Роб Рой.
Часть четвертая.
Глава шестая

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Роб Рой. Часть четвертая. Глава шестая (старая орфография)

ГЛАВА VI.

"Прощай страна, где горы в туманах тонут как в мрачных могилах; где с шумом потоков, в долине бегущих мешаются зловещие, орлиные крики; Прощай, прекрасная страна! где в чистое озеро так часто погружается непорочно-стыдливая луна."

Мы проезжали живописную, хотя безплодную и сухую землю; но мой ум, углубленный в размышление, не позволял мне разсматривать подробно, и потому я не могу ее описать. Вправо видна была грозная вершина Бен-Ломонда, который как царь возвышается над прочими горами и стоит как верный, издалека заметный путеуказатель. Моя задумчивость разсеялась не прежде, как по утомительно долгом пути, когда сквозь дикие утесы засверкало озеро Ломонд. Я не стану описывать, чего не видавши не льзя себе представить. Прелестное озеро, усеянное красивыми островками в бесконечно разнообразных формах, к северу постепенно делаясь уже, исчезает в необозримой цепи гор; а к югу безпрестанно разширяясь, омывает веселые мысы бархатного луга: и таким образом изображало картину самую живую, пленительную и разнообразную в природе. С восточной стороны озера обогнулся дикой, суровой и гористой берег, и здесь-то было главное жилище Мак-Грегорова клана. На середине между Ломондом и другим озером стоял гарнизон для охранения смежной земли от набегов; но пещеры, утесы и болота, наполнявшия страну, делали маленькую крепость признаком опасности, а непредохранительным от нее средством.

В сражениях, подобных тому, какое я видел, гарнизону не мало доставалось от этих отчаянных и отважных удальцов. Но когда начальствовал сам Мак-Грегор, победа не сопровождалась кровопролитием, ибо жестокость была не его свойством, и он к тому был так умен и сметлив, что не хотел по пустому приводить себя в ненависть. Я с удовольствием услышал, что он возвратил свободу Торнтону и прочим пленникам, и много рассказывают про этого странного человека таких кротких и даже великодушных поступков.

Небольшое судно ожидало нас в заливе под навесом скалы и мы нашли в ней четырех здоровых горных гребцов. Хозяин простился с нами с изъявлением искренней любви. У них с Г. Жарви существовала какая то взаимная дружба, на зло различию в характерах и в образе жизни. Дружески обнявшись, Г. Жарви сказал от полноты сердца голосом дрожащим от внутренняго движения, что если ему захочется возвратиться на правой путь и нужно будет для того миллион ливров, то стоит написать ему в Сальт-Маркет и он не отпустит посланного без денег; а Роб, держась одной рукой за ефес сабли, а другою пожимая руку Г-на Жарви, уверял, что если обидят любезного братца и он уведомит его, то будь наглец первым человеком в Гласгове, но он обрубит ему уши.

По таком уверении во взаимной помощи и дружбе, мы отправились на юго-западную сторону озера, откуда вытекает река Левен. Роб-Рой долго стоял на скале, где мы его оставили, и когда не могли различать лица, то узнавали по длинному ружью, видели как развевается ветром тартан, как над шапкой колеблется перо, бывшее в то время отличительным знаком горных Шефов; но теперь их шапки осеняются таким множеством черных перьев, что они похожи более на погребальные пуки. Наконец, когда мы стали терять его из вида, он медленно сошел с горы, в сопровождении своих людей, т. е. шести телохранителей.

Мы долго ехали, не говоря ни слова. Наше молчание нарушал напев одного из гребцов, по тихому и медленному размеру, и часто сопровождаемый хором товарищей.

Хотя меня занимали одне печальные мысли, но роскошное великолепие окружающей картины доставило мне спасительное развлечение, имело в себе что-то утоляющее скорбь; и, в пылу минутного энтузиазма, мечталось, что еслиб я был Католик, то согласился бы жить и умереть пустынником на одном из живописных островов, между которыми ехали.

Г. Жарви был также погружен в размышления, но со всем другого рода, как я после узнал, когда он употребя целый час на умственные, разсчеты и выкладки, вдруг принялся мне доказывать возможность осушить болота и обратить под плуг столько-то сотен и столько-то тысяч десятин земли, которые ничего не дают полезного, сказал он, кроме одной рыбы.

Я слушал, но не старался понимать его длинное разсуждение, и только мог упомнить из него, что он хотел сохранить часть озера такой глубины и ширины, чтоб можно было сделать род канала для перевоза каменного уголья из Дунбартока в Гленфаллох, точно также, как из Гласгова в Гринок.

Наконец мы пристали к берегу, близь развалин древняго замка, там где озеро избыток своих вод отдает реке Левен. Тут мы нашли и Дугала с лошадьми; Жарви и для него составил такой же план, как для обсушения озера, и в обоих случаях глядел на возможную пользу своих намерений, а не заботился о удобности исполнения.

-- Послушай, Дугал, сказал он, ты доброй малой и уважаешь старших себя; но мне жаль тебя, Дугал. С таким образом жизни рано или поздно, сего дня или завтра, а тебе попасть в беду. По моим заслугам и по заслугам покойного батюшки главного диакона, я силен в городском совете и надеюсь, что если захочу, так пропустят без внимания и важнейшия преступления; и так ступай со мною в Гласгов: ты силен и можешь работать у меня в магазине, пока не найду тебе другого занятия.

-- Очень обязан вашей чести, отвечал Дугал; но пускай чорт переломает мне ноги, если я ступлю на каменную мостовую, разве потащат связав руки и ноги, как это раз уже случилось.

И в самом деле, в одной стычке с горцами Дугала взяли в плен, привели в Гласгов и посадили в тюрьму; но его простой и откровенный вид обольстили тюремного надзирателя и он поверил ему - может быть и безразсудно - важную должность ключника. Впрочем Дуuал имел некоторое понятие о чести и о тех пор верно исполнял свою обязанность, пока голос его Шефа не заглушил всех чувств, кроме любви к старому начальнику.

Удивясь, что он решительно отвергнул такое выгодное предложение, Г. Жарви, оборотясь ко мне, сказал: - Это честный малый; да жаль; что не много прост.

Мое изъявление благодарности гораздо больше понравилось Дугалу: я, всунул ему в руку пару гиней. Увидев золото, он, как легкая серна, начал прыгать и бить на воздухе каблуками, на удивление всякому Французскому танцмейстеру; потом простился с нами, побежал на лодку и пока она отплывала) я видел, как он показывал гребцам деньги, и разделив им одну часть, возбудил в них такиеже восторги. Тут - выражаясь любимыми словами драматического Поэта Жона Бунгана - он пошел своей дорогой и с тех пор мы не видались.

Мы с Бальи сели на лошадей и поехали в Гласгов; но потеряв из вида озеро Ломонд и прекрасный амфитеатр из гор, я не мог удержаться и выражал с энтузиазмом свои чувства, возбужденные красотами природы, хотя и знал, что Бальи не станет разделять их.

-- Вы молоды, отвечал он, и притом вы Англичанин. Все это может вам нравиться. Но я человек простой, однако могу похвалиться, что знаю различие в качестве земель и все эти горы отдал бы за одну десятину земли в миле от Гласгова. Не знаю увижу ли, по позвольте сказать, Г. Осбалдистонь, что разве самые важные причины побудят меня разстаться с колокольнею Святого Мунго.

Не более как на минуту мы остановились, пообедали, покормили лошадей, потом снова отправились и приехали в Гласгов за полночь. Предоставя моего спутника нежным попечениям услужливой и ласковой Матти, я пошел в трактир к Мистрис Флейтер; и, хотя было поздно, однако сквозь окно одной комнаты сверкал огонек. Я постучался в двери и Андрей мне отворил их. Увидя меня, он вскрикнул от радости и опрометью пустился по лестнице. Я пошел за ним, думая что он хочет сказать обо мне Г. Ойну. И в самом деле, нашел Г. Ойна, но не одного: с ним сидел кто-то в комнате и это был - мой отец.

Ойн взял мою руку, и омочил се слезами, поздравляя с благополучным возвратом. Это одна из сцен, понятных не слуху, но глазам и сердцу. Сколько лет прошло, а слезы и теперь выступают на глаза при воспоминании этой минуты, и ты, любезный Трешем, можешь лучше себе представить ее, чем я могу описать.

Когда утихли пылкие восторги радости, отец мой рассказал мне, как он воротился из Голландии и приехал в Лондон дни два после Ойнова отъезда в Шотландию. Скоро он решался, еще скорее выполнял решение; он пробыл в Лондоне, не долее, сколько нужно было времени для приведения в порядок дел. Его богатство, его кредит и обширные связи помогли ему сей час же достать ту сумму денег, какой он лишился от измены Ралейга, и которую твой отец с Ойном не могли собрать в его отсутствие. Потом он отправился в Шотландию, чтоб сделать розыски и устроить там дела; но желая вполне возстановишь кредит своего дома, много потерпевший от сего несчастного случая, он взял с собою большую сумму денег свести счеты и очистить долги. Его приезд был громовым ударом для Макфино, Маквити и компании; они, увидя его в таком цветущем состоянии, узнали, что не затмилось его светило. Но поступок с первым еро прикащиком и поверенным раздражил батюшку; он отвергнул их низкия извинения, разплатился с ними посчету и изключил из числа корреспондентов.

Но торжествуя над ложными друзьями, он безпокоился обо мне. Ойн ничего не знал кроме окрестностей Лондона, и не мог вообразить, чтоб как-нибудь было опасно путешествие за пятьдесят или шестьдесят миль, которое так удобно, так легко сделать в Англии. Но страх - болезнь заразительная - и к Ойну он пристал от моего отца, имевшого лучшее понятие о той стране, куда я зашел, и о характере её жителей.

Тревога еще более увеличилась за несколько минут до моего приезда. Андрей Ферсервис прибежал в трактир и прежде мое положение представил в самом ужасном и увеличенном виде, но не мог сказать, что со мной тогда делалось. Герцог, державший нас как пленников, допросив его, позволил ему удалиться, а он, не теряя минуты, побежал в Гласгов.

Андрей был из тех людей, кои любят приобретать уважение и привлекать внимание рассказами горестных вестей И так он не старался ослабишь впечатления от наших приключений, особливо когда узнал, что имеет честь рассказывать богатому Лондонскому Негоцианту, но описал подробно все беды и разумеется прибавил, что от них мы избавились благодаря его опытности, ловкости и усердию.

заключения, печальные и неверные. О Бальи он не тужил. Этот человек всегда Важничал, а Андрей терпеть не мог чванных. Но как знать, какая участь постигла молодого человека между карабинами и пистолетами, между саблями и кинжалами горцев, под градом пуль милиции? Очень может статься, что он потонул на Авондуйском броду. Такой рассказ поразил бы отчаянием душу доброго Ойна, еслиб он был один. Но батюшка знал хорошо людей и тотчас увидел настоящую цену Андрею; однако отбросив из повести Андрея все лишния украшения, все было чего опасаться. И так он решился ехать и самому узнать все, и если я был в плену у горцев или в милиции, то возвратить мне свободу переговорами или выкупом. Он давал наставления Ойну, как поступать с Гласговскими делами в его отсутствие, и вот почему в такой час я застал их не в постеле.

Очень поздно мы разстались и легли спать; но сильное волнение чувств помешало мне предаться покою и я встал очень рано. Андрей узнал мою походку и вошел ко мне, но я не узнал того Андрея, которого не давно видел почти без платья, едва прикрытого ветхим пладом и то по милости какого-то горца. На нем была полная черная пара, как будто он готовился ниши за гробом; долго на мои вопросы он не отвечал мне, стараясь их не понимать; наконец я от него добился, что не надеясь меня видеть в живых, он - следуя приличию - надел траур, и. как его приятель певчий Гамморчац содержал лоскутную давку, то он купил это платье на мой счет, и прибавил, что этого требовала справедливость; ибо служа мне он лишился платья, и что еслиб Провидение не спасло меня, то мой почтенный родитель верно бы не попустил бедному, старинному служителю его фамилии понести такой убыток.

В его словах было много дельного и я согласился отдать за платье деньги, если Г. Гамморчан согласится переменить его на другое лучшого цвета, потому что не прилично но* сит траур по человеке, который - славу Богу - жив и здоров. Андрей, в радости, что мог переменишь свои лохмотья на полную пару хорошого платья, побежал к своему другу певчему, где и состоялась мена без всякой другой придачи с его стороны, кроме стакана водки.

положение своих дел и предложил, не угодно ли ему взять на себя дело Маквитея и компании. Жарви поздравлял батюшку, что он так счастливо избавился от минутного затруднения и не унижая цены своих услуг, он сказал, что сделал то, чего, бы желал, для себя от других, что он благодарит за лестное предложение и берет на себя с удовольствием, новые дела. - Еслиб Маквитей и компания вели себя честно и бы не хотел, ни сменять их, ни соперничать с ними; но когда так низко поступили, то пускай пеняют, сами на себя.

Тут Бальи, дергая меня за рукав, сказал мне с видом замешательства: - Мне бы хотелось, любезный Франциск, чтоб, вы поменьше говорили о том, что видели. К чему рассказывать печальную историю о Моррисе; ну, ужь разве позовут в уголовный суд и велят объявишь под присягой? К тому же и членам совета неприятно будет слышать, что их собрат дрался с горцем и бросил его плад в огонь.

А главное, хотя на своих ногах и я не хуже других, ну а конечно главный Гласговский Бальи представлял жалкую фигуру, когда без шляпы и парика болтался между небом и землею, как летучий змей. Ох! сколько бы Бальи Греем дал за такую историю.

Я не мог удержаться и улыбнулся при воспоминании такого положения, хотя в ту минуту оно вовсе не было смешно. Он смешался и улыбаясь, качая головою, сказал мне; - Ну вот видители! за чем же рассказывать и других смешишь. Да постарайтесь унять двух-аршинный язык вашего слуги, запретите ему болтать. Я не хочу, чтоб знала об этом и плутовка Мотта, а не то насмешкам и конца не будет.

Но он перестал бояться насмешек, когда я сказал ему, что батюшка завтра же намерен оставить Гласгов и взять с собою Андрея. В самом деле теперь когда отцу моему возвращено было, все унесенное Ралейгом, ему не оставалось причины жить в городе. Билеты же, предявленные моим почтенным братцом и полученные по ним деньги нужно было отыскивать судебным порядком и для того батюшка дал полномночие одному Адвокату, который обещал скорое и выгодное решение дела.

богатство, достиг почестей, наконец взошел на первую степень в Гласговском суде. Два года спустя после этого времени, о коем повествую, он извлек Матти из кухни и посадил ее на почетное место стола в качестве Мистрис Жарви. Бальи Греем, Г-да Маквити и другие (у кого нет врагов, особливо в совете провинциального города) обратили такое превращение в насмешку. По - говорил Г. Жарви - пускай себе смеются, я не разсержусь и не захочу лишиться счастия остальных моих дней за неделю насмешек. У покойного батюшки главного диакона, самого честного человека была поговорка:

Несколько друзей Бальи почитали такой брак слишком смелым опытом; но потому ли что в её жилах текла благородная кровь, или на своим добрым качествам, я не буду строго разбирать, но могу уверить, что Матти в новом звании вела себя, как не льзя приличнее. И никогда не дала причины Г. Жарви раскаяться в своем поступке.