этак я бы всякой день постился. Ну на что же похожи посты, этих глупцов?... Ах, Боже мой! ведь я думаю ваша честь такой же Римлянин.

-- Нет, мой друг, я был воспитан в реформатском исповедании: я Пресвитерианец.

большую роговую табакерку и потчивал меня с дружеским кривляньем.

Я не хотел отказаться и спросил его, давно ли он в замке?

-- Да вот уж лет двадцать, как я, подобно мученикам Ефесским, живу между дикими зверями, сказал он, посмотрев на древний замок. Уж точно между зверями, и это так справедливо, как мое имя Андрей Ферсервис.

-- Да чтож, Андрей, если твоя религия, твоя умеренность не позволяют тебе быть свидетелем обрядов Римской церкви и распутства господ, то за чем же ты остаешься в их услужении; тебе легко найти более правоверных и менее обжорливых господ. Я думаю, что не слабость способностей лишает тебя выгодного места.

-- Не пристало мне говорить о самом себе, сказал Андрей, оглядываясь вокруг с удовольствием; да вот видете ли, я Драпделейского прихода, а там и капусту выводят под колоколом: так искусны в моем ремесле!... А сказать правду, вот уже двадцать лет сбираюсь я отказаться и откладываю это от одного дня до другого, а как придет срок, то у меня всегда что нибудь цветет, что я хотел бы видеть разцветшим, или что нибудь зреет, чтобы я хотел видеть зрелым, а время между тем уходить и я остаюсь здесь. Я бы вам и сказал, что выйду к будущему Сретенью; да вот уже двадцать лет все говорю одно и то же и, Господи прости! пусть чорт меня возьмет, если я не околдован в этом доме. А коли нужно признаться вашей чести, так Андрей и не умел сыскать лучшого места. Но если ваша честь может доставить мне местечко, гдеб я мог слушать святое учение, иметь маленькой домик, хороший стол, десять ливров годового жалованья и гдеб женщины не считали яблок, то я был бы чрезвычайно обязан вашей чести.

О нет, нет, избави Боже!.... это язва всех садовников, начиная от праотца Адама. Давай им яблок, слив, абрикосов; летом или зимой, им все равно, оне ради всегда приставать к нам. Но, слава Богу, у нас нет, с позволения сказать этого собачьяго отродья; разве старая Марфа.... но эта всегда довольна, если дашь несколько кистей смородины ребятишкам её сестры, когда они приходят пить чай по Воскресеньям, да если в неделю раза три принесешь ей хорошую грушу к десерту.

-- Ты забываешь свою молодую госпожу.

-- Какую госпожу?

-- Молодую госпожу, Мисс Вернон.

-- В самом деле? сказал я, стараясь скрыть участие, какое принимал. Кажется, Андрей, ты знаешь все семейственные тайны?

-- Если и знаю, то умею беречь. Я вам ручаюсь, что оне не бродят у меня во рту, как пиво в бутылке. Мисс Диана.... но будь она чем хочет, мне все равно.

И он с большим жаром принялся копать.

-- Но чтожь такое Мисс Вернон, Андрей? я друг семейства и хочу это знать.

-- Ей Богу, нет, Андрей; а мне хочется, чтоб ты изъяснился получше.

При сих словах я всунул ему в руку полкроны, и она произвела свое действие: Андрей поблагодарил меня улыбкой или, лучше сказать, гримасой; положил в карман деньги, и, как человек, которому нечем мне заплатишь, смотрел на меня, опершись руками на заступ; и, приняв необыкновенно важный вид, с таинственностию, котораяб в другое время показалась мне смешною, произнес:

-- Ну так знайте, сударь, если вам знать хочется, что Мисс Вернон....

Он вдруг замолчал, вытянул свои щеки, так что верхняя челюсть и подбородок составили фигуру орешных щипчиков, потом щелкнул зубами, прищурил глаз, нахмурил брови, покачал головой и, казалось, думал что его физиономия выразила то, что язык не успел окончишь.

-- Да, да, погибла и душой и телом! Вы знаете, что она папистка; ну, кроме того, она.... Тут он остановился, как бы испугавшись того, что хотел сказать.

-- Да говори, Андрей, сказал я сердито; мне непременно хочется знать, что это значит.

-- Кроме того, она.... Андрей посмотрел кругом, подошел ко мне и прибавил таинственно: величайшая Якобитка сего Графства!

-- Как! и все тут?

взял заступ, как царь Вандалов в последней повести Мармонтеля.