Роб Рой.
Часть третья.
Глава вторая

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Роб Рой. Часть третья. Глава вторая (старая орфография)

ГЛАВА ВТОРАЯ,

"Когда пробьет полночь на Риальто, я с мечтами подправляю мои уединенные стоны. Там мы увидимся."

Воображение мое было наполнено дурными предзнаменованиями, коим я не мог придумать удовлетворительной причины. Я-заперся в моей комнате и отослал Андрея, тщетно предлагавшого мне сопутствовать ему в церковь Св. Еноха, где, по словам его, знаменитый проповедник будет говорить поучение, которое проникает в глубину души, Я начал размышлять о том, что мне делать. Никогда не бывши суеверным, я знал однакожь, что все люди, попавшись в затруднительное положение и тщетно прибегающие к разсудку, как спасительной нити, принуждены бывают наконец дать волю своему воображению и следовать или за случаем, или за каким нибудь впечатлением своего разума, коим они покоряются, как, непреодолимому влечению. Было что-то столь отвратительное в чертах и в физиогномии Шотландского негоциянта, что я не мог решиться вверишь ему себя, не преступив правил благоразумия. С другой стороны таинственный голос и род привидения, исчезнувшого под мрачными сводами, кои можно было назвать долиною смертных теней - все это имело влияние на воображение молодого человека, который, как ты знаешь, был к тому же и молодой поэт.

Если я в самом деле окружен был опасностями, как говорил таинственный голос, то как мог я узнать сии опасности и средства к отвращению оных, не прибегнув прежде к тому человеку, от коего получил известие, и которого не мог подозревать ни в чем дурном? Интриги Ралейга часто приходили мне на мысль; но я так поспешно выехал из Осбалдистон-Галля и прибыл в Гласгов, что ему не льзя было узнать, об этом, так скоро, а тем менее сделать, прошив меня какой нибудь вероломный умысел. Я не имел недостатка ни в смелости, ни в доверенности к самому себе; был силен и проворен; в бытность мою во Франций я научился владеть оружием, которое в этой стране составляет часть воспитания молодых людей. Я не боялся нападений одного человека; злодейства не льзя было опасаться в этом веке и в той стране, где я жил к тому же и место

!!!!!!!!!!!!!Пропуск 25-48

шею печалью узнал, в то время, когда проснувшийся заключенный протирал глаза, черты, хотя совершенно различные, но кои весьма, много меня занимали - узнал бедного друга своего Ой на. Я стал в некотором отдалении, дабы избежать его первых взглядов и опасаясь, чтоб в первые минуты удивления он не испустил громких восклицаний, кои могли бы нарушить тишину сих печальных мест.

Несчастный поверенный, легший в постель не раздеваясь, поднялся с помощию одной руки, а другою снял с головы красный колпак; зевая и с полусонным видом он сказал: - Я вам подведу итог, Г. Дукал, или ктоб вы ни были, и если вы будете делать подобные вычитания из моего сна, то я пожалуюсь Лорду-судье.

-- Кто то хочет с вами говорить, ответствовал Дугал грубым голосом тюремщика" совершенно не похожим на веселый и почтительный пион, с которым объяснялся он перед моим сопутником, и повернувшись, вышел из комнаты.

Прошло несколько минут, пока сонный мог узнать меня; изумление изобразилось на его лице, когда он увидел, что это точно я; он подумал, что и я также заключен.

-- Ах! Франк, сколько несчастий причинили вы дому и самому себе! Не говорю вам о себе; я, так сказать, нуль; но вы? вы были итог надежд вашего отца, его omnium. Надобно ли, чтоб вы, которые могли быть первым человеком первого банкового дома в первом городе государства, чтоб вы были заключены в негодную темницу Шотландии, где нет средств даже вычистить своего платья.

Говоря это, он чистил рукавом полу орехового платья, некогда неимевшого пятнышка, по теперь запылившагося и замаранного около стен. Его необыкновенная опрятность еще более увеличивала для него неприятность тюремного заключения.

-- Великий Боже! продолжал он, какие новости для биржи! Подобной не было еще со времени сражении Алманзы, где число Англичан убитых и раненых простиралось в итоге до 5000 человек, не считая пленных. Что скажут, узнавши, что дом Осбалдистон и Трешем оказался не состоятельным.

Я прервал его сетования и известил, что я во все не заключен, хотя и не могу изъяснить, каким образом сделалось, что я у него в гостях и при том в такой час. Я остановил его вопросы, желая узнать о положении, в котором он сам находится. Мне не легко было получить от него удовлетворительные ответы; ибо Ойн, - ты знаешь это, любезный Трешем - весьма сведущий в делах коммерческих, был далек от всего что выходило из его круга.

Наконец, с величайшим трудом, я узнал следующее:

Отец мой для своих дел в Шотландии имел двух главнейших корреспондентов в Гласгове. Дом Маквития, Макфена и Компании казался ему и Ойну достойным полной доверенности. Во всех сделках сии господа показывали совершенную уступчивость к большому Английскому дому и ограничивались тем, что играли роль Шакала, который, отыскав добычу для льва, довольствуется остатками его трапезы. Как ни умеренна была их выгода от какого нибудь дела, они всегда писали, что довольны совершенно, и охотно принимали на себя все заботы и труды, чтоб только заслужили уважение и покровительство своих почтенных друзей Кран-Алейской улицы.

Одно слово моего отца было cтольже важно для Маквития и Макфена, как все законы Медов и Персов. Оно исполнялось безпрекословно. Невероятная точность Окна, величайшого защитника форм, особенно когда он мог говорить об них ex Calhedrâу людей, находил в оных какую-то низость и утомительную услужливость; и потому несколько раз отказывал их просьбе: быть его единственными, поверенными в Шотландии. Напротив, большую часть своих дел он поверил другому дому, коего начальник был совсри ни и о различного характера. Это был человек, которого доброе о себе мнение доходило до тщеславия, не любивший Англичан, также, как отец мой не любил ШотландцевъОн брался за дело с условием, чтоб прибыль от оного была разделена поравну; наблюдал формы не менее Ой на и ни мало не заботился, что думают об нем Лондонские банкиры.

И так, не легко было иметь дело с таким человеком, как Г. Николай Гервей; очень часто, между двумя домами, Кран-Алейской улицы во Лондоне и Сант-Маркской в Гласгове, водворялась холодность и даже ссора, которые могли разсеять одне общия выгоды. Самолюбие Ой на было несколько раз оскорблено в продолжение сих не удовольствии; и так, не удивительно, что во всяком случае он стоял горой за откровенный, учтивый и почтенный дом Маквития, Макоена и Компании и отзывался о Николае Гервее, как об гордом и безпокойном Шотландце, с которым невозможно ужиться.

Неудивительно, что с таким образом мыслей и в тех обстоятельствах, в кои Ралейг повергнул банковый дом моего отца, Ойн, по прибытии споем в Гласгов, которое было двумя днями прежде моего, почел обязанностью отнестись к корреспондентам, коих дружеския уверения, казалось, обещали и помощь и участие. Святой Патрон, прибывший к ревностному католику, не был бы принят с большим благоговением. Но это был лучь солнца, вскоре затмившийся густым облаком. Обнадеженный таким благосклонным приемом, он не таясь описал положение дел моего отца корреспондентам столь ревностным и верным. Маквитий был поражен сею вестью, и Макфен, еще не выслушав оной подробно, уже перечитывал свой, журнал, чтоб видеть немедленно взаимное положение двух домов. Они усмотрели что баланс находился в равновесии и отец мой был должен довольно значительную сумму. Длинные их лица, сделались еще мрачнее; и между тем, как Ойн просил их прикрыть своим кредитом дом Осбалдистон и Трешем, они просили обезпечения; потом, говора яснее, потребовали товаров на сумму в двое большую той, которая была им должна. Ойн отвергнул такое предложение, невыгодное для его дома и не справедливое для других кредиторов, и возстал против их неблагодарности.

Шотландские друзья нашли в этом споре предлог для своего гнева и для принятия своих мер, внушенных если несовестью, то покрайней мере учтивостью.

Ойн, в качестве первого поверенного банкового дома, имел небольшую часть в прибылях оного, как это обыкновенно водится, и потому принимал в делах его живейшее участие. Гг. Маквитий и Макфен знали это и решились согласить его на предложение, (которое он отвергнул), прибегнув к короткому средству, которое представляли им законы Шотландии, и которое, как кажется, легко можно употребишь во зло. Маквитий явился к судье, донес, что Ойн ему должен и хочет ехать в чужие краи. В следствие этого он получил, его арест, и чрез два часа, после совещания, о коем я говорил, бедный Ойн очутился в тюрьме, куда я зашел таким странным случаем.

И так, положение дел было мне тогда известно; но вопрос: что мне делать? был весьма труден для разрешения. Я видел опасности, нас окружавшия; но как подашь им помощь. Известие, которое я получил, казалось, давало мне знать, что я лично подвергнусь опасению, приняв участие в деле Ойна. Сей последний боялся того же; в страхе своем он уверял меня, что Шотландец, опасаясь потерять одну копейку, найдет средство остановить Англичанина, его жену, детей, обоего пола слуг и даже чужестранцев, если у него найдутся. Законы сей страны так строги и даже жестоки, а я был так мало сведущ в делах судных и комерческих, что почти верил его доказательствам. Остановив меня, нанесли бы решительный удар делам отца моего. В этом затруднительном положении мне пришло в голову спросишь у моего старого друга, был ли он у другого Гласговского корреспондента моего отца.

-- Я писал к нему сего дня утром; но по приему золотого Галловчетского язычка, чего можем мы ожидать от негоцианта Сал-Маркетского? Все равно, что просить отказаться векселедавца от столько то за сто. Более ничего нельзя ожидать, кроме освобождения моего, если Маквитий согласится. Николай Гервей даже не отвечал на письмо мос: хотя меня и уверили, что оно отдано ему в то время, когда он шел в церковь. Потом бросившись на свою постель и закрыв лицо обеими руками. - Мой бедный, любезный господин! вскричал он, бедный любезный господин! Впрочем, упорство ваше всему этому причиною, Г. Франк.... Но да простит меня Бог за то, что, может быть, прикладываю вам горести! Это воля Господня, надобно ей покориться.

Вся философия моя, Трешем, была в этом случае безсильна, и я не мор удержаться, чтоб не разделить скорби доброго старика; мы соединили слезы наши. Мои были весьма горьки; совесть говорила мне, что упреки Ойна справедливы: мое упорство было виною несчастий моего отца.

Но слезы мои внезапно остановились, когда я услышал стук у наружных дверей тюрьмы. Я вышел из комнаты и побежал к лестнице узнать причину оного. Я услышал тюремщика, говорящого попеременно то громким, то тихим голосом. - Иду, иду кричал он. Потом, обратясь к моему проводнику: - Это главный судья; что будем делать?... Сей час, сию минуту! Я встаю, надобно одеться! ... Взойдите на лестницу, спрячтесь в комнате Саксонского пленника... Но вот я готов, я здесь! Великий Боже! что из этого будет?

Между тем, как Дугал отпирал, двери против своего желания и медленно выдвигал засовы один за другим, сопутник мой взошел на лестницу и потом в комнату Ойна, куда и я за ним последовал. Он посмотрел во круг себя, и не видя никакого удобного места, где бы можно было спрятаться, сказал мне: дайте ваших пистолетов...

И о нет, я нехочу; я могу обойтись без них... Что бы ни случилось, не мешайтесь. Не берите на себя защиты другого" Это дело касается до меня; мне должно и освободиться от оного. Я часто был гораздо во худом положении.

Говоря таким образом, он бросил в угол свой плащь и поместился против самой двери, на которую не переставал смотреть взором быстрым и решительным, подавши все тело свое назад, чтоб собраться с силами, подобно лошади приготовляющейся перескочить преграду. Я догадался, что он решился броситься на тех, кои появятся в дверях, растолкать их, выбежать на улицу и таким образом спастись.

Судя по крепкому и ловкому виду его, не льзя было сомневаться в успехе предпринятого им намерения, сели только люди, с коими он вступит в дело, не будут вооружены. Впрочем, и теперь я не мог разсмотреть его лица, ибо лампа едва разгоняла темноту и была поставлена таким образом, что вся часть комнаты где он стоял, находилась во мраке.

Страшное ожидание не долго нас тревожило. Мы услышали на лестнице шум от множества идущих людей, которые вошли потом в корридор и наконец остановились перед нашею дверью. Вскоре ее отворили и первая появившаяся особа, была молодая, довольна пригожая девушка, которая одною рукой поддерживала свою юбку, чтоб она не замаралась на улице, а другою держала потайной фонарь; свет его, направленный к дверям, открыл в корридоре множество солдат, вооруженных саблями и ружьями. Потом явилось другое, важнейшее лице. Это был главный судья, как мы после узнали, толстый и коротенькой человек, - коего голова вооружена была огромным париком, - надутый своим достоинством и задыхающийся от нетерпения.

-- Возможно ли, тюремщик! воскликнул он, еще не входя в комнату, заставить меня ожидать так долго Я так точно хлопотал, чтоб войти сюда, как другой хлопочет, чтоб вытти.

Незнакомец, при виде солдат вероятно отказавшийся от своего намерения, не избежал от первых взоров судьи, вошедшого в комнату. Он приметил и меня. - Что это значит! вскричал он: незнакомцы в темнице, и в такой час ночи? ... Тюремщик, будь уверен, я выведу это наружу. Теперь хочу поговорить с этими господами. Но прежде надобно сказать словцо с старинным знакомым. Ну, Г. Ойн, каков в своем здоровьи?

-- Тело здорово, Г. Гервей, но душа очень больна.

Г. Осбалдистон доброй, честной человек! но я всегда говорил, что он из числа тех людей, которые испортит парик, вздумав его расчесать, как говорил отец мой, великий диакон. Но великий диакон сказывал: Ник, сын мой Ник (он назывался, также как и я Николай, и люди, любившие прозвания, именовали его: старый Ник, а меня молодой Ник) {Old Nick. Сим именем Англичане в шутку называют дьявола: старый Ник.}; Ник, говорил он, никогда не протягивай руки своей так далеко, чтоб ты не мог достать ее назад. - Я то же самое говорил Г. Осбалдистону; но он худо принимал мои советы, истинно добрые, благоизмеренные советы.

Сия речь, произнесенная с необыкновенною беглостию, горделивым видом и некоторым презрением не позволяла мне надеяться помощи Г. Гервея. Впрочем, я весьма скоро увидел; что под сими грубыми формами, скрывалось превосходное сердце, когда Ойн изъявил свое неудовольствие, сказав, что такия слова весьма несообразны с тем положением, в косм он находится то Гласговский банкир взял его руку и крепко пожав оную, сказал: - Ободритесь, Г. Ойн! Думаете ли вы, что я пришел в два часа ночи, ночи перед Воскресеньем, забыв должное уважение к сему священному дню, пришел упрекать человека, который не остерегался и смотрел себе под ноги? Нет! нет! так не пляшет главный судья Гервей; так не делал его достойный родитель, великий диакон. Непременным правилом я положил себе: не заниматься делами сего мира в день субботний; и несмотря на все мои старания не помышлять во весь день о письме, которое вы написали утром, я думал об нем более, нежели о проповеди Министра. Я также имею привычку ложиться всякой вечер в десять часов в мою постель с желтыми занавесами, съевши прежде кусок семги у соседа или с соседом. Спросите у этой шалуньи, если это не всегдашнее правило в моем доме? И так, я во весь вечер читал хорошия книги, книги спасения, зевая от времени до времени, как будто бы я хотел проглотит церковь Ce. Еноха, пока услышал последний удар полночи. Тогда мне можно было взглянуть в мои счетные книги; и так как ветер и болото неждут никого, то я сказал Маттии: возьми фонарь, душа моя, и отправился узнать, что можно для тебя сделать. Главный судья может отворять двери тюрьмы во всякое время, также, как и его достойный родитель великий диакон, славный человек, да почиет он с миром!

Хотя глубокий вздох Ойна, при вести о счетной книге, удостоверил меня, что с той стороны перевес был в нашу пользу и речи достойного судьи показывали человека, занятого своими достоинствами и торжествующого превосходством своих мыслей; однакож его добросердечие и простота, свидетельствовали о превосходной душе, что подало мне некоторую надежду. Он спросил у Ойна какие-то бумаги и получив оные, сел на постель, для облегчения своих ног, как он сказывал; объявив всем, что ему очень хорошо, велел служанке своей приближать фонарь и принялся читать с величайшим вниманием, произнося от времени некоторые полуслова и междо-иметия.

Мой таинственный проводник, видя его погруженным в занятия, хотел, пользуясь сим случаем, оставить нас без чинов. Взглянув на меня, он положил палец на зубы и неприметно подвигался к дверям, стараясь не возбудить ни малейшого внимания. Но это не укрылось от бодрого судьи, который не был похож на моего старинного знакомца Инглевуда. Он угадал его намерение и в ту же минуту разстроил оное: - Штенчель, закричал, он стой у дверей! или лучше притвори их, задвинь задвижки и оставайся в корридоре с людьми.

Г. Гервей, вероятно по привычке к делам, весьма скоро разсмотрел бумаги Ойна и возвратил ему назад.

-- И так Г. Ойн, сказал он потом, дом ваш должен некоторые суммы Гг. Маквитию и Макфену за дело о лесах Глен-Гельзишатских, которое они вырвали у меня из зубов, отчасти по милости вашей, Г. Ойн; но не об этом дело. И так, дом ваш должен им сии суммы и в следствие эта го, вас поместили в королевском Гласговском доме; вы должны им сии суммы, а может быть и другия; может быть, вы должны еще некоторым лицам, например мне, главному судье, Николаю Гервею.

-- Я признаюсь, Государь мой, сказал Ойн, что счетный баланс теперь на вашей стороне, но вы верно обратили внимание...

-- Мне теперь не время обращать внимание, Г. Ойн. Вспомните, что еще близки к Субботнему дню, что я давно должен лежать в моей теплой постеле, и что воздух довольно сыр. Теперь во все не время, чтоб обращать внимание... Наконец, сударь, вы мне должны деньги, не надобно в этом отпираться, вы мне должны, более или менее. Впрочем, Г. Ойн, мне весьма не. прйятно видеть такого деятельного человека, как вы, который понимает дела и видит себя заключенным в темнице, между тем, как исполняя свою обязанность, он мог бы привести вещи в порядок и тем вывесть из затруднения и должника, и кредитора. Я надеюсь, что вы успеете, если вам не дадут истлеть в этой тюрьме. Теперь, Государь мой, если вы найдете человека, который согласится подписать за вас поруку т. е., что вы не уйдете из этой стороны и явитесь перед судом но законному требованию, то завтра же утром будете свободны.

-- Г. Гервей, сказал Ойн, если бы я мог найти приятеля, который оказал бы мне эту услугу, то без всякого сомнения употребил свободу в пользу моего, дома и всех тех, кои были с ним в связях.

-- И вы вероятно не замедлите явиться, в случае нужды, и освободить этого приятеля от поручительства?

-- Я сделаю это даже при дверях гроба и это верно, как дважды два четыре.

умею их сохранить, знаю счет им и не боюсь ни Салт-Маркетского, ни даже Калловчетского дома. Я справедлив, как отц мой, великий диакон; но я не могу терпеть, чтоб честной человек, знающий дела и могущий отвратить несчастие или избавить других от оного, был прибит, как гвоздь к дверям и лишен средства освободиться и помочь другим: и так, Г. Ойн, я буду ваш поручитель, поручитель т. е. что вы возвратитесь; это не judicatum solvi, то есть, что вы заплатите; между этим большая розница, заметьте хорошенько.

и что он не за медлит явиться к суду по требованию.

-- Я верю, верю, довольно! Нынешним-же утром, в час завтрака, ноги ваши будут свободны. Теперь посмотрим ваших товарищей и узнаем, каким образом зашли они сюда в такое время.