Роб Рой.
Часть вторая.
Глава пятая

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Роб Рой. Часть вторая. Глава пятая (старая орфография)

ГЛАВА ПЯТАЯ.

"Жестокосерд был первый человек, который в яде омочил убийственную шпагу; но еще безчеловечнее, во сто раз вероломнее тот, кто первый равнодушною ядом наполнил гостеприимную чашу."

-- По чести, Г-н Франк Осбалдистон, сказала Мисс Вернон с видом особы, уверенной в своем нраве насмехаться; по чести вы нас всех победили. Я не думала, что вы так достойны своего благородного имени. Вчерашний день покрыл вас славой; вы нам показали свои права войти в почтенное сословие Осбалдистонов. Они неоспоримы и ваш начальный опыт был мастерским делом.

-- Сознаюсь в своей вине, Мисс Вернон; но я получил известий, возмутившия мой разсудок. Вот все, что могу сказать в оправдание; чувствую, что я был как не льзя глупее и неучтивее.

-- О, нет, возразил неумолимый, судья, вы не отдаете справедливости себе. Судя потому, что я видела, и что после мне рассказали, то в один вечер вы показали все высокия качества, отличающия ваших братцев: кротость и обходительность Ралейга, умеренность Персея, хладнокровие Торнклифа, терпение Жона; но всего удивительнее ваш выбор места и времени, чтоб выказать свои редкия способности, выбор достойный Дикова вкуса и Вильфредова ума.

-- Пожалейте меня немного, Мисс Вернон, сказал я; ибо признаюсь, что почитал выговор справедливым, особливо вспомнив, кто мне делает его. Простите, ежели в извинение сумазбродства, в которое не всегда впадаю, я осмелюсь сослаться на обычаи здешняго дома и здешней страны. Я не хвалю этого, но опираюсь на мнение Шекспира; он называет вино добрым товарищем и говорит, что всякой человек рано или поздно может быть пьяным.

-- Это правда, Г-н Франк; но Шекспир влагает это похвальное и защитительное слово в уста самого закоренелого из злодеев, написанных его кистью. Впрочем, я не хочу пользоваться преимуществом, какое мне дает ваша ссылка; не хочу стыдишь вас ответом, которым Кассий опровергает его. Я желаю только, чтоб вы знали, что есть хоть одна особа жалеющая, что молодой человек с такими способностями и так много обещавший, вязнет в болоте, в коем каждый вечер купаются жители замка.

-- Уверяю вас, Мисс Вернон, что я на минуту занес в него ногу, и увидя теперь, как отвратительно это болото, не ступлю ни одного шагу вперед.

-- Если таково намерение ваше, возразила она, то оно благоразумно, и я хвалю его. Но меня так терзают слухи об этом, что я не могла не изъясниться с вами, прежде нежели начнем говорить о том что собственно относится ко мне. Ваше вчерашнее обхождение со мною за столом ясно показывало, что вы слышали на мой счет нечто такое, что уменшило ваше уважение ко мне. Не угодно ли вам изъясниться получше?

Я обомлел. Этот неожиданный, решительный вопрос был сказан не таким голосом, каким восмнадцати-летняя девушка спрашивает молодого мущину; но учтивым и твердым тоном человека, требующого от другого изъясните свои поступки. В нем было совершенное отсутствие тех длинных оборотов, тех личностей и намеков, которые обыкновенно употребляются людьми различного рода в их разговорах.

Я находился в ужасном смущении; ибо тогда в спокойном духе, представив себе слова Ралейга, я принужден был сознаться, что и предполагая в них основательность, они бы должны были возбудить в душе моей чувство сожаления к Мисс Вернон, а не детское негодование; но если бы они и могли совершенно оправдать мои поступки, то приятно ли мне повторять то, что так чувствительно должно оскорбить гордость Дианы. Видя, что я колеблюсь ответом, она сказала мне твердым и решительным, но кротким голосом:

-- Надеюсь, Г-н Осбалдистон согласится, что я имею право требовать изъяснения; у меня нет родственников, нет друзей, защитников, и так естественно, что я хочу сама оправдать себя.

С большою неловкостию старался я извинить грубость моего обращения нездоровьем, неприятными письмами из Лондона. Она дала мне изтощить все предлоги, без жалости к моему стащению, и прослушала их с улыбкой недоверчивости.

-- Ну теперь, Г-н Франк, когда вы кончили пролог оправдания с обыкновенною неловкостию всем прологам, не угодно ли поднять завесы и показать то, что мне хочется видеть? Словом, перескажите слова Ралейга: ведь он ворочает всеми машинами в Осбалдистон-Галле.

-- Но положим, Мисс Вернон, что он сказал мне нечто; каков же должен быть человек, который изменяет тайнам одной державы и открывает их державе союзной?.. А вы сказали мне, что Ралейг, не будучи вам другом, все еще ваш союзник.

-- О! пожалуйста не увертывайтесь и перестаньте шутить; у меня нет ни терпения, ни охоты слушать вас. Ралейг не может, не должен, не смеет говорить ничего обо мне, о Диане Вернон, чтоб я слышать не могла. Правда, у нас есть тайны; но не об этих тайнах говорил он вам, не ко мне собственно относятся эте тайны.

Между тем, как она говорила, присутствие духа возвратилось ко мне, и я решился не открывать того, что Ралейг по одной доверенности сказал мне: я почитаю низким пересказывать тайные разговоры? Моя нескромность могла огорчить Мисс Вирнон и не принесла бы никакой пользы. Я важно отвечал, что наш разговор с Ралейгом шел о семейственных делах, уверял, что не слыхал ничего, чтоб оставило во мне невыгодное впечатление на счет её, и изъявлял надежду, что она удовольствуется таким уверением и не потребует подробностей, которые честь запрещала открывать мне.

-- Честь! вскричала она; вскочив со стула с пылкостию и содроганием Камиллы, готовой лететь на брань; честь! Это значит, что моя опорочена. Прочь эти увертки: они безполезны; мне нужен положительный ответ! Щеки покраснели у ней, лице горело и глаза сверкали. - Я требую, прибавила она голосом, от которого разрывалось сердце, я требую объяснения, какого женщина гнусно оклеветанная вправе требовать от человека, который называется честным, какого бедное создание без подпоры, без друзей, без наставника, без защитников, одинокое в целом свете, имеет права требовать от существа более счастливого; именем Бога, который послал их на землю одного для наслаждения, другую для страданий. Вы не откажете мне, или, прибавила она, подъемля торжественно взоры, вам отмстят за меня, если только есть какое нибудь правосудие на земле или в небе.

Меня поразила такая пылкость; но я чувствовал, что после подобного вызова мне должно поступать со строгою разборчивостию, и пересказал ей в кратце, что узнал из разговора с Ралейгом. Увидя, что я хочу удовлетворить её, она села и слушала со вниманием; но когда я останавливался, дабы приискать выражение понежнее и тем смягчить то, что мне казалось сделало бы на нее сильное впечатление, она тотчас говорила:

-- Продолжайте, сделайте милость продолжайте; первое слово, которое войдет в голову яснее и потому лучше. Не заботитесь о моих мыслях, говорите мне, как бы вы говорили другому, совсем постороннему в этом деле.

Побуждаемый неотступными просьбами, я повторил, что Ралейг сказал мне о семейственном договоре, в следствие коего она обязывалась выдти за одного из Осбалдистонов. Я бы не хотел говорить больше, но её проницательность открыла, что я от ней что-то таил и, казалось, все угадала.

Он говорил, что еслиб не сожаление сменить Торнклифа, то он бы желал теперь, когда новое поприще позволяет ему жениться, чтоб на место имени Торнклифа, его имя наполнило пустое место в разрешении.

-- О! не уже ли, возразила она, не уже ли он так снисходителен? Много чести для меня... и верно он думает, что такая смена, когда она збудется, приведет в восторг Диану Вернон.

-- Точно, он говорил мне это, и даже сказал....

-- Что?... Я должна все знать! вскричала она скоро.

-- Будто бы прекратил он с вами дружбу из опасения, чтоб из все не родилась страсть, воспользоваться которой ему запрещало назначение его к духовному званию,

меня: я ожидала почти подобного расказа, ибо, за изключением одного обстоятельства, это сущая правда. Есть яды столь сильные, что несколько капель достаточно для отравления ручья, так и в открытии Ралейга есть ужасная ложь; она могла бы заразить и кладезь, в коем истина скрывается. Зная Ралейга - а мне очень можно знать его - я ни зачто в свете ни подумаю выдти за него. Нет! вскричала она, содрагаясь от ужаса, нет! на все в свете соглашусь, но не пойду за Ралейга; лучше пьяницу, спорщика, жокея, дурака возьму: я их в тысячу раз почитаю более, и для меня лучше монастырь или тюрма, лучше гроб всякого из шестерых.

Звук её голоса отзывался чем-то печальным, что отвечало волнению её души и странности положения. Как! так молода, так прелестна, без опытности, оставленная самой себе и не имеет ни друга, который бы присутствием служил ей покровом, и лишена даже той защиты, какую в свете доставляют её полу приличия и уважения, - нет, не метафора будет, когда скажу, что сердце мое обливалось кровью за нее. Впрочем в этом презрении пустых обрядов было нечто важное, в ненависти к обману какое-то величие в особливом образе смотреть на окружающия опасности, решительность и мужество наконец в поступках род какого-то героизма, который внушал мне благоговейное удивление. Ее почли бы Королевой, оставленной подданными и лишенной власти: она все еще презирает эти приличия, эти условия общества, выдуманные для людей нисшого сословия; все сохраняет твердость духа и непоколебимое постоянство, и посреди всех препятствий полагает свое упование на правосудие неба.

Я хотел ей выразить чувство жалости и удивления к её несчастиям и её постоянству, но она прервала меня.

-- Я шутя сказала, что презираю комплименты, теперь сурьезно говорю, что не люблю утешений. Я все перенесла, что должно было претерпеть; и еще, что нужно претерпеть и то переносу. Безплодная жалость не облегчает ига, бременящого бедного невольника; во всем мире существовал человек, он один мне мог помочь, и этот человек захотел лучше увеличить бедствия мои: это Ралейг Осбальдистон. - Да, было время, когда я могла бы научиться любить его; но, Великий Боже! причина, по коей он вкрался в доверенность бедного, совершенно одинокого создания, постоянное, неизменное желание завлечь меня в бездну, изрытую под ногами, не внимая ни гласу совести, ни гласу сожаления, ужасная причина, для которой он в яд превращал пищу, коей питал мою душу, о Боже мой! чтоб было со мной и в этом и в другом мире, когда бы попалась в сети безчестного злодея.

Эте слова, новое вероломство, которое я из них увидел, так поразили меня, что я встал, не зная что делаю, схватился за ефес шпаги и побежал к двери в намерении идти к тому, на кого должен пасть праведный гнев мой. Едва переводя дыхание, со взором, в коем выражение безпокойства сменило признаки ненависти и презрения, Мисс Вернон бросилась между дверью и мною.

мне: - Есть одно очарование, оно хранит его жизнь, и вы не можете напасть на него не подвергнув опасности существование других особ. О если бы не это, в какую нибудь минуту, в какой нибудь, назначенный правосудием, час эта рука, как ни безсильна, но могла бы отмстить за меня. Я сказала вам, что мне не надобно утешения; теперь скажу, что не нужен и мститель.

Я сел и невольно размышлял о том, что услышал, и вспомнил забытое мною в первом движении, вспомнил, что не имею никакого права назваться рыцарем Мисс-Вернон. Она умолкла на минуту, и дала время отдохнуть и успокоиться мне.

-- Я сказала, что у меня с Ралейгом есть пагубная, несчастная тайна. Как он ни подл, как ни уверен, что мне известна его подлость, я не могу, я не смею ни ссоришься с ним, ни противишься ему. И вы, Г-н Франк, вооружитесь терпением, будьте осторожнее, разрушайте его ковы противополагая им благоразумие; но не действуйте так открыто и так дерзко, избегайте поступков, подобных вчерашним; они дадут ему преимущество, коим он постарается воспользоваться. Вот какой совет я не хотела вам дать, вот для чего желала с вами говорить; но простерла свою доверенность далее, нежели предполагала.

Я уверял ее, что она не будет в том раскаиваться.

-- И я также думаю, отвечала она; ваши поступки, ваше обращение подтверждают мою доверенность. Будем друзьями; вам нечего бояться, прибавила она с улыбкой, непринужденным и свободным голосом, хотя и покраснев не много, вам нечего бояться, что наша дружба будет благовидным предлогом для другого чувства; воспитанная с мущинами, приучась к их образу мыслей и действований, я более принадлежу к их полу. Притом мне назначен монастырь, над головой висит роковое покрывало, и будьте уверены, что для избежания моей участи я никогда не покорюсь ненавистному условию, которое мне предлагают. Не приспело еще время, когда я мне же не позволяет с вами идти несносная головная боль.

Но я пошел из библиотеки не к братьям, а вышел подышать чистым воздухом и успокоиться до свидания с Ралейгом, которого ужасный характер открылся предо мною, которого гнусное злодейство внушило мне такую ненависть, что мне бы не возможно было удержать себя в первую минуту. От семейства Дюбургов, бывших реформатского исповедания, я слышал много повестей о католических священниках, которые, нарушая священные права гостеприимства, удовлетворяли страстям, не сообразным с правилами их звания. Но в тысячу раз ужаснее самой страшной из повестей, слышанных в Бордо, казался мне хитро устроенный план: взят на себя воспитание беззащитной, несчастной сироты из своей же фамилии, с коварным намерением обольстить и изложенный пред мною с таким благородным гневом невинным созданием, которое он хотел принести в жертву скотскому сладострастию, я чувствовал, что встретясь с Ралейгом мне трудно будет укротить бешенство, коим кипел я. Между тем нужно было воздержаться как потому, что не имел явной Причины ссориться, так и по таинственным словам Дианы; ибо я не мог лишить его жизни, не подвергая опасности жизнь другого.

Я решился подражать скрытности Ралейга во все время, как буду жить с ним вместе, но когда он соберется в Лондон, я намерен был написать к Ойну, начертать ему легкой абрис его характера, и тем заставить остерегаться и наблюдать выгоды отца моего. Я справедливо думал, что гнусность и честолюбие владеют более распутства такою порочною дутою, какова была душа Ралейга. Твердость характера, искуство прикрывать себя маской добродетели, доставят ему доверенность отца моего, а совесть и благодарность не помешают ему употреблять ее во зло. Эта обязанность, наложенная мне должностью, была очень затруднительна в моем положении, потому что желание поселить невыгодное мнение на щет Ралейга припишут многие зависти или досаде, что он сменил меня в Конторе и сердце родительском. Но как это письмо было необходимо д. ъ удаления несчастных последствий, и притом, зная осторожность и скромность Ойна, к коему я решился адресоваться, я сел, написал его и послал по первой почте.

Увидевшись с Ралейгом, я заметил, что он подобно мне остерегался и избегал всякого повода к спору. Он догадался, что наш разговор с Мисс-Вернон не был для него выгоден, но не знал, что она открыла всю низость поступков, всю подлость его планов. В продолжении немногих дней, проведенных им в Осбалдистон-Галле, заметил два обстоятельства, которые меня особенно поразили. Вопервых, невероятная легкость, с какой он узнал начальные основания, необходимые для его нового звания; он без отдыху изучал их и часто хвастался передо мною, дабы показать как легка для него тяжесть, которую я не мог снести. Т о вторых: мне показалось всего страннее, что, не смотря на все, что ни говорила Мисс Вернон о Ралейге, у ней были частые и продолжительные беседы в библиотеке, хотя при нас они совсем не разговаривали и, казалось, менее обыкновенного были дружны.

В день Ралейгова отъезда, отец простился с ним равнодушно, братья с неискусно скрытою радостью школыииков, когда у них уезжает учитель: они чувствуют радость, но не смеют ее показать, а я с холодною учтивостью. Когда он подошел обнять Мисс-Вернон, она отступила с гордым и презрительным видом, но подавая руку, сказала ему:

-- Аминь! любезная сестрица, отвечал он с видом сердечного сокрушения, которому, я думаю, он научился в Сент Омерской Семинарии: блажен, чьи добрые намерения созревают, а злые умирают при рождении.

При сих словах он удалился. - Истинный лицемер! сказала мне Мисс-Вернон, когда он вышел за дверь; удивительно, что такое наружное сходство может существовать между ненавистным и любимым предметом.

мне бы должно было говорить, что гостя у дяди я не получу никакой пользы, кроме того, что выучусь охоте и забуду между лакеями и конюхами все познания и таланты, какие у меня только были; нужно бы жаловаться было на скуку и отвращение жить с людьми, которые кроме собак и лошадей ничем не занимаются, на всегдашнюю невоздержность семейства, на гонение Сир Гильдебранда за то, что не подражаю ему; и эта последняя статья на верно бы задела за живое моего отца, ибо воздержность он почитал первою добродетелию, и тронуть эту струну, значило отворит двери темницы и сократить время ссылки, или по крайней мере, переменить место оной; но между тем я ничего этого не говорил в письмах к отцу и Ойну. Осбалдистон-Галль будь знаменитыми, великолепными Афинами; будь наполнен героями, мудрецами и поэтами, и тогда бы ни за что не согласился жить в нем.

Ежели в тебе, любезный Трешем, есть хоть одна искра пламени и энтузиазма юности, то ясно поймешь причину моего молчания. Необыкновенная красота Дианы Вернон, которой она так мало гордилась, её таинственное романическое положение, несчастия, какие ее угнетали и преследовали, её обращение гораздо более откровенное, нежели других особ её пола, что показывало чистоту и невинность души, и более всего лестное предпочтение, которым она отличала меня, все это, соединясь вместе, возбуждало во мне участие, подстрекало любопытство, воспламенило воображение и льстило самолюбию. Я не смел признаться самому себе в участии, какое она внушила мне, и впечатлении, какое произвела на мое сердце; мы читали, прогуливались вместе: занятия, удовольствия, забавы, словом, все было у нас общее. Учение, которое она принуждена была прервать, поссорившись с Ралейгом, было возобновлено под руководством учителя, которого намерения были чище, хотя способности и ограниченнее.

философией, и в сферу Математики и Астрономии, наук столь же отвлеченных, поболее точных, разве для того, чтоб затмить в её уме понятие о различии полов и приучить к топким разсуждениям, Чем бы он мог воспользоваться для внушения ей своих правил. Для тех же видов, но не с таким утончением и притворством, Ралейг посредством своим уроков, убедил Мисс-Вернон возвыситься над всеми приличиями я презирать пустыми условиями, коими пол её ограждается, как крепкою стеною. Правда, она была удалена от сообщества женщин и не имела подруги, а потому и не могла ни подражать примеру других, ни узнать общих правил поведения, предписываемых её полу приличием. Но такова была у ней природная скромность и разборчивость ума в различии хорошого от худого, что еслиб ее не уверили, что презрение обыкновенных обрядов означает превосходство разсудка и благородную доверенность невинности, но она никогдаб не имела такого смелого, более мущине приличного обращения, которое так удивило меня в первую минуту. Её низкий учитель конечно имел свои выгоды подкапывать твердыню осторожности и благоразумия, коей ограждается добродетель; но за чем открывать все его преступления: он давно дал ответ за них пред Всевышним судилищем.

Кроме успехов, приобретенных Мисс-Вернон в науках отвлеченных, ибо её живой и проницательной ум скоро понимал все, что ей объясняли, я нашел, что она также сильна в древней и новейшей Литературе. Еслиб я не знал, что великие умы тем скорее достигают совершенства, чем более имеют пособий, я бы не поверил быстрым успехам Дианы Вернон; они еще не обыкновеннее при сравнении её учености с совершенным неведением света и общества. Можно сказать, что она знала все, кроме того, что происходило вокруг нея, и я думаю, что это незнание самых простых предметов, делая разительную противоположность с обширными сведениями, какими она обладала, придавало её разговору такую занимательность и останавливало внимание на том, что он говорил; ибо не возможно было предвидеть, что покажет новое слово, которое она готовилась произнесть: тонкую ли проницательность или удивительную странность. Находиться безпрестанно с таким любезным занимательным предметом, жить с нею в такой короткой связи, вот положение для моих лет самое критическое, хотя и старался скрывать от себя его опасность.